Последнее и единственное

Танауги отрицательно повел головой. Медленно, словно шею свело судорогой.

– Давай-давай, – Губи похлопал его по округлой спине. – Я рядом. Всегда тебе подскажу, если что. Ты ведь ювелир, как сам говорил? Представь, что тебе надо огранить алмаз. Или изумруд. Я слышал, отдельные мастера-ювелиры чувствуют в камне душу и стараются огранить его так, чтобы душа была видна всем. Действуй!

Танауги не шевельнулся.

– Ну, не хочешь же ты поменяться с ним? – В голосе Губи было насмешливое удивление. – Сесть в это кресло, раздеться. Пережить несколько бурных, незабываемых мгновений. Или часов…

Танауги нагнулся, очень медленно, и подхватил толстыми пальцами с пола одну из блестящих хирургических вещиц.

– Я не с этого посоветовал бы начать, – заметил Губи. – Впрочем, если тебе так больше нравится… Постой-ка! – Он отобрал у него скальпель и протер ватой, смоченной спиртом, флакон которого вытащил из внутреннего кармана куртки. – Заражения крови нам не надо, это лишнее. И так приходится работать в исключительно антисанитарной обстановке… Руки тоже протри!

Он протянул Танауги флакон и клочок ваты. Тот машинально протер пальцы, неуклюжие и дрожащие.

Танауги сконцентрировался на одном: лишь бы не разбудить Вопящую. Не оживить Вопящую, давным-давно задушенную, засушенную и погребенную в тайниках подсознания. Если б можно было делать то, что велит ему Губи, закрыв глаза. Вслепую. И вглухую…

– Ты хорошо знаком с анатомией? Нет? Это досадно. Я мог бы, конечно, прочесть небольшую лекцию, но тогда процедура слишком затянется. А всё слишком затянутое, как правило, перерастает в нудное и перестает приносить удовольствие… Нет-нет! То, что ты сейчас собираешься сделать, совершенно неэффективно. Это место – одно из самых нечувствительных на теле человека.

Голос Губи – оживленный, назидательный, усмешливый…

– Забавная мысль меня осенила! Анатомию на зубок знает наш общий друг, чьим обществом мы наслаждаемся. Ведь он художник, им нельзя без знания анатомии. Быть может, он любезно согласится помогать тебе и направлять твои действия в нужное русло?

Нужно закрыть глаза. Не себе, Гатыню. Еще лучше – всё лицо закрыть чем-нибудь. Попросить Губи обмотать плотной тканью, чтобы даже ни звука… Чушь. Бред. Никогда он еще так не бредил…

– Я разочарован в тебе, Тони. Сильно разочарован. Ты казался мне таким умельцем. Ты так отлично показываешь фокусы и готовишь утку по-китайски – неужели это искусство намного труднее? Твои пальцы, всегда такие ловкие и быстрые, сейчас напоминают спеленутых младенцев. Неужели сокровенная суть этого выдающегося молодого человека кажется тебе менее интересной, чем суть опала или топаза, с которыми ты любил работать?.. Нет-нет, лучше взять не щипцы, а катетер!

«Смерть, – говорила Арша, – в юности я часто разговаривала с ней, лет с пятнадцати… Звала, а когда та приходила – отталкивала, пугалась. Говорила с ней чуть ли не каждый день и привыкла, приучила ее к себе, как пугливого зверя. Или себя к ней?.. Она чудная, смерть. Жаль, что это нельзя передать другому… Каждый узнает свою сам, как суженую…»

«…смерть», – бормотала Арша.

Звуки прокуренного голоса то маршировали в мозгу, то интимно пришептывали. Гасли, росли…

Гатынь начинал призывать смерть – словно суженую или доброго друга, когда прояснялось в голове и сквозь накаты боли проступала нота сознания. Тогда, полуоглохший от собственного крика, он начинал видеть.

Он видел Губи. Поджарого, возбужденного, похожего на смоляной факел на сквозняке – подвижный, устремленный вниз темный огонь. Пританцовывающий, протирающий спиртом инструменты, поучающий Танауги, азартно похлопывая неумелого сутулящегося ученика по спине…

Видел глаза Танауги, маленькие, глубоко посаженные, полные пробуждающегося безумия… блеск щипчиков, пинцетов, скальпелей в толстых сомнамбулических пальцах.

Он начинал слышать, но слов не понимал почти.

Музыка мешала. Слишком она грохочет. Должно быть, такая музыка гремит в аду. Всё время, без перерыва… Нет, не такая: там она всеохватнее и острее. Танауги ведь плохой дирижер, неумелый. Губи, должно быть, дирижер гениальный, но он не притрагивается. Только бросает реплики, жестикулирует – на расстоянии.

