Сказки старых переулков

Сказки старых переулков
Алексей Котейко

Если ненадолго остановиться и как следует прислушаться, можно услышать истории, которые тихонько нашёптывает сам Город. Об улицах и переулках – залитых солнцем или заполненных туманом, в цветущих садах, сугробах или палой листве. О домах, которые живут долго, и успевают многое повидать на своём веку. И, конечно же, о людях – тех, кто есть сейчас, кто был прежде, или ещё будет. Ведь только люди наполняют Город голосами, смехом и печалью, мечтами и снами.

Это истории о самом могущественном из волшебников: Времени. И о самой могущественной из сил: Любви. Это сказки для взрослых, которые ещё не до конца забыли, каково это – быть детьми и верить в сказку.

Алексей Котейко

Сказки старых переулков

История первая. «Маленький львёнок»

Это был чудесный лев. С пышной косматой гривой, грозно встопорщенными усами, красивой бархатистой шёрсткой и изящной кисточкой на кончике хвоста. Одна передняя и одна задняя лапа у него были красного цвета, а другая передняя и другая задняя лапа – зелёного. Лев жил в витрине магазина игрушек, и каждое утро, когда хозяин открывал ставни, для маленького льва оживал за стеклом Город.

Улица, на которой стоял магазин, походила на реку с непрерывно движущимся потоком людей. Порой через шумную многоголосую толпу, позвякивая, осторожно пробирался старенький трамвай, с подножек которого гроздьями свисали безбилетные пассажиры и беспризорные мальчишки. То здесь то там над людской рекой возвышались плывущие в ней медленно и величаво деловитые черные фиакры с мужчинами в котелках и строгих костюмах, или яркие ландо с изящными красивыми женщинами. Время от времени появлялся верхом грозный субаши в мундире и рубиново-красной феске: поигрывая плёткой, он зорко высматривал среди прохожих карманных воришек.

Девочка всегда устраивалась на нижней ступеньке короткой лестницы, ведущей к двери дома напротив магазинчика – так, чтобы было видно витрину. Поджав босые грязные ноги и поставив перед собой найденную где-нибудь в окрестностях коробку из-под пирожных или лукума, она играла на тростниковой дудочке для прохожих. Вздумай малышка попрошайничать, её бы вскоре схватили, и отправили в какой-нибудь приют, где за любую провинность наказывают бамбуковой палкой, и все носят одинаковые серые платья, похожие на мешки. Но «честных бродяг», игравших на дудочках и губных гармониках, торговавших спичками и булавками, или просто показывавших незамысловатые фокусы с монетками, картами и стеклянными шариками, субаши никогда не трогали.

Тот день пришёлся на обычную середину недели: воскресенье уже миновало, суббота ещё не приблизилась, и залитый солнцем старый Город дремал в полуденном мареве, лениво щурясь на искрящуюся бликами гладь пролива. Маленькой бродяжке повезло раздобыть недоеденный кем-то симит, и теперь девчушка задумчиво жевала его, как всегда рассматривая льва в витрине игрушечного магазина. Хозяин поместил его в самый дальний угол, видимо, отчаявшись найти покупателя на странного зверя, скроенного из зелёных и красных клеток. Лев сидел, растопырив лапы, со своей всегда приветливой улыбкой на морде и, казалось, тайком следил за девочкой.

В людском потоке в дальнем конце улицы мелькнули и стали медленно приближаться два молодых человека в светлых льняных костюмах, с тростями в руках. Они со скучающим видом пробегали глазами по витринам, мимо которых проходили, и порой перебрасывались фразами на незнакомом девочке языке. Вот один, пониже ростом, широкоплечий и плотно сложенный, отрицательно качнул головой в ответ на зазывы старого Ары, чистившего обувь возле кальянной. Пройдя ещё несколько метров, он же нетерпеливо отмахнулся от маленького водоноса Османа, чей кувшин за спиной был ростом со своего семилетнего хозяина. Приятель что-то сказал чужестранцу, тот бросил в ответ короткую фразу, и оба рассмеялись.

