Последнее и единственное

Вот как надо! Вот так, вот так!.. Смотрите и учитесь, человекообразные!

Гибко и страстно, грациозно и безрассудно, словно жар-птица резвящаяся… Словно сгорающая в пламени птица Феникс, всё отдающая и всё берущая… Всё! Всё!.. Словно губительная, синелицая, грохочущая ожерельем из мужских черепов богиня Кали перед решающей схваткой…

Музыка оборвалась. Лиаверис постояла с минуту, восстанавливая дыхание.

Кажется, она вспотела. Ерунда! Зато лицо разгорелось, как после доброй порции джина. Глаза же… ярче факелов!

Они все смотрели на нее, на ее раскованный и вдохновенный танец, не могли не смотреть. И Губи, конечно, тоже. Где же он? Лиаверис, подергивая губами, сдерживая рвущуюся с них торжествующую улыбку, огляделась по сторонам. Ага, вот и он, родимый! Уже отвернулся, делает вид, что увлечен болтовней с соседом. Ничего! Мы и окликнуть можем.

Она послала ему громкий мысленный приказ: "Губи! Оглянись сейчас же!" Сопроводив его, для надежности, звонким хлопком в ладоши.

Губи оглянулся и поднял брови в комическом недоумении.

"Подойди же!!!"

Лиаверис покраснела от напряжения и улыбнулась еще очаровательнее. Вот теперь на нем, на этом бездушном уголовнике и убийце надо сосредоточить все волшебные женские силы. Чары. Нужно забыть, что это тупой зверь и убийца, и тогда всё получится. Или нет, наоборот, не забывать, а представить его запредельно-звериную суть как можно ярче, как можно живописней, и тогда всё свершится – вдохновенно, жгуче и остро. Должно свершиться. Разве не живет в ней самое древнее, самое парализующее искусство? Зачем тогда ей дана красота? Что ей стоит собрать воедино нежные и властные силы души своей и своего тела – и заставить их петь, завораживать, оглушать и опутывать до потери рассудка и воли? До состояния изнеможения и покорности, в котором побежденный мужчина – смешной, низвергнутый с пьедестала самец – выполнит всё, что ему прикажут.

Что ей стоит раз в жизни совершить подобное чудо? Для чего она родилась, жила, цвела, искрилась все тридцать пять лет, если не для этого?.. Выпить бы. Самую чуточку, чтобы еще ярче горели щеки и блестели глаза. Чтобы свободнее и грациознее выплеснулось наружу древнее непобедимое волшебство. «Я – женщина, – Лиаверис рассмеялась про себя от величия этой фразы. – А это значит – я всемогуща».

Губи пожал плечами и махнул рукой, подзывая ее. Сосед справа тут же вскочил, услужливо освобождая место.

– Извините, – Губи поднялся с самодельного кресла, обитого овечьей шкурой, и зажег свет.

Минуты две он молча слушал в темноте прерывистый вдохновенный шепот Лиаверис и чувствовал, как тонкие пальцы, и даже не пальцы, а только острые кончики ногтей скользят по его шее и заползают под воротник. Он повел шеей, избавляясь от зудящего ощущения.

Под предлогом того, что у нее есть крайне важный конфиденциальный разговор, Лиаверис увлекла его в комнатушку, примыкавшую к кухне, и с первых слов, заметив, что в темноте их беседа потечет не в пример доверительнее, выключила свет.

Теперь она вздрогнула, как от удара, и отшатнулась. Она смотрела на Губи в упор, и неприкрытое раскрашенное лицо исходило отвагой, ненавистью и жаром. Она потянулась к выключателю, и Губи мягко отвел ее руку.

– Милая, я нахожу упоение в другом. Обратитесь к Шимону.

– Вы не мужчина?! – Лиаверис метнула презрительный взгляд, но тут же томно вздохнула и прикусила губу, не желая сдаваться.

(Бог с ним, со светом. Так даже лучше: чем ярче свет, тем отчетливей ее видно. А какое лицо у нее сейчас… О! Она чувствует, какое у нее лицо, и готова поклясться, что устоять перед ним невозможно.)

– В этом смысле – нет. Пожалуй, что нет, – Губи рассматривал ее с насмешливым любопытством. – И, представьте, не стыжусь этого.

– Но я же, я! – Лиаверис упала на колени (плюнув про себя на платье, ажурные чулки и достоинство) и протянула вперед руки. – Я не могу без вас! Мне нужны вы. Мы скоро уедем, и я не могу не открыться. Это сильнее меня. Я хочу вас… Это дьявол…

Она сама уже верила в то, о чем говорила. Одноглазый уголовник с развязной усмешкой на ярких губах притягивал к себе непонятным образом. Вне всякой зависимости от высоких и грандиозных целей. Точнее, высокая цель оставалась, ни на миг не исчезая из сознания, но из подсознания, из дремучих, хтонических женских глубин нахлынуло неожиданное и сокрушительное. Впрочем, удачным образом совпадающее с основной целью, вливающееся в нее, как водопад в озеро.

Насмешливый хмельной убийца притягивал, жарко манил к себе, но при этом – проклятье! – не поддавался. Не пускал.

Да что же он, не из плоти, что ли?! Из полимера, из пластика?..

