Последнее и единственное

– А Велес и остальные? Зачем вы врете, будто они уехали с острова? Вы же держите их здесь, чтобы потом расправиться. И к а к расправиться, я ведь тоже знаю.

Шимон сузил глаза.

– Ах, знаешь? Сорока на хвосте принесла? Любовники насплетничали? Тебе же хуже. Лучше б они держали язык за зубами. Если о твоих познаниях станет известно Губи, он примет меры. Догадываешься, какие?.. Я-то тебя не выдам. Пожалуй. Хотя и следовало бы – за сегодняшнее. Но упаси тебя Бог проболтаться еще кому-нибудь. Упаси тебя Бог.

Нелида всю дерзость вложила в ответный прищуренный взгляд.

– Я расскажу о том, что знаю. Как бы ты ни клацал зубами, как бы ни запугивал. Расскажу, когда придет время. Когда пришлют поисковую группу с большой земли. И если вы их до тех пор не выпустите, если хоть одну царапину… – пеняйте на себя! Не поздоровится ни тебе, ни твоему подколодному гаду Губи.

– А вот это, – сказал Шимон тихо, – ты зря сказала. Совсем зря.

Тон голоса и выражение лица были такими, что Нелида отступила на шаг. Она никогда не была робкой, но сейчас сердце сжалось в крохотный птичий комок. Ей захотелось кинуться Шимону на шею, потрясти за плечи, растрепать волосы, укусить… Что-то сделать, чтобы пробудить в нем теплое, всегдашнее, человеческое. Что?! Еще раз ударить, закричать, прижаться щекой?.. Ведь она знала его, знала, как никто. Его смех, его бред, искренность, сила и слабость – были ее. Она знала его всего. Как брата. Как домашнюю собаку. Как свое же, не слишком удавшееся, стихотворение.

Шимон повернулся и пошел прочь, и нельзя было бежать за ним, кричать – он бы отбросил от себя ее руки. Он бы ее не услышал.

Зеу вышла из столовой сразу же вслед за ними и теперь наблюдала издали, не решаясь ни подойти, ни исчезнуть. Нелида пошла было ей навстречу, но, не доходя пяти метров, свернула и обошла по тропе. Не могла она сейчас ни видеть, ни говорить с той, что уже не существовала в ее сознании отдельно от Шимона. Была проглоченной, переваренной им, а не самой собой, свободной и самовольной. Право, она не уверена, любовь ли это. Быть может, нечто столь же сильное, но качественно иное.

«Ну, что ты застыла столбом? Беги за ним, заглядывай в глаза, стелись мягким ковром под подошвами. Вымаливай кроху тепла и внимания в обмен на…» А интересно, чем могла бы пожертвовать Зеу ради того, чтобы привязать к себе этого обаятельного самца? Хотя бы на три дня привязать?.. Впрочем, она несправедлива к ней. Стала бы Зеу рассказывать услышанное вчера, если б расположение Шимона перевешивало для нее всё на свете? Вряд ли. Она человек. Не все в ней проглочено.

И все-таки не должна женщина так одеваться. Даже душевнобольная. Брюки мешком, мужской пиджак на три размера больше… Сколько раз Нелька предлагала располагать ее гардеробом, предлагала причесывать, помочь выработать свой стиль, что-то сшить, наконец – и всё впустую. И смотреть так не должна. И застывать соляной статуей.

Помнится, она так обрадовалась в первый день, выцепив Зеу взглядом в толпе ссыльных: девчонка, ее ровесница, и явно не из уголовной среды! Была уверена, что станут задушевными подружками, предложила жить вместе. И какой последовал облом… Трупы, чувствующие тоску, к дружбе органически не способны.

