Сказки старых переулков

Парень провёл у её постели неделю, давая строго по часам загадочное лекарство, составленное его учителем, и не смыкая глаз. Когда усталость и сон пытались одолеть его, молодой палач прихлёбывал что-то из принесенной с собой фляжки, и хотя спустя семь дней выглядел он так, словно сам вот-вот сойдёт в могилу, болезнь дочери аптекаря отступила. Вскоре после того, как она пришла в себя, парень отлучился за новой порцией лекарства и наставлениями от мастера – а когда вернулся, и вслед за служанкой поднимался в комнату больной, услышал обрывок её разговора с отцом: «…пусть это чудище не приходит!» Молча, передав склянку с лекарством смущённому отцу, показавшемуся на пороге комнаты, молодой палач ушёл.

Спустя месяц девушка окончательно поправилась, к ней вернулся аппетит, она стала вновь выходить из дома. Тогда здесь, на месте липовой аллеи, был старый монастырский сад, и небольшое кладбище при церкви. Прекрасное место для прогулок ради чистого воздуха – ведь Город с его узкими, грязными и, по большей части, не мощёными улочками, не слишком-то благоухал. В одну из таких прогулок в сад наведался и молодой палач. Недолго говорил он с дочерью аптекаря среди покосившихся, поросших мхом надгробий. Стоявшая в сторонке служанка, как ни прислушивалась, не смогла разобрать ни слова, но по возвращению домой девушка в полный голос рассказала обо всём отцу: парень просил её руки. «И что же ты?!» – в испуге воскликнул добряк-аптекарь. «Неужели ты полагаешь, что такой уродец и с таким ремеслом меня достоин?!» – рассмеялась гордая красавица. Отец облегчённо вздохнул, а неудавшегося жениха с тех пор больше ни разу не видели в этом квартале.

Зато тот, что когда-то бегал в шайке уличных мальчишек, а теперь был слугой аптекаря, преуспел больше. Через полгода после болезни дочери изумлённый хозяин застал их на чердаке собственного дома при недвусмысленных обстоятельствах, а на следующий день аптекарь вдруг скоропостижно скончался. Одни говорили, что сердце его не выдержало перенесённых тревог и волнений – другие шептались, что таков печальный конец всякого, кто свяжет свою судьбу с палачом. Третьи же, которых было совсем немного, про себя думали, что слишком уж быстро отправился на тот свет пожилой, но крепкий ещё аптекарь. Как раз тогда, когда собирался приказать ученикам отлупить слугу палками, и выставить его за порог.

Дочь унаследовала дело отца, а бывший слуга вскоре превратился в её законного супруга. В конце концов, во главе предприятия в любом случае должен был стоять мужчина, и хотя кое-кто из обывателей считал, что любой из учеников аптекаря был бы более уместен в такой роли, красивая внешность и обходительные манеры вчерашнего слуги вскоре расположили к нему горожан. К тому же новый аптекарь показал себя куда большим знатоком и умельцем, чем прежний, а потому поток клиентов – и с ними звонких монет – вырос многократно.

Мужчина снова замолчал. Солнце уже почти село, над горизонтом виднелась лишь узкая, утопающая в пурпурных облаках полоска светила, и его уменьшенной копией мерно разгоралась и гасла в усиливающейся темноте трубка лодочника. Фонарщик приставил лестницу к ближайшему от их скамейки фонарю, и полез наверх зажигать его.

– Что же было потом? Насколько я понимаю, не из-за слухов вокруг смерти аптекаря дом приобрёл дурную славу?

– Разумеется, – борода и усы вновь шевельнулись, пряча усмешку. – Ведь о чём бы ни судачили городские кумушки, и какие фантазии не приходили бы им в головы, правда всегда страшнее.

Год за годом дела у молодой четы шли от хорошего к лучшему, в круг их клиентов попали даже люди знатные, с положением. Возможно, с кого-то из них всё и началось – помните печальный пример императорского сына? Или же дело просто в том, что однажды убивший, преступивший закон жизни, навсегда остаётся по ту сторону, и уже никакими деньгами, славой и даже колдовством не вернуться ему обратно. Как лёгкий камушек увлекает за собой горный обвал, так и здесь – случай ли, или же судьба, определившаяся однажды в детстве – привели к финалу, потрясшему Город.