Умут, как раз доевшая симит, нахмурилась. Она уже видела таких мужчин, приезжавших в Город издалека, из тех краёв, где зимой очень холодно, и долго лежит снег, который на здешних берегах выпадал едва ли раз в десять лет. Громко говорят, громко смеются, вечно скучают – но зато порой от них что-нибудь перепадало в её коробочку. Правда, эти двое едва ли были расположены бросить монетку маленькой бродяжке, но попытаться стоило: слишком скромным завтраком был недоеденный кем-то симит, к вечеру живот снова заурчит, прося что-нибудь посытнее.

Тростниковая дудочка протяжно запела, выводя мелодию, родившуюся где-то вне каменных стен и узких улочек Города. В незамысловатых нотах сплелись порывы весеннего ветерка и шелест пропылённой травы, которую щиплют полудикие козы; маленькие деревушки, затерявшиеся между холмами и долинами – и сбегающие с гор холодные ручьи. Мелодия была одной из немногих вещей, которые помнила Умут о своём детстве до приюта, из которого она сбежала; только этот чуть печальный мотив, запах угля от рук отца и хлеба от рук матери, да её мягкие чёрные волосы, когда та склонялась над малышкой. Мужчины поравнялись с девочкой, она перестала играть и улыбнулась им. Высокий снова что-то сказал крепышу, кончиком трости указывая на Умут; его спутник пожал плечами, ответил – и они прошли мимо.

Коробочка маленькой бродяжки осталась пустой.

* * *

Говорят, что жизнь похожа на полосатую кошку, каких множество бродит по Городу – то радость, то печаль, то везение, то неудача. Надкусанный симит, похоже, исчерпал запас удач для девочки в тот день: до самого вечера текла по улице людская река, но только два куруша оказались в коробочке, поставленной на тротуар. Будь их три, можно было бы купить целый симит, а за пять – бумажный кулёчек, в котором так аппетитно пахнут жареные каштаны. Но монеток было лишь две, и ночь обещала быть долгой и голодной. Умут сидела на нижней ступеньке лестницы, обхватив тонкими руками ноги и, уткнувшись носом в коленки, печально смотрела на льва в витрине – своего единственного друга, всегда улыбавшегося ей.

Улица пустела, магазины стали закрываться, и только из кальянных и закусочных, в которых гости засиживались далеко за полночь, яркие пятна света ложились на истёртые булыжники мостовой. Весёлые голоса, звон чайных стаканов, ароматный дымок наргиле плыли над улицей, и словно перетекали над маленькой бродяжкой, в глазах которой поблёскивали слёзы. Всё было чужое – люди, улица, сам Город, нависший своей каменной громадой, ежедневно поглощающий тысячи таких, как она, и редко, очень редко возвращающий их.

Хозяин магазина игрушек, важный, будто паша, вышел на улицу, чтобы закрыть ставни на витрине. Это был один из его любимых ритуалов: неторопливо протереть от пыли стекло, осмотреть петли, проверить замки. Потом отойти на середину тротуара, почти к самому его краю, и критически разглядывать выставленные игрушки, прикидывая, не пришла ли пора что-нибудь поменять. Впрочем, он никогда ничего не менял, чему девочка на противоположной стороне улицы была рада, ведь плюшевый лев всегда оставался на своём месте.

Из кальянной, у которой дремал чистильщик обуви, старый Ары, вышли двое. Если бы Умут в этот момент посмотрела в их сторону, она бы сразу узнала тех молодых мужчин, что проходили по улице утром. Но девочка всматривалась в быстро сгущающийся сумрак южного вечера: «Если он закроет первой левую ставню, я ещё раз увижу льва, и тогда завтра будет хороший день». Хозяин магазина возился с петлями. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Левую!» Мужчины опять прошли мимо, кажется, даже не заметив маленькую бродяжку, как и её пустую коробочку с лежащей внутри дудочкой.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!» Хозяин досадливо крякнул и пошёл в магазин за маслёнкой – нижнюю петлю явно требовалось смазать. Умут плотнее обхватила руками ноги, и ещё сильнее прижалась носом к коленкам, исподлобья продолжая наблюдать за витриной. Плотный мужчина что-то сказал своему спутнику, и они остановились ниже по тротуару; крепыш окинул взглядом девочку, потом посмотрел на магазин игрушек, снова на Умут и, махнув высокому, чтобы тот подождал его, направился через улицу.