«Ты не любишь меня, Бог? – спросила Нелида у полуденного солнца. – Глупый вопрос: сколько поводов у меня было убедиться в твоей нелюбви. И всё-таки никак не угомонюсь, всё допытываюсь, всё спрашиваю… А может быть, любишь, но просто испытываешь? Играешь, как кошка с мышью, но чтобы в итоге не съесть мышь, а отпустить, наградив за терпение и смелость? И ведь не подскажешь никогда, как поступить, что выбрать. Вот и сейчас – полное молчание. Ни намека даже – что сделать, к кому идти. Сама выбирайся, выпутывайся, Нелечка, сама».

Нелька брела, разговаривая сама с собой, с небом и солнцем, с неведомым и нелюбящим Богом, направляясь в свое любимое место. Где так хорошо мечтается и думается, дремлется и пишется. В любую погоду, кроме проливного дождя и очень уж промозглого ветра.

Она вышла на побережье в северной части острова и побрела по скалистому гребню вдоль кромки воды, перепрыгивая с камня на камень. Округлые валуны, поросшие светлым, похожим на разросшиеся снежинки лишайником громоздились один на другом, придавая пейзажу суровый оттенок, заставляя вспомнить скандинавские фьорды, либо острова Северной Ладоги.

В одном месте обрывистый склон с чудом державшимися на нем кривыми деревьями круто уходил вверх. На самой вершине росла береза, старая, поросшая лишайником, как и камни. Толстый ствол изгибался у самой земли, образуя удобное ложе.

Здесь-то и примостилась Нелида, вытянувшись, заложив руки за голову, запрокинув лицо. Дерево – мудрое и теплое, обволакивало своей энергией, успокаивало, помогало думать. Слева внизу шумели волны, безостановочно семенящие к берегу, кудрявящиеся барашками. Дымчато-белые чайки полосовали воздух, надрываясь гортанными недовольными криками. Справа всеми оттенками малахита, изумруда, и нефрита баловал и ласкал глаза лес. Свесив вниз ладонь, можно было ощутить щекотное касание ворсинок мха, длинного, желто-рыжего, и лаковых твердых листочков брусники.

Хорошо!..

Вот только расслабляться и наслаждаться чистотой и добротой природы ей сейчас никак нельзя. Думать надо. Как-то вытаскивать себя из беды.

Угроза Шимона – не пустой звук, от нее нельзя отмахнуться. Шимон не пускает слов на ветер, особенно сказанных таким тоном. Она не самоубийца, Нелида, ни в коей мере. И японские офицеры, распарывающие себе живот специальным мечом при любом мало-мальском жизненном затруднении, никогда не были для нее идеалом. Несомненно, следует затаиться до прилета людей с большой земли. Не маячить, по крайней мере, на глазах (на глазу) у Губи. Но для этого как минимум нужен хороший друг. Человек, которому можно довериться, положиться во всем и принимать его преданность, отвагу и заботу о себе как должное.

Хороший друг… Нелька горестно усмехнулась и перевернулась на бок, едва не скатившись с дерева. В друзьях у нее ходило пол-лагеря. Друзья-приятели-собеседники-любовники. Она не разделяла четко этих понятий. Если ты делаешь человеку что-то такое, отчего ему становится лучше, какое имеет значение, что именно ты делаешь? Вслушиваешься ли в его исповедь, читаешь стихи, гладишь по голове, целуешь… Грязи нет на свете, ее не существует. Вернее, грязь только там, где унижение и зависимость. А в остальном ее нет.

И друзей у нее, таким образом, пол-лагеря, а идти сейчас не к кому. Случись это раньше, Нелида первым делом пошла бы к Будру. Потом к Шимону. Потом к Велесу.

Будр бы помог. Он спрятал бы ее в глуши острова, который облазил вдоль и поперек, и носил бы туда пищу. И занимал медленными, блаженными разговорами ни о чем. И молчал подолгу. И напевал вполголоса (чтобы не услышали и не нашли). Он непонятный, Будр, но это не та непонятность, что пугает (как с Идрисом). Его не боялись птицы, лягушки и ящерицы. И любили собаки. С ним так легко, так надежно-спокойно-тепло было всегда.

