Сказки старых переулков

Весной, когда в запущенных, задавленных сорняками палисадниках вновь расцвела одичавшая сирень, на улице стали появляться люди. Мелькали кожанки, звёзды, зачитывались какие-то распоряжения, циркуляры, указания, направления. Выстроившиеся вдоль булыжной мостовой здания, которым посчастливилось пережить зиму и устоять, удивлённо переглядывались. Во многих не осталось старых жильцов – или съехали, или сгинули – и вот взамен них пришли новые, сразу не понравившиеся ни маленьким совкам под карнизом крыши, ни самому Дому.

Слишком уж походили они на дикую варварскую орду, захлестнувшую Город: говорили на своём, совершенно непонятном жаргоне, никогда не снимали в прихожей уличной обуви. Заваливались прямо на кровати и диваны в грязных калошах и сапогах, курили, оставляя подпалины от дешёвых вонючих папирос на когда-то красивых узорчатых обоях. То и дело на улице из-за небрежного обращения с керосинками случались пожары, иной раз вспыхивала пьяная драка, бывало, что и с поножовщиной. Кварталы, где когда-то селились мастеровые, приказчики, младшие гарнизонные офицеры и мелкие лавочники, превратились в трущобы, вобравшие в себя потоки отребья всех мастей. Людское море словно захлестнуло старые тихие улочки, всюду ютились по нескольку семей, в самом доме «У двух сов», теперь получившем просто порядковый номер, жили сразу шестьдесят человек, тесно распиханных по свободным углам – а пришельцы всё прибывали и прибывали.

Так продолжалось лет десять, пока странная эта волна не пошла на спад. Улица к тому времени изменилась: пропали маленькие огороженные палисадники, взамен них устроили общую аллею из молоденьких каштанов. Дома кое-как подлатали и отремонтировали, да и жильцы успели несколько раз смениться. Дикая гомонящая орда исчезла, будто туманный морок с болот, а на её место в коммуналки въехали рабочие и служащие. В бывшем кабинете архитектора теперь жил слесарь с механического завода, с миниатюрной, тихой и хозяйственной женой, да двумя сыновьями, только-только поступившими в начальную школу. Гостиную, хозяйскую спальню и примыкавший к ней будуар занял какой-то важный то ли завмаг, то ли завсклад. В одной из комнат мансарды обитала молодая семья, в другой – старушка-библиотекарь с дочкой, студенткой медицинского института. Комнаты прислуги отошли сапожнику с многочисленным семейством, державшему мастерскую тут же, в подвальном этаже дома, и дворнику, который среди прочего следил, чтобы отопление исправно работало даже в самый лютый мороз.

* * *

Дом постепенно свыкся с новыми людьми, и уже не пакостил им исподтишка хлопаньем дверей и окон, скрипом половиц и ночными шорохами. Конечно, теперь никто не подавал в библиотеку чай с корицей, и не забывал на подоконнике мандариновые корочки, но в комнатах снова стало тепло и уютно, снова зазвучали спокойные голоса, зазвенел детский смех. На смену газовым фонарям и керосинкам пришли электрические лампы под широкими зелёными абажурами. На чердаке новые жильцы устроили голубятню, и лишь изредка Дом, дремлющий на солнышке и грезивший о прошлом, с интересом присматривался к своим обитателям – когда кто-нибудь из них словом или поступком повторял вдруг прежних хозяев.

Жизнь снова пошла своим чередом, хотя взамен квартального по улицам теперь ходили милиционеры, на месте прежней булочной помещался магазин под вывеской «Продукты», а в церкви, где с колокольни давно сняли колокола, располагался склад швейной фабрики. Дом опять провожал прежних жильцов, встречал новых, запоминал маленькие радости и печали, достижения и неудачи. Наблюдал, как сыновья слесаря, всё свободное время проводившие в маленькой голубятне на чердаке, мастерили модели самолётов, и мечтали о небе – и как в старших классах, бросив школу, они стали курсантами сперва аэроклуба, а потом и лётного училища. Как серьёзная, всегда сосредоточенная на учёбе, дочь библиотекаря получила красный диплом, и уехала далеко на восток, на самый край большой страны, чтобы спустя годы вернуться начальником военно-санитарного поезда в родной Город, вновь ставший линией фронта. Как подбирал первые незатейливые мелодии на вырезанной дедом дудочке один из младших сыновей сапожника – ему, потерявшемуся в эвакуацию, и лишь через много лет после войны вновь отыскавшему родных, суждено было стать знаменитым композитором.