– Я понимаю, всё-всё понимаю… У вас проблемы с этим. Возможно, неудачные сексуальные эксперименты в подростковом возрасте или деструктивный опыт с первой женщиной… Это бывает, это часто бывает, поверьте психологу. Я вас вылечу! Доверьтесь мне. Отдайтесь, расслабленно и доверчиво, как ребенок, в мои руки… Мои руки – они волшебные. Они унесут вас в такие миры, где вы ещё не бывали. Поверьте, после общения со мной однополая любовь покажется вам такой скучной, такой пресной! И даже если вы тяготеете к чему-то совсем экстремальному – хищные животные, статуи, пусть даже трупы – я не знаю направленность ваших пристрастий, ваших перверзий, но, поверьте, всё это поблекнет в сравнении, всё!.. Вы захлебнетесь блаженством. Вы вкусите то, чего были лишены до сих пор, и – сойдете с ума! Вы расплавитесь… потеряетесь… улетите…

Лиаверис бормотала, не сводя с него умоляющих, резких, кричащих глаз, и одной рукой стягивала платье, высвобождая тело в помощь голосу и глазам, а другую продолжала тянуть к нему.

Губи взглянул на грудь, выглянувшую из-под переливчатой ткани, словно бледное сокровище, открываемое только избранным и посвященным, и протянул руку. Едва ладонь его коснулась кожи, Лиаверис умолкла и, задышав, потянулась к нему губами, полураскрытыми и влажными, как у Мерлин Монро. Губи медленно и аккуратно поправил платье. При каждом его касании Лиаверис вздрагивала и продолжала тянуться, полузакрыв глаза, с выражением томно-тупым и настойчивым.

– Значит, так, – Губи поднял ее с пола, бесцеремонно, как большую куклу, и поставил на ноги. – Шимон – мой заместитель, как я уже сообщил. Думаю, с этим он справится не хуже меня, – он подвел ее к выходу и открыл дверь. – Он в полной мере захлебнется блаженством и улетит туда, куда вам захочется. А если почему-либо не захлебнется, скажите только мне. И я сделаю ему большо-ой выговор.

Лиаверис вышла и прислонилась к дощатой стене кухни. Ноги не держали. Реветь нельзя. Она тихонько заныла. Реветь нельзя, потому что потечет тушь и лицо станет грязным и унизительным. Но слезы все равно накапливались, и глаза щипало от краски. «Ну и пусть. Пусть. Импотент проклятый. Может быть, его оскопили в ранней юности?» – от этой мысли, показавшейся ей правдоподобной, Лиаверис расхохоталась, злорадно и уничижительно.

«Скопец». Она тряхнула волосами и пошла прочь, пошатываясь, но быстро и резко. «Господи, его же пожалеть надо! Упоение в другом! Это в резне людей, что ли? Бедняжка…» Она шла и нервно смеялась, а слезы все-таки выжимались из прижмуренных глаз и разлетались от резких движений головой, обрызгивая кусты вдоль тропинки.

«А впрочем, Шимон – это выход. Он подал мне дельную мысль, этот извращенец: Шимон. Второй человек на острове. И он – мужчина. Уж он-то мужчина на все двести. Действовать надо. Не раскисать. Дей-ство-вать».

Лиаверис остановилась и огляделась. Интересно, где сейчас может быть Шимон? В столовой, кажется, его не было… Слипся с какой-либо из своих многочисленных баб? С нелепой дурнушкой Нелькой, с сумасшедшей Зеу, которая одевается хуже нищей с паперти? Это было бы некстати. А может, веселится, накачиваясь мутным пойлом? Тоже не лучший вариант…

Лиаверис еще раз оглядела окрестности, вытягивая шею и становясь на цыпочки. «Шимон!» – высоким, капризно-требовательным тоном воззвала она в ночь. Это было нелепо и, осознав степень нелепости, она вновь расплакалась.

У самого берега, куда она вышла, бесцельно бредя наугад, тонкий каблук застрял между камнями, и Лиаверис подвернула ногу. Вскрикнув, села прямо на стылую гальку и заплакала в голос. Боль в ступне завершила и переполнила. «Господи… сделать чудо… в тридцать пять лет… Он моложе меня в два раза… Идиотка… безбрежная идиотка…» Волшебство, чары, уверенная дерзость исчезли, рассеялись, и выстыло само ощущение их.

Нога невозможно болела, сидеть на ночных камнях было вредно и холодно, и муж, наверное, сошел с ума от беспокойства. И Велеса больше нет. И еще этот стыд и крах – нахлынувшее темное влечение к узколобому зверю, убийце. Никогда с ней такого не было…

– Кто это тут ревет?

Лиаверис испуганно затихла, пытаясь рассмотреть, чья фигура выросла перед ней в темноте.

Идрис наклонился и заглянул ей в лицо.

– А, вот это кто.

Узнав его, она отвернулась и прикрыла лицо руками.

– Я так страшен?

Лиаверис переселила себя. («Еще бы не страшен, боже милостивый!»)

– Помогите мне подняться, – протянула она томно и подала ему руку.

Лицо ее, мокрое, вспухшее, с темными потеками от косметики, так не вязалось с тоном, что Идрис усмехнулся. Руки он словно не заметил.

– Почему вы гуляете по ночам один, как призрак?

– Вымой лицо, – вместо ответа он кивнул ей на воду.

– Разве мы с вами на «ты»? – недовольно и холодно произнесла она, опуская ладони в мелкий прибой и осторожно протирая веки.

«Вера!» – раздался слабый крик со стороны жилых построек.

– Муж зовет.

– Я слышу.

Идрис смотрел, как тщательно она умывается и массирует кожу, тонко поскуливая от холодных прикосновений воды.