Шимон бы помог. Стал бы жмурить зеленые наглые глаза, покровительственно обнимать и говорить, что всё обойдется. И всё действительно бы обошлось, потому что авторитета и влиятельности на острове Шимону не занимать. Он – сильный мира сего. Сильная родная мразь. Друг и приспешник садиста. Сытое, обаятельное мясо… Стоп. Только не заруливать в ту сторону!

Велес бы помог. Желтый, как янтарь. Неуловимый Велес. Сотворил бы что-нибудь неожиданное и непонятное и вытащил из напасти, как щегла из силков. Он бы ее спас, Велес. Уже отправляясь на роковую встречу с Губи, он думал о ней. Наказал Арше позаботиться, чтобы взяли с собой в лодку. (Другое дело, что Нелида никуда бы не поплыла, это полностью исключено, но все-таки!..) Он пытался вытащить ее отсюда. А она вот – не может его спасти. Слабая, неумная, трусливая…

Нелька снова перевернулась и постучала в досаде кулаком по стволу. Тут же, охнув, погладила теплую кору: «Прости, березка. Ты не при чем. Ты славная, добрая. Помогаешь мне изо всех твоих сил…»

Стыдно вспомнить, но одно время, в самые первые дни, он даже нравился ей, этот подонок. Чисто эстетически, конечно. Нравился сияющий серый глаз. Даже стишки глупейшие сочинялись: «Один! Блистательный, серый, смеющийся, словно спьяну. Единственный, уникальный, властитель и царь в лице»; "Грань горящего мозга, окно в тайники воли… О, как он красив острой и злой красотой боли!» Глупо, пошло. Еще нравилось его тело – длинное, гибкое, без капельки жира. Породистое, словно у дога или пантеры. И смоляные волосы. Она не раз думала, что это хищное одноглазое совершенство неплохо смотрится на фоне острова с его густой и яркой зеленью, белыми известковыми проплешинами, рыжими бакенбардами мха, скалами, птицами и седым прибоем. Они оба сотворены природой с мастерством и любовью: и остров, и зверь Губи. (Вот только зачем?)

До телесной близости у них не дошло, слава богу. Губи на нее не запал. (И не только на нее: ни одна женщина в лагере ни разу не похвасталась, что провела с веселым и жарким красавчиком задушевную ночку. Да и тяги к юношам за ним не замечалось. Отчего бы это, интересно? Впрочем, неинтересно. К черту!) Ничего плотского у них с Губи не случилось, и это замечательно: иначе как стала бы она смывать с кожи следы его липких змеиных поцелуев?

Нелька тихонечко засмеялась, уличив себя в неискренности. Врать нехорошо! Даже самой себе. (Она устроилась поудобнее, вытянув ноги и вжав плечи, чтобы древесная выемка пришлась ей впору и затылок утопал в мягком слое лишайника.) Поцелуи на ее коже бывали всякие. Да и как иначе на острове, населенном сотней убийц? Она так устроена, что не очень-то склонна делить людей на хороших и плохих, добрых и злых, черных и белых. Скорее уж – на серых и разноцветных, скучных и ярких. На тех, кого можно описать двумя-тремя фразами, и неописуемых.

Губи – неописуемый, вне всяких сомнений. Неописуемо мерзкий. Убить – просто так, от скуки – добрейшего человека? Адский выкормыш, нечто запредельное. Слава богу, что ее мимолетная влюбленность не вылилась ни во что большее.

Но все-таки необычно устроена ее натура, не как у людей! Белая ворона по кличке «Нелька». Нет, черная ворона в стае белых кур! Впрочем, если черная, то не ворона, а ворон. «Черный ворон, что ты вьешься…» Так и мысли ее вьются, скачут вразброд, сразу во все четыре стороны света. (Пестренькая ворона. В горошек и в крапинку.) И мысли, и чувства… Она способна увлекаться и даже влюбляться одновременно в нескольких. В самые первые дни, к примеру, параллельно с Губи внимание ее зацепил Шимон, и еще она отметила желтоглазого, невзрачного, но дико славного Велеса.

