Последнее и единственное

– Послушайте, вы напрасно считаете, что останетесь безнаказанными. Вы напрасно считаете, что большего наказания не существует, и вам уже нечего терять… Ради такого исключительного случая… Ох!.. Боже…

– Грязные, грязные, грязные псы! У вас каплет с клыков слюна, бешеные собаки!!!

– Вера, Матин! Да перестаньте же вы, ей-богу. Спокойнее…

Слышать это нет сил. Потому что не просто слышишь, но знаешь. (Лучше бы она не подслушивала, схоронясь в зарослях, лучше бы сразу ушла домой!) Бедная Лиаверис. Она так кричит и рвется, но она ведь и представить не может, зачем нужны Губи они, четверо…

"Чума на оба ваши дома…" Откуда эта фраза? Чума. Если б спустилась средневековая чума на остров, вместе с туманом или дождем, и поцеловала каждого его обитателя… Зеу поклонилась бы ей в ноги за это.

А может быть, именно так и случится?..

Может быть, уголовные законы воистину гуманны, просто их окончательный смысл держится от широких масс в тайне? И сразу вслед за тем, как опустится на остров прозрачный колпак, всех его обитателей поразит болезнь, подобная средневековой чуме, быстрая и беспощадная.

Ведь невозможно представить, что у кого-то, пусть даже и высокосидящего, облеченного крупной властью, хватит жестокости приговорить человека к такому… к смерто-жизни такой.

Конечно же, предусмотрена чума. Современная и очень быстрая ее форма.

Не кричи, Лиаверис, потерпи. Скоро всё кончится.

Вот только… Как же она могла забыть! Если вертолет не взлетит больше, кто же опустит тот самый колпак, несущий вместе с собой спасительную заразу?..

Глава 13. Нелида

Нельку разбудила музыка из лагерного репродуктора. Наглые хриплые звуки тяжелого рока перехлестывали через край.

Она разлепила веки и села в постели. Хотелось выйти на сильный-сильный ветер – такой бывает здесь, верно, поздней осенью, в ноябре: грубый и резкий, как викинг, и освежающий, словно прыжок в ледяное озеро. Выйти на ветер, чтобы он прошил ее насквозь, просквозил навылет и вытряхнул из головы и груди всё то мутное и ужасное, что рассказала вчера ночью Зеу. Чтобы всё оказалось бредом.

А может, это и впрямь бред? Извилистый больной кошмар полоумной девушки?

Она покосилась на соседку по хижине.

Та лежала, вытянувшись, на своей постели напротив. Нет, не полоумная, конечно: в разуме ей не откажешь. Просто несчастная вне всяких пределов. Черные глаза открыты. Не глаза, а два провала в непроглядное и душное ядро планеты. Она умела часами лежать так, не шевелясь и не издавая ни звука. Или сидеть где-нибудь, прямо на голых камнях, воплощением безысходности, стылой статуей. «Труп, чувствующий тоску». Определение самой Зеу. Нелька выудила эту фразу в ее дневнике, который просматривала временами, когда Зеу не было поблизости. Она не считала чтение чужого дневника некрасивым и низким занятием. Некрасиво рассказывать другим о том, что прочла, или цитировать выдержки из прочитанного самой Зеу. Нелида же ничем не проявляла свою осведомленность. Не заглядывать в чужой дневник, если есть к этому возможность – вот он, даже не спрятан как следует, торчит углом из-под подушки – значит быть недопустимо равнодушной к ближнему. Слава богу, таким грехом Нелька не страдала.

Есть, правда, в этом занятии определенная опасность, зарытая мина – вычитать что-либо не особо лестное о себе самой. Но это пустяк: самолюбие у Нелиды не больное и дополнительные уколы ему не страшны. (Возможно, его и вовсе нет, самолюбия.) К тому же всё плохое, что она может обнаружить в дневнике о себе, рождено ревностью. Сумасшедшая ревность! Чудовище обло, стозевно… сердцегрызущая тварь. Днем и ночью терзает зубами нечищенными. Какое счастье, что Нелька напрочь лишена этого чувства. При рождении забыли, видимо, наградить впопыхах. Спасибо!

Музыка прервалась, и мужской бас с характерными блатными интонациями объявил:

– Дамы и господа! Приглашаем всё население острова в столовую на всеобщее собрание. Быстренько всем продрать глаза! Ноги в руки – и ходу! После будет праздничная жратва, веселые оргии и танцы до упада.

Голос не то хмыкнул, не то цыкнул зубом, и тяжелый рок загремел снова.

– Танцы… твою мать, – проворчала Нелида. – Вчерашних оргий мало показалось. Самое время трепыхаться в экстазе… Так ты говоришь, Шимон вчера ночью не сказал Губи ничего определенного?

Зеу кивнула, не поворачивая головы.

– Сейчас всё прояснится. Пошли.