Собственно, в первый раз обыватели замерли в ужасе в тот день, когда городская стража вынесла из дома аптекаря труп одной маркизы. Яркая звезда на небосклоне высшего света, она, как выяснилось позже, явилась сюда, чтобы избавиться от нежелательного ребёнка. Аборт оказался неудачным, женщина истекла кровью. В те времена к подобным вещам относились куда суровее, чем теперь, и замять дело, при всём влиянии и богатстве родственников погибшей, оказалось невозможно. Впрочем, они вскоре отреклись от своей «блудной дочери», тогда как магистрат начал расследование в отношении аптекаря и его жены.

Оказалось, что внешняя благопристойность была лишь маской. Дела у супругов шли не так успешно, как это демонстрировалось. Непомерные траты попросту не покрывались доходами, и в стремлении сохранить видимость достатка, в ход были пущены все средства. Тайные аборты, приготовление подозрительного вида зелий – в некоторых позже профессора-химики из университета однозначно опознают сильнейшие яды – и даже фальшивомонетничество. Под лабораторией талантливого аптекаря, частично в склоне этого самого холма, был оборудован подвал для чеканки монет из меди, которые затем покрывались серебром и выдавались за полновесные гроши.

На суде женщина только плакала. На последнем заседании, перед угрозой смертного приговора, сломленная и смирившаяся со стыдом огласки, она рассказала, как муж изменял ей, побоями и угрозами расправы добиваясь покорности и молчания. Он же, в свою очередь, с холодным спокойствием заверил суд, что это именно супруга не блюла семейную честь. Что она тащила в постель всякого приглянувшегося мужика, а добропорядочный муж тем временем дрожал как осиновый лист, опасаясь каждого глотка кофе и каждой ложки супа. Итог, впрочем, был один: обоих приговорили к смертной казни. Ведь среди присяжных не было никого, кто знал бы всю «биографию» аптекаря, да и те немногие, кто помнил беспризорника-убийцу из закоулков, не смогли бы представить суду ни единого доказательства своей правоты.

Молодой художник передёрнул плечами, то ли ёжась от посвежевшего вечернего воздуха, то ли размышляя над услышанным. Старый нежилой дом с тёмными окнами теперь казался в апрельских сумерках мрачной глыбой, вросшей в склон холма. Лодочник покосился на молчащего соседа, и заговорил всё тем же размеренным, бесстрастным голосом:

– Его казнили в начале апреля, на Градской площади. За фальшивомонетничество, как преступление против государства и императора, полагалось четвертование и заливание в горло расплавленного свинца. Палач с учениками работали умело. Даже лишившись рук и ног, аптекарь ещё жил – и вопил, а толпа неистовствовала, опьянённая видом крови…

Художник снова то ли вздрогнул, то ли поёжился от холода. Мужчина, вертя в руках погасшую трубку, продолжил чуть глуше – словно ему неприятно было пересказывать страхи давно минувших дней:

– Её продержали в темнице ещё месяц, и весь месяц она рыдала и молила о помиловании, но магистрат остался глух к её просьбам. Когда дочь аптекаря вывели на эшафот, толпа возмущённо заголосила: вместо арестантского рубища на ней было обычное платье, хотя и очень скромное – впору служанке. К тому же, вопреки обычаю, палач не остриг ей волосы. Свободно распущенные по плечам, они обрамляли лицо той, что была одной из самых красивых девушек, и стала одной из красивейших женщин в Городе. Недовольные вопли стихли сами собой. Печальная, уже не плачущая, она взошла на эшафот, и многие в тот момент готовы были поверить в её невиновность. Когда взлетел и опустился тяжёлый меч, над Градской площадью повисло гробовое молчание, какого не бывало ещё при казнях. А палач снова пошёл наперекор обычаям: вместо того, чтобы показать отсеченную голову толпе, он бережно поднял её и, презрительно повернувшись спиной к людскому морю на площади, бережно уложил в подготовленный гроб. Затем туда же подмастерья опустили тело, и крышку тут же заколотили.

– Жуткая история, – молодой человек рассеянно смотрел по сторонам на гуляющих по аллее горожан, словно только что очнулся от долгого сна. Ему казалось, что он годы и годы блуждал по давно не существующим закоулкам Города среди людей, от которых на земле уже не осталось ни имен, ни горстки праха. Но теперь вокруг снова был апрель, и нежно поблёскивали газовые фонари, разливая над липовой аллеей тёплый золотистый свет. Недостаточный, впрочем, чтобы полностью отогнать вступивший в свои права вечер, и потому верхние этажи бывшего дома аптекаря тонули во мраке. Только на тротуаре возле него неподвижно сидела на месте маленькая и сгорбленная фигура нищего старика, всё тем же застывшим взглядом смотревшего куда-то поверх городских крыш, на холм с королевским дворцом.