Быть влюбленной одновременно в нескольких – это как, сидя за столом, пить разные напитки. То обжигающую водку, то ароматный горячий глинтвейн, то приторный липкий ликер. Кто может заставить ее пить что-то одно? От водки быстро пьянеешь и становишься неуправляемой, хотя первая реакция – выплюнуть и прополоскать рот. Ликер можно смаковать долго, но сладость мало-помалу переходит в тошноту. Глинтвейн… его аромат хорошо вдыхать, когда холодно – в доме или на сердце. Будь Нелька докой в наркотиках или психоделиках, у нее родились бы и иные ассоциации.

А может, в этом ее спасение? Поли-влюбчивость и всеядность защищают от памяти – безжалостного истязателя, обитающего под черепной крышкой, личного палача и садиста.

Память раздавила бы ее, стерла в пыль, сделала похожей на Зеу, если б она потеряла способность увлекаться и влюбляться. Она жива, память, она никуда не делась, но она подспудна. Не исчезает, не растворяется ни в чем, как камень, но камень подводный, над которым бликует солнце, резвятся рыбки, шевелятся водоросли.

Быть может, каменная память – это и есть любовь?..

Интересная мысль. Но не вовремя. Сейчас о другом надо.

Нелька просвистела сквозь зубы несколько тактов веселой финской песенки, рывком соскочила с древесного ложа и спустилась с обрыва вниз, цепляясь за корни деревьев и щели в камнях. Подошла к воде. Ветер сновал взад-вперед, на берег и с берега, шуршал деревьями, упирался в лицо, теребил послушную воду прилива.

Это хорошо, конечно, что ветер, волны, береза – вкупе с беспорядочно скачущими мыслями не дают зверенышу страха в ее нутре поднять голову и внятно завыть. Но ведь решать что-то же надо!..

Можно прибегнуть к помощи Зеу. Как-никак ближе нее – если говорить о женщинах – здесь никого нет. К тому же именно она рассказала о ночном сговоре Губи с Шимоном и именно ей, первой, стало тошно от мысли, что предстоит пережить в скором времени четверке начальников и Гатыню.

Но! Не лежит у нее душа довериться Зеу. Никак. Повинуясь ласковому прищуру или присвисту Шимона, она отречется и от матери родной, не то что от подруги. (Наверняка этого, конечно, знать нельзя – да простит ее Зеу! – но вероятность немалая.) Что из того, что она осознала трусливую и рабскую его суть? Если б знание это – или любое другое – могло ослабить ее привязанность!

Привязанность ее смертельна. Ее не ослабит ничто. (Каменная память! И никаких водорослей, никаких рыбок.)

К тому же, что она сумеет, Зеу? Чем сможет помочь реально, будучи беспомощной, дурно одетой, нелюдимой и мрачной? Нет, не станет Нелида принимать помощь от «трупа, чувствующего тоску», от воплощения вселенской скорби, растрепанной плакальщицы по самой себе… и это при том, что самый страшный удар в мире – несправедливая кара – ее миновал! Она же, Нелька, способна смеяться, общаться, писать стихи, утешать всех и каждого, растворяться в природе – хотя на этот проклятый пожизненный остров обречена без малейшей вины. Ну отчего, отчего так?..

Сколь разнятся люди в этом мире! Не пора ли от стихов перейти к толстенному психологическому роману?

Впрочем, не об этом следует ей сейчас думать. Проклятые, скачущие, словно необъезженные жеребята, мсыли! Времени в обрез. В этот самый момент, быть может, Губи советуется с Шимоном, как лучше всего нейтрализовать зарвавшуюся девчонку.