«Смерть, – втолковывала терпеливо Арша, – не палач в красной рубахе, но нота, краска, метафора… Муза. Образу и подобию Творца Вселенной смешно пугаться ее…»

Смерть – не палач в красной рубахе. Палач – Танауги. Рубаха его светло-бежевая, но быстро меняет – внахлест, пятнами – свой цвет.

«Холмик и над ним березка»… Почему он не согласился тогда, не принял послушно судьбу – тьму, покой?

Получай, трус.

Получай, получай!..

…стирают, убирают с холста, как он сам когда-то, в ночном парке. Но ведь он сделал это мгновенно. Разом.

Если б он был «виртуалом», нажал бы кнопку…

Отчего-то исчезли цвета. Мир стал черно-белым, словно он резко заболел дальтонизмом. Пятна на рубахе Танауги уже не бурые, а черные. Кожа оживленно-радостного лица садиста из смугло-розовой стала серой.

Что случилось? Краски! – осенило его. Все краски: и друзья-фавориты, и те, что кололи и язвили – ушли, не желая соучаствовать в его истязаниях. Строгий ультрамарин, разудалый капут-мортуум, простушки-охры… Спасибо, родные.

Спа…

Что-то случилось со временем.

Мало-помалу оно перетекло в вечность.

Вот она, вечность: въяве.

Медленно-медленно Танауги поднимает руку, несет ладонь с зажатым в ней серебристым орудием… столетия и тысячелетия длится прелюдия, передышка… сотни тысяч лет взрывается, рушится, лопается мир.

Вечные муки ада – вовсе не глупая выдумка, как ему всегда представлялось. О нет. Вечная мука – реальность. Запредельная боль имеет свойство превращать время в вечность.

…или это не разрушение, а созидание, и боль – исток бытия? В космогониях строят мир на чьих то костях. Индусы расчленяют первочеловека Пурушу. Скандинавы творят такое же с великаном Имиром… И Губи что-то строит сейчас, должно быть. Что-то рисует…?

Порой ему становилось жалко свое тело – жалко до слез иссеченную, прежде такую гладкую и молодую, кожу. С изумлением и отчаяньем он смотрел, во что превращаются его руки, плечи, живот…

Забыв, что жалость эта нелепа: оно отслужило ему, тело. Оно не пригодится больше.

…………………………………………………………………………

Спустя два часа Танауги выбрался наружу из вертолетного остова. Пройдя несколько шагов, он пошатнулся, оперся о дерево. Затем опустился на четвереньки.

Как артистично и небрежно, словно между делом, взорвал Губи вдребезги его многолетнюю, продуманную, несокрушимую крепость…

Даже в самом раннем детстве, даже в мучительном отрочестве он так не кричал. Мыча, заталкивая крики обратно в глотку.

Глава 19. Зачем?..

Арша почти перестала спать по ночам. Днем она больше не разговаривала, пытаясь отвлечь каждого от самого себя. Замолчала, углубленно и сумрачно.

Она думала. Напряженно, изнурительно, подстегивая мозг, словно коней, вытягивающих из болота повозку с людьми. С пятерыми людьми. Нет, с шестерыми. (Нелька – девочка-ручеек, стихиаль лесная, тщедушная фея – разве можно нынешнюю ее свободу, купленную стыдом и внутренним крахом, считать устойчивой и надежной?..)

Она перебирала десятки, сотни вариантов возможного спасения. Проверяла на прочность, отбраковывала один за другим. Нет выхода, нет. Полная безнадега… Должен, черт побери, быть выход!

Мало времени. Голова кружится от голода. Их опять стали кормить, но Губи выдумал новенькое издевательство: еды приносят столько, что едва хватает на двоих. Их же четверо. Должно быть, любознательный владыка острова ожидает звериной борьбы за ложку каши, расцарапанных лиц, истерических воплей. Пока он не дождался ничего подобного и, видимо, разочарован.

Арша вообще не прикоснулась к еде, ни разу, лишь только увидела ее количество. Велес тоже. Матин съедает три ложки, а затем деликатно отодвигается и отворачивается. Забавный получился расклад: Лиаверис, уверенная, что все прочие страдают болезненным отсутствием аппетита (на почве депрессии, должно быть, или параноидальных страхов), со вздохом уничтожает полторы порции. Если так продлится еще с неделю, она рискует потерять свою замечательную фигуру.

К голоду можно привыкнуть. Можно даже находить особый кайф в кружении головы и ощущении прозрачности всех внутренностей. Но вот мысли! Мысли это самое кружение основательно перепутывает. Лишает их четких очертаний и крепости, превращает в танцующих призраков в развевающихся одеждах.