Хозяин магазина досадливо скривился при виде неурочного покупателя, но, быстро поняв, что перед ним иностранец, рассыпался в любезностях: если заморский гость решил купить игрушку, едва ли он будет мелочиться. Они скрылись в магазине, и Умут увидела, как торговец навис над витриной, поочерёдно доставая и предлагая клиенту то куклу в богатом наряде модницы, то огромную коробку с механической железной дорогой, по которой мог ездить самый настоящий, только маленький, паровоз. Но мужчина рассеянно осматривал игрушки, переводил скучающий взгляд на витрину, улицу снаружи – и всякий раз лишь отрицательно качал головой.

Торговец уже начал было злиться: по всему выходило, что иностранец жаден, и ограничится, пожалуй, только чем-то совсем дешёвым. Гора вытащенных из витрины игрушек росла на прилавке, и в какой-то миг короткопалая рука хозяина схватила за голову с лохматой гривой клетчатого плюшевого льва. Умут вскочила со своей ступеньки, будто её ужалила оса, и закусила губу. Мужчина повертел игрушку в руках, покосился на витрину, вновь мельком оглядел улицу и, улыбнувшись хозяину, согласно кивнул. Торговец назвал цену – к его удивлению, гость даже не стал торговаться – и аккуратно упаковал покупку в бумагу.

Умут обессилено опустилась на ступеньку. Может быть, хозяин магазина и закроет первой левую ставню, и завтрашний день будет лучше, но сегодняшний определённо оказался одним из самых плохих. Девочка вздохнула и снова обхватила руками ноги, уткнувшись носом в коленки. По грязной щеке скатилась слезинка, оставив после себя светлый след. Послышались приближающиеся шаги, и в коробку рядом с тростниковой дудочкой опустился бумажный свёрток, а следом не куруш и даже не пригоршня курушей – хрустящая новенькая банкнота, на которой был изображён какой-то бородатый господин.

Удивлённая, девочка подняла глаза. Перед ней стоял тот самый коренастый молодой человек и улыбался, а чуть позади со скучающим видом постукивал тросточкой по булыжникам мостовой его приятель. Тёплые карие глаза заморского гостя встретились с прозрачно-серыми, словно зимние волны в проливе, глазами маленькой бродяжки. С трудом, тщательно подбирая слова чужого языка, мужчина с чужеземным акцентом сказал:

– Не нужно грустить, маленький львёнок. Мир полон печали, но в нём есть и солнце – в твоей улыбке.

Умут боязливо вжалась в стену, а двое приятелей уже шагали вверх по улице. Она провожала их взглядом до тех пор, пока фигуры в светлых льняных костюмах не растаяли в сумерках. Ни высокий, ни крепыш так и не обернулись.

* * *

Всем известно, что в приюте за любую провинность наказывают бамбуковой палкой, и все носят одинаковые серые платья, похожие на мешки. Но ещё здесь кормят три раза в день, и учат – письму, счёту, а девочек – шить, и вязать, и готовить, и прибираться в доме. Те, кто дождался совершеннолетия, получают работу где-нибудь в Городе, на их место приходят новые. Ведь запутанные лабиринты улочек каждый день поглощают тысячи бывших крестьян, редко возвращая их назад, за стены каменной громады.

В худенькой девушке, после приюта ставшей сиделкой в городской больнице, трудно было узнать маленькую бродяжку – вот только волосы, материны, мягкие и чёрные, остались теми же. Да глаза, прозрачно-серые, как зимние волны в проливе. Её не хватали субаши, не ловили квартальные сторожа: в приют Умут пришла сама, с плюшевым львом и тростниковой дудочкой. Молчаливая, но прилежная, девочка понравилась главной наставнице, и когда воспитаннице минуло восемнадцать лет, та помогла ей поступить на работу, и оплатила обучение на курсах, готовивших сестёр милосердия.

Умут оставалось лишь полгода до выпускного экзамена, когда началась война. Первыми с армией в далёкий поход на север ушли половина всех работавших в больницах Города врачей и сестёр. Но злобный зверь, перемалывающий жизни и судьбы, требовал всё больше крови, всё больше полевых госпиталей, и вскоре пришёл приказ отправлять учениц выпускного года – экзамены им предстояло сдавать уже в школе самой жизни.

