Сказки старых переулков

Размениваться на выкрики и подзуживание не стали.

* * *

От удара о забор у Лёньки перехватило дух: парень, оказавшийся против него, был на голову выше и минимум на пару лет старше. Щуплый и жилистый северянин обычно брал вёрткостью, но в этот раз противник не уступал ему, так что после нескольких попыток уйти в сторону Лёнька вторично влетел спиной в ближайший забор. С обратной стороны лязгнула цепь, и низкий, раскатистый рык Графа возвестил, что пёс на посту.

Лохматый, огромный, с оборванными ушами, Граф сторожил обширный яблоневый сад деда Марка, туговатого на ухо и скорого на хворостину для тех, кого удавалось поймать за покушением на яблоки. Обычно пёс молчал, видимо, полагая, что его цель облаивать нарушителей на вверенной территории, а не всех тех, кому вздумалось пройти у забора, или даже прислониться к нему. Так что бои на Кольце и в проулке его не интересовали.

Однако в этот раз рык перешёл в басовитый лай, время от времени срывающийся на высокие ноты, в которых явственно сквозило раздражение. В забор со стороны сада тяжело и мощно ударило, так что целая секция крепких сосновых досок, подогнанных без единой щёлочки между ними, заходила ходуном. Парень напротив в испуге попятился, а Лёнька, спиной почувствовав, как завибрировал забор, инстинктивно отскочил в сторону.

Граф не успокаивался, лай и рык нарастали. Пёс то ударялся в забор, то – судя по звуку – активно начинал скрести землю когтями, будто собираясь сделать подкоп. Драка в проулке сама собой начала замирать, мальчишки ошеломлённо смотрели на словно взбесившийся сад, а кое-кто из задних рядов уже начал потихоньку двигать прочь, справедливо подозревая, что уж на такой-то шум скоро откликнется даже глуховатый дед Марк.

Те, кто оказался ближе к месту событий, растерянно переглядывались. Внезапно среди утробного рычания, когда Граф в очередной раз принялся остервенело копать землю, Лёнька с удивлением расслышал слабый тонкий писк. Так жалобно и отчаянно кричит попавшее в совершенно безвыходное положение существо, уже чувствующее, как подступает к нему что-то бесстрастное, и в то же время жуткое, что-то такое, за чем – неизвестность, а может – лишь холод и тьма. Лай сторожевого пса перекрыл писк, но едва среди рыка и подвываний наступила очередная секундная пауза, Лёнька вдруг понял, что протяжно, жалобно, на пределе своих сил, где-то у самой земли по ту сторону забора кричит котенок.

– Север, сдурел?!

Лёнька подскочил к забору, плюхнулся на колени и, ориентируясь на шорох земли, вновь полетевшей из-под когтей Графа, начал копать под забором со стороны проулка. Слежавшаяся земля поддавалась неохотно, он быстро ободрал себе пальцы, но затеи не бросил. Справа кто-то из щербаковских вдруг протянул ему свою клюшку – под широким прочным деревом дело пошло быстрее. Слева «комендант» Форта, устроившись рядом с Лёнькой, принялся долбить землю своей гордостью: алюминиевой трубкой от лыжной палки, лёгкой и хлёсткой, которой так удобно было лупить по мягким местам отступающего противника.

Забор снова заходил ходуном, и несколько мальчишек, кольцовских и щербаковских вперемежку, упёрлись в него плечами. Клюшка хрустнула, ударившись обо что-то прочное. Ее владелец, помогавший отгребать землю, махнул рукой на замешкавшегося Лёньку:

– Сдюжит, давай!

В яме, расширяемой тремя мальчишками, постепенно стали обрисовываться очертания изрядно поеденной ржавчиной, но явно ещё очень прочной и толстой стальной полосы, идущей точно под забором. Помедлив мгновение, Лёнька принялся подрываться под препятствие. Стальная полоса выступала всё отчетливее: от верхнего, когда-то гладкого края, металл сперва уходил чуть вглубь, к саду, а затем вновь наружу, к проулку, и когда яма дошла до нижнего края, перпендикулярно к стали обнажился насквозь прогнивший массивный деревянный брус.

– Твои ж пассатижи, – заметил кто-то из подпиравших забор. – Это чего, рельс?!