* * *

Дом не любил вспоминать военные годы: всякий раз жалобно поскрипывал половицами, заходился мелкой дрожью, так что тихонько начинали дребезжать оконные стёкла, будто по улице проехал тяжёлый грузовик. Город, ставший на два долгих года полем боя, горел, не переставая, даже тогда, когда здесь, казалось, нечему было гореть. От взрывов бомб и снарядов снова и снова вставала на дыбы перепаханная земля, рушились последние обломки стен, исчезали в месиве раскрошенного кирпича, балок, черепицы и железа старые улицы и переулки. Две бомбы упали совсем рядом: одна весной смела соседний домишко, оставив вместо него только глубокую опалённую воронку. Вторая летом разворотила проезжую часть прямо перед парадной дверью, вышибив оконные рамы, сорвав с балкона кованые решётки, выкорчевав каштаны, и срезав осколками хвост у одной из каменных совок. Дом, конечно, не знал, что вражеский самолет, сбросивший ту бомбу, на окраине города был сбит нашим истребителем, за штурвалом которого сидел один из сыновей слесаря, когда-то жившего с семьёй в бывшем хозяйском кабинете.

Город долго сохранял оставленные войной раны, и даже десятилетия спустя шрамы эти можно было отыскать в лабиринтах старых улочек. Сразу после того, как покатилась на запад линия фронта, здесь начали на скорую руку восстанавливать разрушенные дома, снова ютясь по нескольку семей в одном углу – лишь бы пережить холодную и голодную зиму. Потом война закончилась, и люди, вернувшиеся в Город, снова вдохнули жизнь в то, что легло мёртвыми грудами кирпича, балок, черепицы и железа. Год за годом кварталы, где когда-то селились мастеровые, приказчики, младшие гарнизонные офицеры и мелкие лавочники, поднимались из руин. Дом «У двух сов» уцелел лучше многих – здесь остались стоять три из четырёх внешних стен (тыльная частично обвалилась после особенно сильного пожара), сохранилась парадная лестница и даже остатки крыши. Взамен сгоревших перекрытий устроили новые, заменили выбитые взрывами окна и двери, на трёх этажах и в мансарде старой коммуналки обустроили семь отдельных квартир – и только побитые пулями и осколками совки под карнизом остались нетронутыми.

Из прежних, довоенных жильцов в Дом не вернулся никто, на их место пришли другие. Вновь на длинную нитку прожитых лет время стало нанизывать жемчужины отдельных дней – светлых, тёмных, веселых, грустных, обычных. Постаревший, но всё такой же крепкий и основательный, Дом наблюдал, как растёт и меняется Город, да иногда ворчал на чересчур много о себе воображающие новостройки, обосновавшиеся по-соседству. Больше всего он любил детей – им Дом рассказывал истории из прошлого, убаюкивал и дарил хорошие сны, делился своими маленькими сокровищами, которые оставили когда-то прежние жильцы: то отыщется на чердаке оловянный солдатик в мундире царской армии, то в саду откопают ржавую коробку из-под чая, с заботливо припрятанными в ней цветными стеклянными шариками.

* * *

Дом дремал на апрельском солнышке, когда из остановившейся у подъезда машины стали выгружать и носить в квартиру в мансарде вещи. Совки внимательно смотрели из-под карниза на плечистых грузчиков, которыми руководил молодой мужчина, сам то и дело подхватывавший из кузова какую-нибудь коробку с вещами. Грузовик целый день уезжал и возвращался, пока не перевёз всё имущество нового жильца – а под вечер удивлённый Дом почуял, как в мансарде запахло чаем с корицей.

Человек, приготовивший чай, устроился на широком подоконнике полукруглого окна с частым мелким переплётом, распахнутого в тёплый весенний вечер, и глядел на старые кварталы, убегавшие вниз, к невидимой за зданиями Реке. Дом, до сих пор не жаловавший взрослых, теперь настороженно прислушивался: запах будил в нём воспоминания. Мужчина же, допив чай и оставив окно открытым, отправился спать.

Новый жилец уходил рано и возвращался поздно, но каждое утро и каждый вечер по мансарде плыл знакомый запах чая с корицей, точно такого же, какой когда-то подавали в кабинет архитектору. Иногда мужчина устраивался на подоконнике, с чашкой или трубкой, неспешно пил чай или долго курил, любуясь открывающимся пейзажем. Иной раз он целый вечер просиживал в кресле с какой-нибудь книгой или, включив компьютер, часами что-то набирал на клавиатуре. Дому было любопытно, он вслушивался в тихий перестук клавиш, всматривался в строчки на экране – и однажды начал сам нашёптывать человеку свои истории.

Дни пролетали за днями, весну сменила осень, её – новая весна, и снова осень. Записанных историй становилось всё больше, а сам Дом становился всё задумчивее. Запах чая с корицей разбередил печаль о прошлом, но оно возвращалось только туманными обрывочными картинками, от которых оставалось мучительное ощущение недосказанности. Днём, когда хозяина не было, в квартире тихо поскрипывали половицы, что-то шуршало внутри стен и на чердаке – старый Дом силился понять, что именно не даёт ему покоя, и однажды всё-таки понял: человек был одинок.