Юноша вздохнул и повернулся к лодочнику:

– Интересно, была ли она на самом деле виновна?

– Нет, – сухо отозвался мужчина, принявшийся вновь набивать трубку.

– То есть магистрат позже установил ошибку и оправдал её посмертно?

– Нет, – всё так же коротко донеслось в ответ.

– Тогда я не понимаю…

Мужчина набил трубку и, не раскуривая, сунул её в карман.

– Говорят, что перед тем, как заколотить крышку, палач на мгновение склонился над гробом. Коснувшись кончиками пальцев своей раскроенной шрамом губы, он затем коснулся ими уже побледневших губ той, которую любил всю свою жизнь – и у которой сам должен был жизнь отнять.

– Наверное, это видели подмастерья?

Рассказчик неопределённо махнул рукой:

– Наверное. Ведь речь идёт о слухах, а с ними очень трудно докопаться до истины. Факты же заключаются в том, что вскоре после казни палач навсегда покинул Город, и больше его здесь не видели. Дом аптекаря стоял пустым, и даже не из-за дурной славы последних жильцов. Будь дело лишь в ней, рано или поздно нашёлся бы кто-нибудь – конечно, вряд ли из местных – кто купил бы его, привёл в порядок, и снова вдохнул жизнь в старые стены. Однако горожане с тех пор стали уверять, что в доме поселился призрак аптекаря, и насколько тот сам был красив при жизни, настолько же его дух стал уродлив после смерти. Вместо молодого мужчины – старик, вместо лучших камзолов – лохмотья, вместо достатка и роскоши, к которым он так стремился – нищенская сума. Проклятый за погубленные души, убийца просит подаяние, а затем выбрасывает все собранные деньги в Реку, и так день за днём, год за годом, снова и снова.

Художник судорожно сглотнул, словно у него на миг перехватило дыхание, и бросил быстрый взгляд на дом, у порога которого на тротуаре по-прежнему сидел нищий. Впрочем, спустя ещё несколько секунд он всё же смог выдавить из себя усмешку, ведь этот дом и старика ему доводилось рисовать множество раз, и уж чего-чего, а потустороннего в них не было ни капли.

– Ну а что же палач? Вы ведь сказали, что его больше не видели в Городе – ни живым, ни мёртвым?

Лодочник хитро подмигнул своему собеседнику.

– Тут уж мы можем только строить догадки. Я полагаю, что здесь ему не давали покоя воспоминания, а с таким ремеслом человек всюду найдет место. Впрочем, горожане говорят, что вслед за призраком аптекаря вернулся и палач. Якобы он всегда рядом – присматривает за назначенным убийце наказанием, и так будет до тех пор, пока смерть не позволит им обоим завершить этот путь. В конце концов, ведь все религии говорят о справедливости и возмездии по ту сторону бытия. Стало быть, кто-то должен за этим проследить.

Художник фыркнул и, расстегнув портфель, принялся укладывать в него свой альбом для набросков.

– Значит, даже неприкаянным душам отмерен свой срок, и наказание однажды завершится? Интересная теория. Насколько мне помнится, казнь через отрубание головы мечом исчезла с появлением механического топора. Значит, рассказанная вами история была…

– Сто шестьдесят девять лет тому назад.

– Выходит, сейчас как раз годовщина? Ведь дочь аптекаря казнили в конце апреля?

Молодой человек поднял голову и растерянно завертел ею по сторонам: ни на скамейке рядом с ним, ни на аллее, насколько её можно было окинуть взглядом в оба конца, лодочника не было. Только в воздухе повис горьковатый запах крепкого табака. Художник посмотрел на другую сторону дороги, где у подножия холма сумрачно хохлился мрачный силуэт старого дома, но тротуар перед ним был пуст.

История пятая. «Сказочник»

Человек шёл по улице, одной рукой придерживая воротник пальто от встречного ветра, другой прижимая к себе продолговатый свёрток в бумаге. Была осень, самая тоскливая пора осени, когда листья уже давно превратились в буроватую грязь на тротуаре, и дожди стали холодными, как снег. Единственное, что случалось красивого в такой поре – это туманы: белые, густые, они подымались от реки, вверх и вверх, пока не накрывали весь город. Эти туманы было хорошо видно из окна маленькой квартирки в мансарде, под самой крышей, где он жил. Водяная мягкая пелена наступала, поглощая звуки, съедая улицу за улицей, дом за домом, пока, наконец, за окном не начинало тихонько покачиваться мутноватое море тумана, среди которого только местами торчали отдельные шпили, или неясными силуэтами проступали соседние крыши.

