Сказки старых переулков

– Забавно, да. Но у нас другой профиль. Вот если бы у вас дракону отрубали голову, а он превращался в злого волшебника, и пытался завоевать весь мир, а герой бы с ним дрался. И вот чтобы с последней битвой, и там чтобы с погонями, и драками, и мечи, и всё такое… И магией – шварх! Вот тогда да. А так – забавно, но не более.

В четвёртом издательстве печатали научную литературу. В пятом – газеты и журналы, но не брались за книги. В шестом рукопись отвергли, потому что автор не был иностранцем. В седьмом – потому что автор не был судим. В восьмом, в девятом, в десятом – всюду он слышал: «Да, интересно, но…»

Лишь в самом последнем из издательств белоснежно-седой, от бороды до кончиков усов, сверкающий гладкой лысиной крохотный хозяин, радостно пожимая ему руку, сказал:

– Это замечательно. И я с удовольствием опубликую вас, но чуть позже. Дело в том, что ваши сказки не совсем детские. Хотя это сказки, бесспорно, сказки! Пишите ещё, ни в коем случае не останавливайтесь. И если вас не затруднит – снимите для меня копию с этого экземпляра. Где-то к Новому году мы наверняка сможем найти для вашей книги местечко в издательском плане.

Осень шла своим чередом, и настала та самая пора, когда туманных дней становится много, а листьев на деревьях нет вовсе, и дожди всё идут, и идут. Профессор приходил в университет, работал на кафедре, писал планы и перепланировки, и только на лекциях, мягко улыбаясь студентам, старался рассказывать предмет так, чтобы им не было скучно.

Однажды осенним днём туман появился внезапно, как раз во время занятия. Он повис за окном седыми клочьями, и проник внутрь аудитории сонливостью, которая сморила даже самых стойких студентов. Лекция шла своим чередом, но профессор видел, что его слушают всё меньше, и меньше, и уже у него самого в голове проскользнула мысль: «Поспать бы сейчас…»

И тогда он вынул из старого портфеля рукопись.

Первые несколько строчек студенты ещё спали. Но чем дальше он читал, тем больше их просыпалось. Они слушали с удивлением, кто-то с лёгкой настороженностью, кто-то с недоумением, а кто-то со спрятанной в уголках губ улыбкой. Профессор читал одну из лучших своих сказок.

Сказку о любви.

Он читал, не замечая, как тихо в аудитории, как внимательно студенты ловят слово за словом. Он читал, наполовину уже рассказывая, потому что каждую свою сказку помнил наизусть – рукопись только помогала перебороть волнение: профессор, сотни раз выступавший перед аудиторией, волновался, словно на первом своём школьном экзамене.

«Нужно быть большим чудаком, чтобы пытаться разгадать любовь. Разложить её на составляющие, приклеить к каждому ярлычок, надписать и классифицировать. Жизнь, как это водится, одновременно всегда и проще, и сложнее всяких наук.

Узнай, как она любит держать тебя за руку, когда вы вместе идёте по улице.

Порадуйся её смеху, когда она смеётся твоим шуткам.

Почувствуй тепло её губ и запомни аромат духов.

Ощути на себе её взгляд, когда сам мельком взглянул на другую.

Посмотри, какого цвета её глаза, когда она просыпается утром.

И если после всего этого ты так и не понял, что любишь её – тогда ты самый большой из всех чудаков, каких я знаю, приятель».

Когда он закончил читать, в аудитории всё ещё стояла тишина, такая ощутимая, что, казалось, сам воздух стал гуще, и его можно проткнуть пальцем. А потом по нарастающей раздался шорох, шелест, гул, он всё усиливался, загрохотали и заскрипели скамьи и столы амфитеатра: студенты поднимались, и стоя аплодировали ему. Профессор смущённо теребил в руках свои очки, нервно протирая платком совершенно чистые стёкла, и нерешительно улыбался.

– Напечатайте!

– Да, опубликуйте!

– Это обязательно нужно в издательство!

– Попробуйте!

– Что вы теряете!

Пришёл Новый год, а из издательства не было ни письма, ни посыльного. Он отправился туда сам – и успел как раз к тому моменту, когда со здания рабочие снимали вывеску.

– Простите, а куда переехало издательство?

– Никуда. Старый хозяин помер, контора закрылась.

Он ещё немного постоял на морозном ветру, наблюдая, как из здания выносят столы и стулья, и ушёл.

* * *

– Это прекрасная квартирка, чудесный вид, у нас очень тихий район – и стоит всего ничего!