Это была их третья весна, и вскоре прежняя задумчивость Дома словно передалась человеку. Мужчина теперь всё реже устраивался в кресле или на подоконнике, вместо этого беспокойно расхаживая из угла в угол. Истории оставались недописанными, чай – недопитым, книги – заброшенными. Апрель перевалил за середину, когда жилец из мансарды стал всё позже возвращаться домой, пропадая где-то в опускавшихся на Город сумерках, а, возвращаясь, снова расхаживал из угла в угол, разжигал трубку, бросал её недокуренной, и укладывался спать, чтобы беспокойно ворочаться в постели до глубокой ночи. В самом начале мая мужчина и вовсе уехал куда-то на целую неделю, так что Дом даже встревожился, не переборщил ли он, и не надумал ли хозяин перебраться в новое место. Но нет: когда на улице покрылись белыми свечками цветов немногие уцелевшие, могучие – без малого вековые – каштаны, мужчина вернулся, и вместе с ним в квартиру в мансарде вошла женщина.

Человек беседовал с гостьей, готовил для неё чай, усадив в своё любимое кресло, а Дом настороженно выжидал. Одобрительно отметил, что женщина аккуратно разулась на коврике у входной двери; что внимательно разглядывала корешки выстроившихся на полках книг и развешанные по стенам гравюры; а главное – как долго она стояла у окна, всматриваясь в укутанные сумерками старые городские кварталы. Насмешливо скрипнул половицей, когда мужчина отправился провожать гостью. И хотя не признался бы в этом даже себе, но, едва захлопнулась за ними парадная дверь, с нетерпением стал ждать, принюхиваясь к тонким ноткам французских духов, оставшихся в мансарде, вернётся ли женщина снова.

Гостья вернулась. Она приходила всё чаще и чаще, а осенью, когда на тротуар с шуршанием слетали жёлто-коричневые пятипалые листочки, и падали колючие шарики созревших каштанов, однажды пришла – и осталась. Довольный Дом наблюдал, как холостяцкая квартира в мансарде неуловимо меняется, становится уютнее под чуткой женской рукой. Мужчина снова принялся за недописанные истории, будто найдя потерянное в конце зимы вдохновение, и ещё до того, как октябрь серой пеленой моросящего дождя завесил пейзаж за окном, хозяин мансарды отослал свою рукопись в издательство.

* * *

Снежные хлопья бесшумно падали на кованые завитушки балконных перил и ажурные опоры козырька над парадной дверью, из больших полукруглых окон мансарды с частым мелким переплётом в зимний вечер пробивались тёплые жёлтые лучи света. На широком подоконнике устроилась молодая женщина, задумчиво глядя на снегопад, и время от времени делая глоток из чашки с ароматным липовым чаем. Заскрипели половицы, щёлкнул замок входной двери – мужчина, с ног до головы в снегу, улыбающийся и пахнущий морозом, показался на пороге.

– Прости, на почте такая очередь, все спешат до праздников успеть, – он торопливо разулся, поставил на стул рюкзак, а на стол положил пластиковый конверт для бандеролей, который тут же в нетерпении стал вскрывать кухонным ножом.

– Ты похож на ребёнка с подарком, – слабо улыбнулась она. – Целый год ждал, неужели десять минут что-то поменяли бы? У тебя всё пальто в снегу, разденься.

– Сейчас, сейчас, – мужчина извлёк из пакета картонный коробок, открыл его, достал обёрнутую в пузырчатую плёнку книгу, и протянул её женщине. – Взгляни!

На первой странице его первой книги, там, где авторы обычно помещают эпиграфы или посвящения, издательство – по настоянию молодого писателя – отпечатало одну-единственную короткую строчку: «Любимая, выходи за меня».

Женщина радостно вскрикнула, прикрыла рот рукой, и перевела взгляд на мужчину. Улыбающийся, мокрый от растаявшего снега, он с лёгкой растерянностью смотрел, как в глазах её появились слёзы, и выдохнул с облегчением на тихое:

– Да!

Заулыбался ещё шире, обнял её и, целуя, произнёс:

– Мне хотелось придумать для тебя самый лучший новогодний подарок. Удалось?

Она легонько поцеловала его в ответ и мягко отстранилась.

– Удалось. Только… – женщина замялась, затем, словно решившись, быстро произнесла. – У меня для тебя тоже подарок.

– Да. Твой ответ! – мужчина рассмеялся, но, видя, как глаза её вновь наполняются слезами, резко посерьёзнел. – Что случилось?

Вместо ответа она осторожно взяла его широкую ладонь, и легонько положила себе на живот. Мгновение-другое мужчина непонимающе смотрел на сплетение их рук, потом медленно поднял на неё ошеломлённый взгляд. Вопрос от волнения повис в воздухе недосказанным, и прозвучал тихо, как вздох:

– Ты?..

Снежные хлопья бесшумно падали на кованые завитушки балконных перил и ажурные опоры козырька над парадной дверью, из больших полукруглых окон мансарды с частым мелким переплётом в зимний вечер пробивались тёплые жёлтые лучи света. На широком подоконнике сидели, обнявшись, двое: женщина в полудрёме склонила голову на плечо своего мужчины, он гладил её волосы, и на губах у обоих блуждала лёгкая счастливая улыбка. Дремал под снегопадом старый Дом, дремали каменные совки под карнизом крыши, а по всем квартирам, лестницам и холлу плыл смолистый, ни с чем не сравнимый дух рождественской ели – и мандаринов.

История седьмая. «Тени на рейде»

Адмирал вздохнул и посмотрел в окно. На рейде стояли корабли: торговые гражданские, с забитыми товарами трюмами, суетой докеров и матросов; мощные военные, с закрытыми сейчас пушечными портами и мерным шагом часовых; рыбацкие лодки со свёрнутыми латаными парусами и валиками сетей вдоль бортов.

С противоположной стены на адмирала грозно взирал его собственный портрет, написанный в зените славы: прекрасно сидящий мундир, грудь которого покрывали многочисленные ордена и медали; строгая выправка, юношеская осанка – хотя на портрете ему было уже за сорок. И смелый решительный взгляд. Каждую из своих наград он заслужил в боях, заслужил честно, между свистом пуль и ядер, среди брызг солёной воды и такой же солёной крови. Он так же смело, как когда-то на художника, смотрел в своё время на стены вражеских бастионов, неприятельские суда и лезущие через борт абордажные команды.

Теперь награды стали лишь тяжёлым и, в общем-то, никчёмным грузом, клонящим к земле. Бархатные коробочки покоились в трюмо, и редко-редко, в дни самых больших праздников, ордена и медали извлекались, и вешались на парадный камзол. Адмирал был уже стар, давно не выходил в море. Правительство рассчиталось с ним пенсией, по строго установленным расценкам: «медаль за…» – столько-то монет, «орден имени…» – ещё столько-то. Прежние друзья либо давно лежали в могилах (те, кто дожил до спокойной смерти в своей постели), либо жили далеко, и видеться с ними случалось редко. Адмирал сделался никому не нужен, кроме жены, дочери, да старой супружеской пары, которая много лет тому назад, сразу после свадьбы, была принята в их дом на место дворецкого и экономки.

Он вздохнул и прикрыл глаза, словно сдерживая слезы. Так было немного легче: так исчезали и словно переставали существовать корабли на рейде, серые, потемневшие от времени бастионы, причалы, докеры, матросы и кружащиеся в небе чайки. Так чуть меньше болело сердце, оставшееся молодым, и рвавшееся туда – вопреки ощущениям немощного дряхлого тела, которое отказывалось служить на капитанском мостике так же стойко, как в былые времена.

* * *

– Ты не забыл, что сегодня у нас обедает гость?

Жена была намного младше его, и даже в свои годы всё ещё слыла очаровательной женщиной, сохранившей остатки былой красоты. Она сумела постареть с достоинством, в отличие от многих других дам, по-прежнему использовавших целые пласты румян и туши – с каждым годом всё более толстые – чтобы выглядеть если и не молодыми, то хотя бы «почти-почти». Супруга адмирала держалась с природным изяществом, и в облике её было что-то такое, что говорило об огромной внутренней силе.

Она никогда не жаловалась. Когда приходилось месяцами ждать мужа из походов, и когда потом его нужно было выхаживать – измолотого в очередном бою, попавшего под картечь, шальную мушкетную пулю или удар абордажного топора. Или свалившегося после тропической лихорадки, отравленного протухшей, застоявшейся водой из «пресного запаса судна», или той дрянью, которую правительственные поставщики именовали «вяленым мясом» и «солёной рыбой». Она никогда не жаловалась. Любила ли? Да, по-своему любила. Но никогда не могла разделить его любовь к морю. Оно всегда оставалось для неё чужим и враждебным.

– Гость? Этот мальчишка? – недовольно буркнул адмирал. Он всегда напускал на себя вид ворчуна, хотя, в сущности, хорошо относился к ухажёру дочери – молодому капитану фрегата «Лань».

– Я тебя прошу!

– Выйду во вчерашнем галстуке.

– Я прошу тебя!!!

– Ладно, ладно…

Адмирал принялся повязывать галстук у зеркала, краем глаза следя, как жена, недовольно тряхнув головой, вышла из комнаты.

– Мальчишка, – проворчал он, но всё же взял свой «выходной» монокль, и тщательно разгладил пышные усы.