Зеу послушно встала и начала одеваться. Бледная, красивая, юная, она страдала так самозабвенно, что временами это выводило Нелиду из себя. Ну, почему она, Нелька, не устраивает демонстраций живого трупа и не глядит в потолок, хотя ей не менее больно, оттого что Велеса и друзей его могут замучить и убить, а обояшка-Шимон оказался скотиной. И любовная боль ей знакома. (Уж, наверное, не меньше!) «Это болезнь, болезнь, – уговаривала она себя, когда раздражение готово было прорваться наружу. – Она сломана. Она одинока. Одиноче ее (одинокее? одиночнее?) только космонавт, вышедший в открытый космос и случайно оторвавшийся от корабля». Хотя понять и прочувствовать такую тоску и такое одиночество – не умозрительно, но изнутри, всеми печенками, не могла, как ни пыталась.

«Жди чуда, чудовище, чудо придет, в пятнадцатый раз усмехнется и бросит: ты много страдала и стала, как крот, слепая и в глубь утыкаешься носом… Что там в глубине? Там владенья твои, там морок, печаль и невымытый ужас… Руками взмахнув, ей предложит: Лови! Цепляйся и лезь на простор и наружу… Наружу, наружу, где холод и хруст, где рыбы, скворцы, подлецы и машины… Как ты ошалеешь, воззрившись на куст какой-нибудь первой калины, малины!.. Как ты пожалеешь безумно себя, что долго сидела во тьме и досаде… Как ты закопаешь, засадишь рассадой … места, где жила. Пробежавшие звери тебе помахают призывно хвостами… И их устремленность захватит, заставит бежать за их стаей, смеяться и верить…»

В столовую постепенно набивался народ. Встрепанные, помятые после безумной ночи лагерники не выглядели торжествующими, скорее – настороженными и подавленными.

Нелида и Зеу устроились в задних рядах, поближе к выходу.

Губи, веселый и раскованный больше обычного, с видом именинника восседал на столе в центре, болтая длинными ногами. Шимон застыл по правую его руку. Выражение его лица трудно было определить с уверенностью. И усталость, и злость, и вызов. Ликования не было, это точно. Даже отблеска того веселья, которым искрил пространство вокруг себя Губи.

– Ша, мужики! Тихо! Дело серьезное! – в противовес собственным словам Губи улыбался масляно и блестел глазом, будто рассказывал анекдоты. – Попутно отвечаю на все возникающие вопросы. Куда подевалось начальство? А улетело домой. Да-да. Всё нам тут прекрасно организовали, обустроили и отбыли. Нет, не на вертолете. Вертолет мало-мало сломался. На воздушных шариках…

Мрачное и злое лицо Шимона контрастировало с разухабистой болтовней приятеля. Губи обнял его за плечи и покачал, словно в приливе хмельной приязни.

– Кореш мой и заместитель – Шимон. Прошу любить и жаловать! Да вы все его и так любите. Да и как же не любить-то такого? Симпатяга! Отличный мужик. Зверь!

Нелька впилась глазами в угрюмую голову Шимона, и лицо ее приняло выражение ощерившейся, приготовившейся к борьбе кошки.

– Твой Шимон… шкура. Ты знаешь, что я с ним сделаю?!

– Он не мой, – тихо возразила Зеу. – Он твой, если уж на то пошло.

– Ну, если мой, – Нелька закивала головой, – тогда я сейчас…

Она вскочила с места, протиснулась сквозь толпу и остановилась перед своим угрюмым любовником. Губи замолчал и с интересом смотрел, как она плавно отвела назад руку и два раза хлестнула Шимона по левой щеке, так, что голова его два раза дернулась.

– Мразь, – громко и отчетливо объявила Нелька.

Шимон медленно подался вперед. Лицо его застыло и приняло бессмысленное выражение, и только белки глаз вырастали до неправдоподобных размеров.

«Убьет», – вздрогнула Зеу.

Все затихли.

– Очень убедительное проявление любви, о которой только что говорилось, – заметил Губи, разорвав опасливое молчание. – Коротко, но стоит целой тирады. Целого пылкого объяснения со слезами и вздохами.

Нелида попятилась, повернулась и выбежала вон. Ей даже не пришлось протискиваться, так как все расступались.

Шимон медленно вышел следом. Ему пробираться было гораздо труднее – подсознательно жалея Нельку, толпа сжималась, стремясь хоть как-то отсрочить возмездие.

Нелида не стала убегать. Отошла от столовой метров на сорок, и пока Шимон прошагал эти метры, набычившийся, с закушенной губой, бешенство его улеглось, вернее, вошло в русло.

– Ну? – Он приблизился вплотную, еще не зная, что с ней сделать.

– Губи продался? Шестерить ему будешь?..

Шимон протянул ладонь и сжал ей горло. Так, что она не могла говорить и закашлялась.

– Запомни. Шимон в жизни никому не продавался. А что касается Губи, то говорить о нем и о наших с ним отношениях я с тобой не намерен. Хорошенько запомни. Впечатай в свои мозги до конца дней.

Он резко убрал руку, и Нелида пошатнулась. Она потрогала заболевшую шею и хрипло спросила: