Последнее и единственное

Однажды она осмелилась присесть в двух шагах от него, под тем же деревом. И Идрис неожиданно протянул ей самокрутку. Она кивнула с благодарностью и закурила. На голодный желудок курение действовало оглушительно. Она едва не потеряла сознание.

Спустя несколько минут, порывшись в карманах, Идрис протянул пару конфет. Арша кивнула еще раз и опустила дары в карман – для Нельки и Гатыня.

– Идрис! Отпусти одного человечка!

Она вовсе не рассчитывала на ответ, но Идрис неожиданно повернул к ней голову.

– Гатыня?

– Ага. Как ты догадался?

Идрис промолчал.

– Видишь ли, – объяснила Арша, – этот человек боится смерти. Очень не хочет ее. Мало того, я тоже не хочу, чтобы он ушел с этой земли раньше времени. Да еще в отчаянье и страхе. Плохо уходить в отчаянье, неправильно. Это редкий человек, понимаешь? Редкое и хрупкое сокровище.

– Сильно не любит смерти?

– Не любит. Пытается полюбить, но ничего не выходит. Я ему объясняю, рассказываю о ней по мере сил. Но… красноречия, очевидно, не хватает.

Идрис задумался, опустив глаза. О чем он думает? Прикидывает, хочется ли ему, чтобы Гатынь гулял на свободе? Часто так трудно бывает понять, чего именно хочется в каждый конкретный момент. Сердце тянется к одному, рассудок к другому, подсознание вожделеет к третьему… Интересно, как он выпутывается в таких случаях?

– Хорошо, – Идрис поднял глаза. – Пусть уходит. За кого, Арша, ты еще будешь просить?

Арша улыбнулась, не веря, что всё так легко получилось.

– Попросила бы еще за одного, да он не уйдет.

– Он не уйдет, верно.

– А за Гатыня – огромное спасибо, – она протянула руку для пожатия.

Идрис как будто не заметил ладони, и она убрала ее.

– Это остров.

– Да, – согласилась она.

– Маленький, вдоль и поперек исхоженный. Наполовину выжженный. Понимаешь?

– Но ведь лодки…

– Лодок больше нет. Губи сжег их на днях. Устроил два пионерских костра на берегу.

Арша выругалась про себя. «Весьма хреново. Лодок больше нет? Это существенно всё осложняет и утяжеляет».

– Хочешь, я выпущу всех? – Идрис повел рукой, словно предлагая раскинувшееся вокруг пространство свободы. – Губи скучает. Он обрадуется новому развлечению: вылавливать вас поодиночке.

– Нет-нет! – Арша смяла окурок и зарыла в мох. – Только Гатыня. Сегодня вечером, когда стемнеет. Могу я надеяться, Идрис, что сей факт не станет известным ни Губи, ни кому-нибудь из его подручных?

Непонятные глаза. Слишком светлые. Не поймешь, есть ли в них глубина или только простор.

– Нет, – странно медленно отозвался он. – Надежда – наложница страха, маленькая слезливая шлюшка.

– Ты так считаешь?

Идрис, отвернувшись, осторожно взял за крылья бабочку, присевшую на рукав рубашки. Казалось, он раздумывал, отпустить ее или раздавить между пальцами.

«Черт! – снова выругалась она мысленно. – Только показалось, что подключилась к нему, обрела некое взаимопонимание – и всё псу под хвост!»

– Ладно! – Арша рывком поднялась с травы. – Все равно спасибо. Пойду подготавливать морально Гатыня.

Гатынь на свободе. (Как он не верил сначала, что его отпускают, и почему именно его, и только его, упирался, говорил, что Идрису нельзя доверять, что он бесконечно холоден, и непонятен, и не вписывается в какую-то там картину – и как Арша на пару с Велесом уговаривали до хрипоты – непонятен, да, но не зол, не коварен, – и, наконец-то, уговорили. Можно сказать, вытолкнули.) Это здорово. Пусть на воле не намного легче и не намного сытнее, жизнь заячья – всё время пригибаться, вздрагивать и прятаться… Но страх смерти отпустит свои тиски, реальная надежда придаст сил, и глаза его оживут, засветятся. Он будет дышать, Гатынь. Он будет рисовать – прутиком на песке или кремнем на гладком камне. Он не будет больше замкнут в своей безвыходной эгоцентричной тьме. Он дождется их – спасительных ангелов с большой земли.

– Спасибо тебе огромное за Гатыня.

Велес, чудак такой, благодарит. Чуть не плачет.

Самое главное теперь – не проболтаться про лодки. Про два пионерских костра на берегу. Они разговаривали с Идрисом вполголоса. Надо надеяться, никто не услышал.

– Да брось ты, – Арша растягивается на нарах, на которых до этого так долго молча лежал Гатынь. – Я же для себя, ты знаешь. Своя корысть. А вообще-то, Идрис – наш человек. Он просто не слишком это афиширует. Подозреваю, что случай с Гатынем – не последняя его помощь.

– Тебе, Арша, надо работать укротителем в цирке, – язвительно замечает Матин. – С гиенами и аллигаторами. Идрис – свой человек! Феноменально.

Откуда этот яд в голосе? Ну, конечно. Теперь Матин будет всю оставшуюся жизнь ненавидеть ее, потому что вырвался из ямы Гатынь. А не Лиаверис.

– Только, пожалуйста, – говорит Велес, – давайте держаться так, будто Гатынь здесь. Чтобы заметили его отсутствие как можно позже.

– Вот ты и занятие нам нашел, Велес, – откликается Матин. – Спасибо.

– Арша! Ты сумела разговориться с ним, с Идрисом? Сумела понять его?

– Что ты, Нелька. По-прежнему непостижим. Чего угодно могу от него ожидать. И хорошего, и плохого.

– И свет, и тьма… Сумерки. Вот он кто, наверное, Идрис. Лиловатый сумрак. Когда-то я читала, что время сумерек – самое таинственное.

– Не думаю. Он – ни свет, ни тьма. А не свет плюс тьма, как можно было бы определить сумерки.

– Ты так считаешь? Но как он одинок, Арша! Еще одинокее (одиночнее?), чем даже Зеу.

– Возможно, он сам это выбрал.

– Если так, то это было очень давно. Может быть, в поза-позапрошлой жизни он был титаном? Я читала про них: они были и не с Богом, и не с его противником, Люцифером. Сами по себе. Огромные сумрачные существа.

– Разве он огромный, Нель?

– А внутри? Ты можешь это увидеть? Никто ведь не может

– Никто не может. Но я ощущаю его не так, не титаном, не лиловым сумраком. Логикой его не взять, и психологией тоже, но на уровне ощущений что-то такое брезжит.