Последнее и единственное

– Вроде Зеу, – добавляет Нелька.

– Гатынь?

Гатынь не откликается.

– А в нашей теплой компании таковых – грезящих и унылых, нет, – заключает Арша наигранно бодро.

– Вы цари, да подземельные,

вы рожененькому дитятку

дайте в белу грудь дыханьице,

в белы рученьки маханьице,

в светлы оченьки гляденьице…

Ты проснись, рожоно дитятко,

ты привстань на резвы ноженьки

во носочках туговязаных,

во сапожках со подковками…

Что-то совсем древнее затянула Лиаверис. И голос изменился: стал заунывным, простонародным, расхристанным. Веющим такой первобытной тоской, что дрожь пробирает. Полумрак не дает рассмотреть лица, а жаль. Откуда, из каких глубин бессознательных выплыло в ней это? И что это? Языческий погребальный плач по младенцу (которого у нее никогда не было)?..

Матин внезапно вскакивает и хватается за лопату, которая валяется вдоль стены с тех самых пор, как сердобольный охранник швырнул ее Велесу. Выбрав самый дальний от выхода угол, он вгрызается в землю. Развернуться негде, даже локоть не отвести назад как следует, поэтому приходится вонзать лезвие под очень большим углом, отвоевывая каждый раз лишь небольшую горстку сырой почвы.

Велес принялся было ему помогать – отгребать ладонями и ступнями землю в сторону, но Матин отстраняет его.

– Сядь на место, Велес. Вдвоем тут совсем не развернуться. Лучше сменишь меня, когда я выдохнусь.

Несмотря на скудный размах движений, вскоре Матину становится жарко, и он сбрасывает рубаху. Сухощавое незагорелое тело поблескивает от пота.

Велес замечает, что он роет слишком глубоко в одном месте. Он хочет сказать, что пора идти в ширину, ведь не собирается же Матин расширять их тюрьму до размеров бального зала. Но его осеняет, что доктор вовсе не увеличивает площадь их карцера. Он роет подземный проход. Выход.

Что ж, пожалуй, это лучше, чем сходить медленно с ума во тьме и бездействии, под тоскливые языческие завывания. Он молодчина, Матин. Затея эта, разумеется, увенчается крахом, но всё равно так лучше. Если б еще и Гатыня расшевелить, приобщить к делу. Но Гатынь лежит. Каждое слово из него приходится вытягивать клещами.

– Послушай, Гатынь, – Арша говорит негромко и доверительно, стараясь, впрочем, чтобы пение Лиаверис не заглушало ее слов. – Ты общался когда-нибудь с Будром?

– Нет. (После паузы.)

– Жаль. Но ты хотя бы видел его лицо? Я имею в виду – в лесу, когда мы нашли его и он лежал, совершенно спокойный?..

– Нет, – Гатынь откликается с неохотой и еле слышно.

– Неужели ты не подходил к нему, даже на этих стилизованных похоронах? Что-то не верится.

– Я… не люблю мертвых.

– Ладно, тогда поверь мне на слово. Удивительное было лицо: тихое, благостное. И это ведь – глаза в глаза со смертью. Тебе о чем-нибудь говорит этот факт?

– Не надо, Арша, – в голосе Гатыня наконец прорывается что-то живое. – Ты хочешь убедить меня, что смерть – это нечто благостное и светлое. Пожалуйста, смени тему.

– Будр никогда не был заперт в тесной норе, – подает голос Нелида. – Жизнь его была спокойная и тихая. А что он умирает – он не заметил или не понял.

– Спокойная и тихая! – Арша давится язвительным смехом. – Знали бы вы!.. Этот человек пережил все мыслимые и немыслимые несчастья, которые только могут вместиться в одну судьбу.

– Это он тебе сказал? – с интересом вступает в разговор Велес.

– Нет. Он никогда о себе не рассказывал. Об этом я узнала незадолго до поездки сюда от знакомого. Он дружил с его сыном, когда тот был жив. Давно, сто лет назад.

– Странно, – мелодично и меланхолично резюмирует Нелька. – Очень и очень странно…

От рытья подземного хода становится еще тесней и душнее. Лиаверис, прервав заунывное песнопение, долго кашляет. Потом массирует горло, уставшее от пения и от кашля. Фиолетовые тени под глазами и слипшиеся пряди немытых волос делают ее похожей на ведьму из детской сказки.

Поймав отблеск свечи, на безымянном пальце загорается камушек в серебряном перстне.

– Дай-ка взглянуть, – протягивает руку Арша.

Вместо того чтобы снять перстень, Лиаверис отдает ей ладонь целиком. Исхудавшую, холодную, с облупившимся перламутровым лаком на ногтях.

– Александрит, – определяет Арша в колеблющемся свете свечи. – Красивый камушек. Но мне он не особенно по душе. Ну что это, в самом деле: при солнце малиновый, при электрическом свете – зеленый? Нет в нем постоянства и глубины, желательной в драгоценных камнях.

Лиаверис кладет рядом другую ладонь. На безымянном пальце в витом золоте вспыхивает зеленая искра.

– Неужели изумруд? – оживляется Арша.

На звук ее голоса и блеск камней притягивается, оторвавшись от Велеса, Нелька. Трое женщин склоняются над подрагивающими ладонями, ровно лежащими по обе стороны от свечи.

– На глаз, конечно, не определить, но похож, очень похож, – бормочет Арша. – Такая глубина цвета… насыщенная искристая майская зелень…

Краем глаза она поглядывает на Лиаверис. Быть может, болтовня о камнях притянет ее витающий где-то рассудок – словно воздушный шарик за ниточку – обратно. На Матина, раздавленного тихим безумием жены, страшно смотреть. Он роет землю с таким яростным отчаяньем, словно борется с тем, кто заточил их сюда.

– Изумруд, – выдавливает из себя Лиаверис. – Сказали, что изумруд. Да и по цене тоже…

– Между прочим, – вступает в разговор Нелька, – красота камней вовсе не зависит от их драгоценности и цены. Бывают совсем дешевые камушки, но просто диво! Сердолики, например.

– Да-да! – поддерживает ее Арша. – Когда-то я очень увлекалась камнями. Даже книги покупала по минералогии и по магии самоцветов. Грошовый тальк, из которого делают детские присыпки, в кристаллах напоминает голубой искрящийся лед. Еще есть камушек, тоже дешевый – диоптаз. Его называют «медным изумрудом». Он интереснее настоящего изумруда по цвету: к зелени примешивается синева, как в глубине моря.

– А я бирюзу люблю! – замечает Нелька. – Небо никогда не бывает таким нежно-голубым, как она.

– А мне ближе лазурит. Темно-синий, космический. И лабрадор. Страшненький такой камушек. Как уверяют маги – угрюмый, могильный. Тянется к нему отчего-то душа. Наверное, мы с ним чем-то схожи.

– Опал, – вставляет Лиаверис, с видимым трудом шевеля губами. – Благородный опал. Матин обещал… к серебряной свадьбе…

– Танауги бы сюда: многое бы порассказал, – задумчиво бормочет Нелида. – Он ведь ювелир. Был. До острова…