А что если попросить помощи у Идриса? Наверняка он знает остров вдоль и поперек – такой же любитель одиноких прогулок, что и Будр. Совершить безумный, иррациональный шаг. Идрис – темная лошадка, предельно неописуемый. При всей неуемной общительности она до сих пор не перемолвилась с ним и словом. (Интересно, перемолвился ли вообще кто-нибудь?) Он может оказаться кем угодно: запредельным негодяем похлеще Губи, средневековым недовымершим рыцарем, живописным нулем, ничтожеством, окружившим себя роем загадок. Довериться ему – безумие. Все равно что ринуться с десятиметровой скалы в непрозрачную глубь, не зная, что ждет – податливая вода или острые камни. Но разве не самые безумные шаги приводят к победе? Рискнуть или не рисковать? На кону, надо признать, поставлено не так уж и мало: невзрачная и скромная, но при этом единственная и уникальная, своя собственная шкурка…

В конце концов, после немалых колебаний, Нелида решила довериться Танауги. Все остальные, как ей казалось, преданы либо Шимону, либо Губи (за исключением неподвластного рассудку Идриса), он же один нейтрален и безмятежен, словно скала посреди ревущего моря. Он даже на лагерное собрание не соизволил явиться. То, что он равнодушен немыслимо – пусть. Зато никого не боится и не лебезит ни перед кем. Он – скала в море.

Белая округлая скала с крохотными щелками-глазами. Мраморная. Холодная (потому что камень), но и теплая (потому что нагревается солнцем). Нелька могла бы поклясться, что глубоко вдавленные, слюдяные глаза Танауги теплеют, когда она болтает с ним, по обыкновению не особо вдумываясь в произносимые слова. «Он невозмутимый и сильный, а может быть, даже добрый, хоть и маскирует это полнейшим бесстрастием. Независимый и несокрушимый, не то, что я – колеблемая всеми ветрами и сквозняками, всеядная и слабая, как… как плесень».

Приняв решение, Нелька сразу повеселела.

Вперед – к Танауги. Хорошо, что его не надо разыскивать: всегда сидит ссутулившимся мешком у дверей своей хижины на вершине обрыва. Или колдует на кухне, шинкуя лук и морковь ювелирно-крохотными ломтиками. Перед этим, правда, нужно заскочить на минутку к себе, оставить записку Зеу. Предупредить, чтобы вела себя тихо, если хочет оставаться живой и целой. Зеу, верно, вздохнет с облегчением, обрадуется, что Нелька убралась с ее горизонта и Шимон станет доступнее. Ну и пусть! Хоть капельку радости в ее беспросветный мрак…

Нелида заспешила назад, в лагерь. Уже не по скалистому гребню, а понизу, сняв обувь и шлепая босиком по гальке, по прохладной воде. Недавние тревога и страх, перебродив и перекипев в грудной клетке, принялись облекаться в торопливые, в ритм шагам, строки: «Я слабым родился и, выросши, понял: хотеть, но не мочь – мой удел до кончины… Меня называли то глупым, то вздорным, то злым, то скулящим без веской причины… А жизнь так шумела, а жизнь так бесилась, как в кратере белая бесится лава… Нырнуть бы – и вынырнуть зверски красивым, чертовски удачливым, бешено славным… Бегом и бегом – от раскрывшейся сути… своей неудачной, хромой и бесценной… Мне в спину смеялись прохожие люди, которые – звонко, которые – нервно… Я – копия всех, те же руки и ноги, глаза под бровями и уши без шерсти… Родился я гением, мудрым и добрым, но слабым, как сон, и бессильным, как плесень. И что бы ни делал, кого бы ни корчил – себя не построишь ни книгой, ни хлебом… В груди опостылой скулит и щекочет мое горемычное, сиплое "эго"… Большое, большое, святое, слепое – мое горемычное, сиплое "эго"…»