В такие дни он чуть затепливал камин, и принимался расхаживать по комнате – частью чтобы согреться, частью чтобы лучше думалось. Потом подсаживался к столу, склонялся над листом бумаги, и принимался увлечённо писать. Худой, высокий, он застывал в этой напряжённой позе порой на долгие часы, пока вечер не заставлял его, близоруко щурясь, склоняться над рукописными строчками всё ниже, ниже, а затем зажигать лампу под зелёным стеклянным абажуром. Лампа перемигивалась с тлеющими в камине угольками, и отгоняла темноту к стенам комнаты, делая пространство крохотной квартирки бесконечным в тишине ночи. А за окном, в стекле, мягко светила вторая такая же лампа, и двойник мужчины за столом увлечённо писал что-то, лишь иногда поглядывая на своего близнеца, и порой улыбаясь – то ли ему, то ли каким-то своим мыслям.

В обычные же дни по утрам он завтракал чашкой горячего кофе и парой сухариков, и уходил на службу. В университете, где он преподавал, не любили опозданий и бездельников. Поэтому там он снова писал, сдавал какие-то статьи, отчёты, планы и перепланировки, получал взамен новые бланки, снова их заполнял, и снова сдавал… Но без той мечтательной улыбки, без зелёной лампы, и без туманного моря за окном: здесь у него для работы были жёсткий стул и уголок общего стола на кафедре. Единственное, что он любил в университете – это своих студентов, а единственное, чего боялся – чтобы им не стало однажды скучно на его лекциях.

Туманная рукопись листок за листком сложилась в тетрадь, а та со временем разрослась до блока из нескольких тетрадей. Однажды старичок-сапожник из мастерской в подвале на углу, за бутылочку домашней наливки, присланной профессору по случаю какими-то дальними родственниками, переплёл рукопись в добротную кожаную обложку. На самом краешке её остался отпечаток большого пальца, измазанного ваксой и загрубевшего от работы, и сапожник потом долго извинялся за эту оплошность. Тогда профессор вымазал в ваксе свой палец, и поставил рядом второй отпечаток:

– Теперь руку приложили мы оба!

Старичок из мастерской с его мальчишкой-подмастерьем, веснушчатым и всегда улыбающимся. Пухленькая тётушка, торгующая чаем и кофе в маленькой лавочке дальше по улице – и её внучка, прелестная белокурая девчушка, ещё не поступившая и в первый класс школы. Усатый коренастый весельчак-трубочист, который раз в месяц появлялся в квартирке в мансарде прочистить дымоход камина. Да спокойный, добродушный молодой почтальон, что периодически приносил счета и письма профессора – вот кто были читатели его рукописи.

Когда листы стали тетрадями, а тетради, наконец, получили обложку, был конец весны. Летом профессор уехал из города, вроде бы к каким-то родственникам, как делал он всякий раз в разгар жары – потому что тогда в квартирке под самой крышей становилось почти нечем дышать, и если зажечь лампу на закате, то казалось, что это отражение садящегося раскалённого солнца, только плывущее где-то далеко в пустыне. Ночью приходила прохлада, а утром, едва солнце просыпалось и вылезало из-за края небосвода, жара возвращалась снова.

Профессор уехал и вернулся осенью, к началу занятий. В первый же туманный день он опять было взялся за перо и чистый лист бумаги, но остановился, задумчиво рассматривая уже переплетённую рукопись. Затем принялся её листать. Затем читать. Он читал её несколько дней, и ещё несколько дней – в том числе и два туманных – расхаживал по комнате, но уже ничего не писал. А затем взял рукопись под мышку, застегнул потрёпанное пальто, надел шляпу, замотался в шарф, и отправился в издательство.

В первом издательстве сказали:

– Неплохо. Но нет, нам это не подходит. Видите ли, мы издаём современную литературу. Вот если бы у вас там было про то, как ребёнку вложить на бирже свою свинку-копилку, или про то, каким политическим курсом идти нашему государству – тогда да.

Во втором издательстве сказали:

– Увлекательно. Однако, простите, не интересует. Сейчас в моде детектив. Вот если бы у вас там убивали человек десять, а лучше двадцать, и непременно чтобы со взрывом, и чтобы убийцей вдруг оказался мэр – мы бы с удовольствием взяли.

В третьем издательстве сказали: