Последнее и единственное

– Ты… одноглазый выродок, разве тебя приглашали сюда? Что ты всё выслеживаешь, выщупываешь, вынюхиваешь? Я устал от тебя, облезлый кот, слышишь?! Ты мне осточертел!!! Видишь это? – он вытащил нож из стены. – Смешная штуковина, но как-то она оказалась сейчас кстати…

Шимон стоял, нагнув голову, собравшись, набычившись, и пальцы его сжимали рукоять кухонного ножа.

Губи, прищурившись и усмехаясь, прикидывал, пришло ли время вытаскивать из-за ремня на поясе свой, узкий и отточенный не хуже бритвы, или еще нет.

Шимон дернулся вперед, и Губи молниеносно отшатнулся в сторону, одновременно с этим выхватив нож. Краем глаза он держал в поле зрения Зеу, закаменевшую посреди комнаты, чтобы та, очнувшись, не помешала в самый критический момент.

– Я лучше тебя владею холодным оружием, мальчик. Ты ведь знаешь.

Шимон опять дернулся и получил быстрый удар по пальцам. Рука залилась кровью.

Губи тихо смеялся. «Зверек рассерженный. Красивый, сильный зверек. Слуга – не слуга, друг – не друг, но с ним порой бывает забавно. Как он, оказывается, умеет показывать зубки! Бесится, повышает голос. Грозит. Молоде-ец…»

– Послушай, Шим, – он опустил нож и выпрямился. – Ты же знаешь: стоит мне поморщиться, и тебя не станет. Ты превратишься в груду холодного студня, и ни одна женщина – кроме разве что извращенок – не захочет с тобой спать. Так во имя чего? Чтобы получить одобрение этой сумасшедшей? Подумай.

Губи засунул нож за ремень и подался к выходу.

– Помнится, ты говорил как-то, что слишком любишь эту стерву-жизнь и никогда не покинешь ее по собственной воле. Сегодня ты явно противоречишь своим словам. Что стряслось? Ты ж такой заводной парень был! Частушки сочинял, хокку матерные. На барабане стучал… Куда ж подевалось-то всё? Скис? Протух?..

Шимон скрипнул зубами.

Губи вышел.

Шимон любил жизнь. Губи знал, как он ее любил. Она бывала мерзкой и подлой, она бывала тягучей и пресной, она бывала тошнотной, но он прощал ей – за перепадавший не столь уж редко хмель наслаждения, самозабвения или буйства. Так, может быть, он смог бы терпеть у себя в доме женщину, сварливую и злую, но абсолютно раскованную и божественную в постели.

Шимон отвел взгляд от захлопнувшейся двери. Отбросил нож.

Повернулся к Зеу, не сдвинувшейся ни на дюйм с того места, где стояла.

Она смотрела в упор. Черные, сильные, бьющие, немигающие глаза.

Он подошел, покачиваясь на усталых, как после длительной драки, ногах. Помедлив, коротко ударил в лицо. Ему хотелось, чтобы она перестала смотреть. Выключить этот взгляд.

Зеу ударилась затылком о стену, пошатнулась, но не опустила глаз. Шимон ударил снова. Еще и еще…

… он бил и бил, и тоскливая, вялая мысль шевелилась в нем: она знает, стоит ей только закрыть глаза или отвернуться, и он перестанет бить. Но она смотрела.

Он очень устал, он совершенно вымотался… и боль в порезанных Губи пальцах, в разбитых костяшках всё нарастала.

Глава 16. Арша

Их не кормили третьи сутки. Чтобы ослабить физически и исключить возможность побега, а может, ради исследовательского интереса. Либо просто забывали. Правда, охранять не забывали никогда.

Арша проводила в молодости на себе подобные опыты: не ела по нескольку суток, и ее всегда разочаровывало, что никаких острых мук голода не возникало – только апатия и слабость. Вот и сейчас: ничего не болит, но шевелить языком, двигаться, проявлять себя вовне – всё трудней и бессмысленней.

Он очень любознательный молодой человек, этот Губи. Посмотреть, как изменит голод поведение шестерых людей, запертых в земляной норе – что может быть странного в таком любопытстве? Естествоиспытатель. Пытливый глаз, живой ум, вибрирующая исследовательская жилка…

Но говорить всё равно надо, несмотря на голод, несмотря на слабость голосовых связок. Надо нарушать тишину, чтобы никто не оставался надолго сам с собой, один. Разговор с собой редко кому в таких ситуациях приносит радость.

Рытью подземного хода, так воодушевлявшему Матина, был положен конец в вечер того же дня. Один из охранников оказался чересчур бдительным и, спускаясь с котелком каши (тогда их еще кормили), посветил во все углы фонариком.

Лишившийся лопаты и безумной надежды, Матин стал почти таким же бездвижным и немым, как Гатынь.

Первое время Арша пыталась заводить общие беседы, подкидывала темы, рыхлила почву для споров. Но откликался обычно кто-нибудь один, от силы – двое. Как тогда, с блестящими камушками, не причастными взаимопожиранию и низким страстям.

Гатынь безмолвствовал. Матин говорил почти исключительно с Лиаверис. Односложно, рационально и заботливо, словно проверяя, на месте ли ее рассудок, неровно порхающий, зыбкий, словно бабочка, опалившая крылья о лампу.

Позже Арша научилась разговаривать с каждым в отдельности. Это сложнее, но действеннее. Нужно присесть рядом на нары, бесцеремонно втиснуться и, понизив голос, влезть в чужой внутренний монолог, разрушить его, прервать. Повернуть поток сознания в иную сторону. Если расшевелить человека как следует, он продолжит играть подброшенной темой и после, в одиночестве, когда беседа потечет уже с другим.

С Нелькой можно болтать о творчестве, о любви, о камнях и зверях, о знакомых и незнакомых обитателях лагеря. Полный простор.

С Матиным – о последних открытиях в физике и медицине. Расшевелить его трудно, а спугнуть – проще простого. Приходится постоянно напрягать память, подстегивать интеллект, взвешивая при этом каждое слово.

С Гатынем сложнее всего. Тут надо о смерти. Вернее, начать можно почти с любого, но затем вырулить искусно к тому самому, острому и заветному, как бы он ни упирался, ни зажмуривался и ни отворачивался от этой темы.

С Велесом.... С ним можно молчать, или рассказывать сказки, или слушать, как он сам заливает что-то Нельке. Не человек, а костер. Маленький костерок, негасимый.

Только Лиаверис не подпускала к себе. Не впускала в себя. Чаще всего она раскачивалась на своих нарах, скрестив на груди руки и заунывно мыча. Словно баюкая ребенка, провожая его в сон, в забытье, в маленькую смерть. Ребенка или саму себя?.. Что-то исконно бабье, тупо-покорное проснулось в ней, преобразив до неузнаваемости. Порой она подсаживалась на нары к Нельке, брала ее голову к себе на колени и так же укачивала, подвывая. Нелька терпела минут пять, потом высвобождалась.

Арше вспомнился сон, пришедший накануне того дня, когда был найден убитым Будр. Он был не похож на обычные сны, бессвязные и скучноватые, и оттого врезался в память. Она увидела остров с высоты птичьего полета – он смахивал на шкуру пушистого зеленого зверя с выступающими ребрами и позвонками скал, со светлыми прожилками известковых тропинок. Люди, копошащиеся в зелени, снующие по тропинкам и распластанные на пляже, в первый миг навеяли банальную ассоциацию: паразиты на живом теле. Жил себе остров, прекрасный и изобильный, шелестел листвой, попискивал птицами, игрался с медузами и крабами, пока не понаехала орда двуногих и не принялась вырубать деревья, мусорить, материться. Но тут же неприятная картинка поменялась: каждый островитянин загорелся слабым переливчатым светом. Ауры! От одного к другому протянулись светящиеся нити – алые, голубые, золотистые, яркие и еле видные. Весь остров покрылся пульсирующей разноцветной сетью и стал похож на модель гигантского мозга. Не зеленая шкура с шустрыми паразитами, а сознание, затерянное в океанских волнах – напряженно думающее, чувствующее, к чему-то стремящееся. (А купол, во сне уже опущенный, олицетворял, должно быть, черепную крышку.) Больное, хаотичное сознание, где отдельные мысли-стремления борются между собой, попутно уничтожая материальный носитель. И в то же время – нечто сложное и прекрасное.

Отчего ей вспомнился сейчас этот сон-образ? Очень просто: их группа, загнанная в яму, тоже маленькое сознание, или мозг. Меньше, чем остров, но столь же целостное и обособленное (земляными стенами). И здесь от каждого и к каждому тянутся светящиеся ниточки отношений: симпатий, жалости, раздражения, восхищения, зависти, неприязни. И он тоже больной, этот мозг – иначе не было бы так глухо и придавлено. Иначе не лежал бы недвижно Гатынь, не лепетала безумные словеса Лиаверис, не цепенела в обиде Нелька.

Сознание-землянка, сознание-остров… Если воспарить выше, то и вся планета – сознание. Не менее хаотичное и больное: смурные мозги самоубийцы. А если совсем высоко, то и мироздание в целом. Может, оно-то, наконец, гармонично и прекрасно?

А с какой стати, собственно?..

«…Послушай, Гатынь, помнишь ту фразу из книги Бытия: "И создал Бог человека по образу своему и подобию своему"? В свое время я вертела ее в мозгу и так и сяк. Очень хотелось понять, что же здесь имеется в виду. В чем оно, это подобие. Во всемогуществе? Как бы не так. В бессмертии? Ближе, но неубедительно, так как какая-нибудь амеба тоже не имеет конца. Способность шевелить мозгами? Любовь? Нравственное начало внутри? Всё не то. Самое основное сходство, на мой взгляд – способность и потребность творить. Преобразовывать хаос в космос. И потому подобен Всевышнему не каждый его человеческий детеныш, а только гений или самобытный талант. Неважно, творит ли он свой мир из красок, слов, разноцветных камушков на берегу океана или событий собственной жизни. Лишь бы творил! Это я к тому, милый мой Гатынь, что тебе совершенно непростительно киснуть. Просто позор – затыкать себе уши, глаза и мозги унынием. Говорят, что гордыня – плохое качество, чуть ли не самый страшный грех. Но по мне, лучше преисполниться гордости, раздуться, как шар, осознав себя подобием Творца Вселенной, чем заживо превращать себя в прах, в труху, размолотую и пережеванную судьбой. Ты слышишь, Гатынь? Как бы я хотела видеть тебя раздувшимся от гордости! Ведь ты талантлив, как черт знает кто. А что касается смерти, мысль о которой тебя леденит – не возражай, не дергайся, я знаю, что говорю, к тому же говорю шепотом, никто другой не услышит, – что касается этого женственного образа, вокруг которого носится твоя душа, сжавшись в комок, то говорить можно много – часами, днями, годами – но сейчас я скажу одно. Смерть для настоящего творца – не старуха с косой, не палач в красной рубахе, но муза. Да-да, муза! Она дает такой мощный толчок вдохновению, как ни одно событие жизни, поверь мне. Ни первая женщина, ни первое восхождение на вершину горы, ни первый триумф – ничто не сравнится по остроте и новизне ощущений с ней. И не важно, какой краской выкрашено твое сознание – атеист, христианин, спирит – не важно! Просто ни на миг не переставай быть тем самым подобием – младшим братишкой Создателя. Что ни есть на свете, явленного или неявленного – материал для творца. Глина сырая. Новая краска. Вибрация…»

Когда узников выводили поодиночке наверх, для естественных надобностей, Арша позволяла себе не сразу заныривать в яму, а, присаживаясь на краю и не обращая внимания на крики охранника, погружалась в свежие густые краски неба и леса.

Охранники бывали разные. Большинство дарили ей не больше минуты, сопровождая и эту несчастную минуту руганью и угрозами. Но иные позволяли как следует проветрить легкие. А два раза, в дежурство Идриса, она находилась снаружи чуть ли не полдня.

В дежурство Идриса, по ее настоянию, по очереди вылезали из темной норы и остальные. (Кроме Гатыня, почти не подымавшегося с нар.) В эти часы можно было позволить себе многое. Побродить, поваляться в траве, расслабленно и бездумно.

Сидя под деревом, скрестив ноги или упершись подбородком в колени, Идрис мастерил что-то из сухих веток, или рассматривал птичье перо, или играл с сердитым рогатым жуком. Редко, когда произносил слово. Еще реже это было слово запрета.

Странный, непостижимо притягивающий и отталкивающий в то же самое время, человек. Отчего он – охранник? Существо, делающее и говорящее только то, что хочет – неужели он захотел подчиниться Губи? Невероятно. Увидев его в этой роли в первый раз, Арша не поверила глазам.

А как боится его Велес… Когда вылезает наружу, старается не смотреть в его сторону, никогда не заговорит. Слишком боится, для того чтобы это было просто страхом.

Интересно, за что он на острове? Когда перебирали личные дела с Велесом, листок с его именем отчего-то не попался. Хотя, кажется, просмотрела все. Может, и хорошо, что не попался? Вдруг там нечто на редкость отвратное. Нет, скорее нечто странное, поразительное. Она бы не удивилась, если б оказалось, что Идрис и не ссыльный вовсе, а, скажем, спасшийся от кораблекрушения, робинзон, затерявшийся в толпе ссыльных, причисленный к ним по недосмотру и не желающий отчего-то обнародовать роковую ошибку.

Слишком он не похож на всех прочих.

Идрис не отвечал на ее осторожные и редкие вопросы. Пропускал мимо ушей, не отрываясь от своих бездумных занятий. Иногда улыбался чему-то своему. Асимметричное лицо неуловимо преображалось, теряя сходство с человеческим. «Он прошел поперек, ничего я не знаю о нем». Арша не помнила, чья это строка и откуда, но ей казалось, что она определяет самую суть этого запредельного человека.

Он прошел поперек. Ничего я не знаю о нем.