– Похоже, – Лёнька с «комендантом» сосредоточенно расковыривали отлетавшую влажной трухой деревяшку, но работа замедлилась. Обладатель клюшки присоединился к держателям забора, и вдруг из-за спин столпившихся в проулке мальчишек раздался скрипучий голос. Дед Марк из-за глухоты говорил громко, так что услышали его все – раздражённый рёв перекрыл даже лай Графа.

– Вы чего это там творите, вражье племя?!

Размахивая увесистым сучковатым бадиком, старик перешёл к решительным действиям, так что через несколько секунд ближайшая к нему толпа была рассеянна и частью бежала, а сам он оказался возле трёх «нарушителей», сидящих над раскопанной ямой.

– Вы… Ах вы… – у деда от возмущения даже дыхание перехватило. Бадик взвился, готовый обрушиться на спины и плечи мальчишек, но Лёнька завопил – частью из-за волнения, а частью потому, что боялся: старик его просто не услышит:

– Помогите! Там котенок!

Бадик повис в воздухе. Косматые брови поползли вверх, скрывшись под всклокоченным белоснежным чубом, а изрезанное глубокими морщинами лицо вытянулось в изумлённой гримасе. Но тут же, решив, что его подлавливают на какой-то хитрости, дед угрожающе ткнул своей палкой в Лёньку:

– Чего мелешь-то? Какой ещё котенок?

Вместо ответа мальчишка указал рукой на яму.

– Цыть! Место!

Заклинание сработало немедленно: трясшийся под напором сторожевого пса забор замер, из сада теперь доносилось лишь совсем тихое низкое ворчание. В наступившем затишье кошачья мольба о помощи прозвучала вполне отчётливо, хоть в ней и сквозила хрипотца – похоже, котёнок от пережитого страха был на грани того, чтобы совсем онеметь.

Кустистые брови задвигались, губы беззвучно что-то пережёвывали. Лёнька вновь засомневался, что старик услышал писк, но тут дед Марк деловито ткнул бадиком в яму:

– Ройте шустрее!

Ещё минута или две понадобились, чтобы пробиться через гнилую шпалу, и вот в углублении, за годы вымытом дождями под закопанным рельсом, зашевелилось что-то очень грязное, но, безусловно, живое и лохматое.

Извлечённый на свет котёнок сперва боялся даже открыть глаза, и с такой силой вцепился когтями в руки вытаскивавшего его Лёньки, что мальчишка невольно охнул. Поняв, что ему уже не грозит страшная сторожевая собака, котёнок убрал когти, и с любопытством принялся осматриваться. В шерсть набилось изрядно грязи, но всё-таки можно было разглядеть белые «носочки» на передних лапах и слипшиеся, но явственные ниточки, которые обещали стать после купания кисточками на кончиках ушей.

– Это ваш? – Лёньке его собственный голос после недавнего шума показался даже чересчур громким. Дед Марк, удивлённо рассматривая спасённого, покачал головой.

– Вот те на… И как это он в сад-то залез. Да ещё в нору успел юркнуть.

– Может, это соседей? – неуверенно предположил Лёнька, но губы старика вдруг тронула ироничная усмешка.

– Сдается, твой он. Ты спасал – тебе и отвечать.

– Дед Марк, а, дед Марк? – «комендант» смущённо переминался с ноги на ногу. – Скажи, ты что же, под забором рельс закопал от воров?

– Дурень, – беззлобно ответил старик, выслушивавший его с приложенной к уху ладонью. – Это трамвайный рельс. Тут под переулком – пути, а вон та площадка кольцевая – разворотная. Да что там! – он как-то безнадёжно махнул рукой. – Разве ж вы помните, не на вашем веку ломалось. Родители ваши – и те, небось, не помнят.

Лёньке показалось на секунду, что в глазах у него потемнело. Летний день угас, высокое, будто выгоревшее на солнце степное небо вдруг затянули низкие серые тучи, расползающиеся над свинцовой рябью залива. Ветер дул с моря, подгонял мелкие волны, и они непрерывно шуршали и ворчали в теснине канала.

Вдруг из-за поворота, заливаясь весёлым трезвоном, выкатился красно-жёлтый трамвайный вагон. Он летел вдоль чугунной решётки, обгоняя редкие автомобили, залитый тёплым светом ламп, включённых по случаю ранних сумерек – и маленький мальчик провожал трамвай восхищённым взглядом. Одной ладошкой карапуз крепко держал за руку мать, а другой прижимал к груди ворот пальто: там, пригревшийся, дремал подобранный ими сегодня на улице котенок.