Молодой человек, только что приехавший в город, поставил свой саквояж у входной двери, примостил рядом дорожную сумку и зонт, который использовал вместо трости, и шагнул в комнату. Хозяйка маячила у него за плечом, нетерпеливо перебирая пальцами рук, сцепленных на пухлом животе.

– Ну, так что же? Уже с мебелью, почти даром!

Постоялец остановился у широкого письменного стола с чернильным прибором, стопкой чистой бумаги и лампой под зелёным стеклянным абажуром. Выдвинул ящик, второй – и вдруг заметил на самом его дне какую-то чуть книгу.

– А что стало с предыдущим жильцом?

– Исчез, месяцев шесть тому назад. Вернулся как-то вскоре после Нового года потерянный такой. Что-то у него не задалось, но не на работе, а вот где – не знаю. Утром ушёл, и больше я его не видала. Говорили, что умер – минувшая зима у нас была холодная, но кто знает… Мы всё ждали, что он объявится, однако надо на что-то жить, и потому решили снова сдать эту квартирку. К тому же здесь немного высоко, жильцам постарше её не сдашь – трудно взбираться наверх. Но вам-то с молодыми ногами это не помеха!

Молодой человек рассеянно кивнул.

– Так берёте?

– Да, беру, мне это подходит. Я сейчас спущусь, только огляжусь немного.

Хозяйка удовлетворённо кивнула. Потом внимательно, с прищуром, посмотрела на него – нет, не похож на вора, да и красть в пустой квартире было нечего – и вышла. Новый постоялец достал из стола книгу, и повертел её в руках, рассматривая кожаный переплёт. Переплёт был явно сделан не профессиональным печатником, но очень старательно и аккуратно.

Только в углу форзаца кто-то оставил отпечатки двух больших пальцев.

История шестая. «Дом «У двух сов»

Первые лучики рассветного солнца всегда заглядывают на тихую улочку – поздороваться с Домом. Озорные блики любят затевать чехарду в больших полукруглых окнах мансарды с частым мелким переплётом, а если ночь выдалась туманной, или накануне шёл дождь – скакать по кованым завитушкам балконных перил и ажурным опорам козырька над парадной дверью. Тёплый золотистый свет, разливающийся над сонным Городом, и предвещающий ему новый день, мягко касается потемневшего от времени красного кирпича стен, облупившейся краски на входной двери и оконных рамах, и двух маленьких каменных фигурок под самым карнизом крыши. В них ещё и сейчас, хотя уже не так хорошо, как когда-то, угадываются очертания воробьиного сычика и совы-сплюшки.

Архитектор, построивший дом, в своё время заказал эти скульптуры у лучшего мастера в Городе, обязательным условием поставив, чтобы маленьких совок вырезали из местного, с рыжеватыми прожилками, песчаника. Большим шутником был этот архитектор: дома, взбиравшиеся по крутому подъёму холма, плотно смыкались друг с другом стенами – а его Дом обосновался сам по себе, окружённый хоть и скромным, но садиком. Все соседские палисадники устремлялись в небо острыми металлическими пиками заборов – а его заборчик поверху изгибался, словно огромная арфа, и снизу по гладким, без пик, штырькам карабкался дикий виноград. На крышах домов вокруг торчали мелкие слуховые окошки – а его мансарда под высокой крышей была такой же светлой, как какая-нибудь бальная зала.

В ту пору по мощёным булыжником улицам ещё разъезжали запряжённые парами и четвёрками коней экипажи, над тротуарами таинственно мерцали газовые фонари, и джентльмены непременно вставали, когда леди входили или выходили из комнаты. Выбранное архитектором место находилось чуть в стороне от шумных и людных центральных улиц, в кварталах, где селились мастеровые, приказчики, младшие гарнизонные офицеры и мелкие лавочники. Здесь над черепичными крышами, узенькими проулками и засаженными сиренью палисадниками, поднималась белая колоколенка старой церкви, по утрам из соседней булочной разносился запах свежего хлеба, а сырыми осенними вечерами – запах крепкого табака, который курил квартальный в своей будочке на углу.

Краска и побелка едва-едва высохли, когда архитектор въехал в новое жильё со всеми своими слугами и домочадцами. Дом «У двух сов» ожил, наполнился голосами, шагами; ароматами супов и пирогов с румяной корочкой, доносившимися из кухни; запахами бумаги, чернил и чая с корицей из хозяйского кабинета, который одновременно служил и библиотекой; тонкими нотками французских духов, так любимых женой архитектора. В новогодние праздники к этому добавлялись смолистый, ни с чем не сравнимый дух рождественской ели – и мандаринов, которые ребятня вечно таскала из кладовой к себе наверх, в детские комнаты в мансарде.