Впервые за много лет та, что девчушкой играла на дудочке в каменном лабиринте улиц, оказалась за городскими стенами, и в её маленьком узелке покинул Город потрёпанный плюшевый лев из красных и зелёных клеток. Санитарный поезд шёл на восток, а потом на север. За его окнами проносились маленькие деревушки, затерявшиеся где-то между холмами и долинами – и сбегающие с гор холодные ручьи. Играли порывы весеннего ветерка – и тянулась пропылённая трава, которую щипали полудикие козы. Потом козы исчезли, над домиками то здесь то там стали подниматься к небу дымы недавних пожарищ, и вдоль железной дороги вместо травы замелькали воронки от снарядов и бомб: поезд прибыл на фронт.

* * *

Тот день пришёлся на обычную середину недели: воскресенье уже миновало, суббота ещё не приблизилась. Вдалеке висели над вражескими позициями похожие на грозовые тучки аэростаты наблюдения, и с утра чужой двухместный биплан-разведчик несколько раз с громким стрёкотом пролетел над траншеями по эту сторону, постоянно рискуя напороться на огонь пулемётов. Сегодня Умут и ещё двум девушкам выпало дежурить в медпункте на передовой, и они как раз заканчивали перевязку легкораненых бойцов, когда над полем боя грянуло раскатистое чужое «ура!» и замелькали на другой стороне фигурки вражеской пехоты.

Люди в зелёных френчах, перекрещенные скатками одеял, быстро пробирались по многократно перепаханному взрывами полю. Умут, стоявшей в дверях отведённого под медпункт блиндажа, было видно, как солдаты с примкнутыми к винтовкам штыками то исчезают в воронках и за кучами земли, то снова показываются на открытой местности, не переставая кричать на своём языке. Глухо затрещали пулемёты, нестройными хлопками отозвались винтовки сидящих в траншеях пехотинцев. Наступающие цепи стали редеть: то один, то другой боец падал. Некоторые пытались ползти назад к своим позициям, другие, опрокинутые навзничь пулей, больше уже не шевелились. Атака перевалила за середину нейтральной полосы но, остановленная разрозненными растяжками колючей проволоки и встречным огнём, захлебнулась. Противник начал отступать, подбирая раненых и отстреливаясь.

Один из раненых солдат, оказавшийся у переднего края, жалобно звал своих, не в силах даже приподняться. Волна атакующих уже схлынула, теперь он был ближе к врагам, и только каким-то чудом ни одна пуля ещё не уложила его окончательно. Внезапно среди отступавших произошло какое-то замешательство, и мужчина в офицерской форме, а с ним двое рядовых, пригнувшись, бегом бросились назад, к раненому.

– Наши убьют их, – прошептала подруга Умут, глядя, как трое отчаянных чужаков зигзагами перебегают по полю, приближаясь к траншеям, откуда вовсю палили пулемёты и винтовки. Двое пехотинцев в передовой траншее метнули в бегущих гранаты, но расстояние было слишком велико, и взрывы не задели ни спасателей, ни раненого. Троица оказалась возле солдата, товарищи подхватили его, и на какой-то миг все четверо скрылись в одной из воронок. Затем появились вновь: рядовые тащили на плечах раненого, офицер с револьвером в руке прикрывал отход.

Снова воронка, снова на гребне, затем за кучей земли – и офицер, вдруг резко развернувшись на ходу, упал спиной на возведённую снарядом насыпь. Его товарищи замешкались, но мужчина что-то крикнул им, сердито махнул рукой, и попытался приподняться, чтобы перевалиться через кучу земли в воронку. Рядовые, повинуясь приказу, быстро удалялись, неся потерявшего сознание товарища, а со стороны противника несколько человек, поднявшись из траншей, перебежками бросились на помощь командиру, пока остальные пытались прикрыть их манёвр перестрелкой. Ещё одна пуля попала в офицера – на этот раз в плечо; он вскрикнул, от боли выругался на чужом языке, и вдруг усмехнулся, зло и горько.