Солнце вернулось. В воздухе снова повисло летнее марево, наполненное запахами садов. Недавние враги, словно в почётном карауле, выстроились вдоль проулка, и Лёнька медленно пошёл между двух шеренг, прижимая к груди спасенного котёнка.

Мальчишка шагал по старому, растрескавшемуся от времени и непогоды асфальту, вдоль спящего под землёй трамвайного рельса – а ему казалось, что истлевшие шпалы подымаются перед ним из-под земли, опять становятся новенькими и крепкими, и где-то очень далеко ветер снова разносит эхо знакомого трезвона.

Лёнька шёл по чужому городу – и впервые за целый год ощущал себя здесь своим.

История девятая. «История о гроше»

Пьяница спал, тяжело уронив голову на стол. По залу корчмы, затерявшейся в трущобах Терновой слободы, плыли клубы горького дыма. То здесь, то там, в углу вспыхивала трубка, выпуская в потолок новую струйку сизой отравы, и под неспешный гул разговоров мерно постукивала грубо слепленная глиняная посуда.

Корчмарь уже трижды прошёл мимо стола, недовольно поглядывая на спящего. Однако рядом с пьяным сидел незнакомый, но вполне пристойно одетый господин. Ещё с полчаса или час тому назад он подливал из кривоватого кувшина в кружку своего собеседника местное кислое, но крепкое, пиво, и внимательно выслушивал заплетающиеся сумбурные бредни. Так что корчмарь не решался потревожить этот странный дуэт, но всякий раз, миновав стол и скрывшись за стойкой, тихо негодующе хмыкал.

Пьяница спал, а сидевший рядом с ним господин в табачного цвета костюме рассматривал лицо спящего. Теперь, когда выпивка окончательно сморила человека, оно словно преобразилось; исчез куда-то «фонарь» с подбитого намедни глаза, разгладились на лбу глубокие складки морщин, пропали отёки, которые вечно бывают у людей, начинающих своё утро с бутылки и стакана. Лицо было одновременно измождённым, будто кожу его выдубили потом, тяжёлой работой – и по-детски открытым, спокойным. Человек что-то пробормотал во сне, чуть пошевелился, и снова тихо засопел.

* * *

– Прошу пана расплатиться, – громыхнул голос корчмаря.

Якуб торопливо зашарил по карманам старого жилета, но там было пусто. Проверил на всякий случай и брюки, истрёпанные на щиколотках до бахромы, но и тут в карманах не нашлось ни единого медяка. Он нарочито медленно поднял кружку с остатками пива – если уж вылетать из корчмы с треском, так хоть допить – и на последних глотках почувствовал, как по зубам ударило что-то металлическое. Якуб заглянул внутрь, и не поверил своим глазам: на дне, в вонючей кислой лужице, лежал серебряный грош.

– Вот она и оплата, – шепнул чей-то вкрадчивый голос. – Прими.

Пьяница недоумённо завертел головой, и тут же всё вокруг потускнело, смазалось, как бывает, если на только что написанную акварелью картину плеснуть воды. Мелькнуло в круговерти цветов что-то белое в пятнах – должно быть, фартук корчмаря – потом красное, жёлтое, коричневое – и стало темно.

* * *

Якуб постукивал молотком, подновляя каблуки на поношенных, но ещё крепких туфлях, которые ему принесли накануне. Что-то напевала себе под нос жена на маленькой кухоньке – когда муж бывал дома трезвым, женщина эта расцветала от радости. Спал в кроватке малыш, трое старших его братьев и две сестры отправились к реке, надеясь поймать в мутных городских водах пару плотвичек.Улицу заливало солнце. Город тёк, плавился, как свеча, под палящим летним зноем. В подвале было чуть прохладнее, но жара чувствовалась даже здесь: маленькое окошко, распахнутое наружу почти над самой землёй, походило на печное нутро.

Тихо звякнуло на улице, потом скрежетнуло и стихло. Сапожник отложил работу, выглянул в окошко – пусто. Посмотрел по сторонам – никого. И тут под самым окном увидел металлический отблеск. Якуб потянулся, силясь рассмотреть непонятную вещицу, и ахнул: у стены дома лежал золотой дукат.