Иногда мандариновые корочки, забытые на подоконнике, забирал расшалившийся домовой, и спустя много дней, порой даже в разгар весны, их находили то в шкафах позади книг, то в шляпных коробках на антресолях, а то на чердаке, возле маленького слухового оконца. Здесь, под самым коньком крыши, по заверению детей, по ночам любили сиживать домовой и полосатый вальяжный кот Боцман. Архитектор и его жена считали эти рассказы простыми фантазиями, зато кухарка Марфа Алексеевна, властвовавшая на кухне, относилась к ним с полной серьёзностью – ведь никто иной, как она сама перевезла в старом потрёпанном венике домового из их прежней усадьбы в новый Дом.

* * *

Год убегал за годом, мир менялся. Пароходы, казавшиеся диковинкой, когда архитектор был ещё молодым, научились пересекать океаны; телеграфные кабели связали друг с другом континенты, сделав самые отдалённые уголки планеты неожиданно близкими. Дом давно потерял лоск, которым так любят хвалиться друг перед другом только что построенные здания, зато взамен получил нечто большее. В тихом поскрипывании половиц слышались истории минувших лет, в кирпичную кладку стен навсегда впитались аппетитные запахи кухни, на запылившемся чердаке поселились голуби, которых время от времени лениво гонял четвёртый или пятый потомок полосатого Боцмана. Маленькие совы из песчаника потемнели от дождей и солнца, вьюг и туманов, но всё так же внимательно разглядывали из-под карниза прохожих.

Дом обрастал воспоминаниями, легендами, своими героями, победами и неудачами. Его стены помнили, как младший сын архитектора, вопреки родительской воле оставив учёбу в университете, подался в армию – и спустя много лет вернулся на тихую улочку полковником, героем двух войн с османами. Как одна из дочерей вышла замуж за скромного, болезненного вида юношу с приятными манерами, которому суждено было стать одним из величайших поэтов своей эпохи. Как внук архитектора, выбравший карьеру инженера, вписал своё имя в историю, участвуя в масштабном строительстве железных дорог, перепоясавших всю страну. Впрочем, Дом помнил и многое другое. Как тот же младший сын любил, когда мать читала ему на ночь книжки про злых пиратов, храбрых рыцарей и прекрасных восточных принцесс. Как дочка, не сдав экзамен в гимназии, долго плакала в кладовке – пока её не отыскал отец, только что вернувшийся из столицы, и привезший в подарок девочке канарейку. Как внук архитектора чуть не спалил мансарду, когда они с братьями стащили на кухне коробок спичек, и решили разжечь костёр в устроенном под кроватью «индейском вигваме» – и как одна из внучек подарила бабушке по-детски неумело, но старательно расшитую подушечку для иголок.

Дом провожал своих жильцов и встречал новых, переходил от одних наследников к другим, так что со временем самые дальние родственники разросшейся фамилии даже стали забывать о существовании двух маленьких совок из песчаника, сидящих под карнизом, о кованых балконных перилах и о больших полукруглых окнах мансарды с частым мелким переплётом. Но однажды настал год, когда замер Дом – и замер Город, тревожно выжидая, прислушиваясь к чему-то неясному, грозному, опасному. В тот год по центральным улицам плотными потоками постоянно спешили куда-то люди, произносились речи, колыхались над толпой флаги, звучали призывы. Потом взамен голосов заговорили винтовки и пулемёты, по булыжникам городских улиц зацокали копыта кавалерийских отрядов. Закрылась маленькая булочная на углу, опустела будка квартального – и в довершение уехали из Дома его последние жильцы, в страхе и неизвестности, надеясь в чужом краю обрести новую жизнь, потому что прежняя закончилась навсегда.

В опустевших комнатах мыши напрасно копошились в клочках бумаги в поисках чего-нибудь съедобного, и даже пауки почти все ушли из Дома, оставив свои серые от пыли сети сиротливо обвисать по углам. Зима, завершившая то неясное, грозное, опасное, к чему тревожно прислушивался, и чего, замерев, ждал Город, выдалась лютой. Некому было поддерживать огонь в брошенной котельной, полопались трубы парового отопления, и Дом заледенел изнутри. Мёртвой пеленой покрыл иней его окна, промёрзли скрипучие половицы, на чердаке завывали сквозняки, пробиравшиеся через маленькое оконце под коньком, где когда-то так любил сиживать хозяйственный домовой.