В этот момент Умут узнала в нём того самого молодого человека, который когда-то давно – кажется, в прошлой жизни – купил для неё в магазине игрушек плюшевого клетчатого льва.

Девушка не помнила, как выскочила из траншеи и бросилась бежать по полю, пригибаясь под всё усиливавшимся перекрёстным огнём, спотыкаясь на кочках и ямах. Спасателей, пытавшихся пробраться к вражескому офицеру, частью подстрелили, частью загнали обратно, и теперь с другой стороны поля тоже палили вовсю, не боясь угодить по своим. Мужчина лежал ничком у подножия насыпанного взрывом бруствера, упрямо сжимая в руке револьвер. Увидев приближающуюся фигуру в чужом мундире, он было прицелился, но, удивлённый, опустил оружие, заметив широкую белую нарукавную повязку с красным полумесяцем, и распознав в чужаке девушку.

Умут слышала, как что-то кричали ей вслед подруги, а затем обрывки команд, которые отдавал резкий хриплый голос юзбаши – и огонь со стороны своих стал быстро стихать. В ответ в траншеях противника замолкли винтовки и пулемёты: видимо, с той стороны в бинокль тоже рассмотрели знаки медицинских служб. Над полем боя повисла напряжённая тишина, а худенькая девичья фигурка тем временем добралась до раненого и упала на колени рядом с ним.

– Потерпи, сейчас, – не задумываясь, понимает ли он, попросила Умут, закусив от волнения губу и торопливо доставая из сумки бинты. Мужчина, до того беспокойно косившийся на внезапно замолчавшую полосу вражеских траншей, вдруг пристально всмотрелся в лицо девушки:

– Кто ты?

Затрещал разрываемый пакет с бинтом. Тёплые карие глаза раненого встретились с прозрачно-серыми, словно зимние волны в проливе, глазами сестры милосердия.

– Умут.

– Маленький львёнок… – мужчина прикрыл глаза и улыбнулся знакомой доброй улыбкой, так не похожей на давешнюю горькую усмешку. – Умут… По-нашему Надежда, значит… – добавил он на незнакомом ей языке.

История вторая. «Художник, рисовавший туманы»

Краска уже стала засыхать на палитре, а ему всё никак не удавалось подобрать нужный оттенок. Трудно передать то, что и глазом-то едва заметно. Старинное здание красного кирпича утопало в бело-жёлтой плотной дымке, окутавшей Город. Сквозь неё местами смутно пробивались пятна фонарей, и куда-то ввысь уходили тёмные стволы деревьев. Поднимались массивными колоннами, и терялись в огромном зале без потолка, в который превратился Город.

Туман вносил свои поправки, и холст успел изрядно отсыреть. Но краски ложились уверенно, рука художника то тут, то там дополняла пейзаж одному ему заметными штрихами. И всё же центр полотна, где полагалось быть резным дубовым дверям подъезда и козырьку с коваными львами, оставался пустым. Был намечен только силуэт дверной арки, а всё остальное заменяло белое пятно нетронутого холста. Художник уже не раз заносил руку над мольбертом, застывал так в неподвижности на несколько секунд, порой минут – и принимался вновь доделывать края, доводить контуры, собирать разбрёдшиеся по полотну туманные тучки.

Девушка появилась в дверях неожиданно, словно тяжёлые створки сами распахнулись, выпуская на улицу изящную фигурку. То, что она изящна, молода, и в то же время уже достаточно уверена в себе (уверенностью, которой обладают не юные девушки, но молодые женщины), было заметно даже в этот туманный вечер. Незнакомка задержалась на мгновение на серой от сырости каменной площадке крыльца, затем медленно спустилась по ступенькам вниз. Поэт сказал бы о такой походке: «Спорхнула», но художнику представилась почему-то красивая чёрная пантера, перемещающаяся мягко и аккуратно.

Точно так же, аккуратно и не спеша, шла теперь девушка, обходя лужи на дорожке, и оглядываясь по сторонам: туман пришёлся ей по душе. На парня она посмотрела лишь мельком, но, похоже, не увидев в нём ничего опасного, не сочла нужным уделять больше внимания.