Последнее и единственное

Ультрамарин (из самаркандского лазурита) и прежде был любимейшей его краской. А после трипа Гатынь явственно почувствовал, что и краска его любит. Молчаливо и преданно.

С тех пор все они так и остались живыми: страстными, буйными, капризными, покладистыми. Гатынь давал им домашние прозвища: белила ласково называл Гробиком (потому что цинковые), лазурь – Пастушкой, золотистую охру – Одуваном, темную охру – Компостом, ультрамарин – то Сен-Жерменом, то Незнакомкой. Любил сочетать не сочетаемое: ставить в пары краски, терпеть не могущие друг друга – наслаждаясь их возмущением. Флиртовал, воевал, дружил, очаровывался и разочаровывался, ненавидел, поклонялся. Слышал, как ноты, смаковал, как острые деликатесы и пирожные…

«Возлюби ближнего своего, – прошептал Гатынь, кусая угол подушки и покрываясь испариной, – и каждый куст, и каждую травку, и весь этот милый, путаный, отвратительный хаос…»

Вот уже пять месяцев, как он не прикасался к кистям и краскам. На остров можно было взять с собой до двадцати килограммов личного багажа. За счет одежды, обуви, книг он мог бы привезти столько холстов и красок, что хватило бы года на два-три. Но Гатынь не взял ничего: ни любимую Незнакомку, ни смешливую Пастушку, ни хмельной Мортуум. Не взял даже коробку с пастелью, даже угля и мелков.

Разве можно любимых друзей и детей обрекать на тюрьму? Он наказан и, наверно, заслуженно, но распространять свою кару на них не вправе.

Таким образом, Гатынь наказал себя дополнительно – отняв самое главное. Лишив существование смысла.

Поэтому надо уйти. Уйти самому. Сам.

Беспорядочные голоса птиц говорили, что уже утро. Из-за плотной занавески на единственном окне пробивался розоватый свет. Гатынь отбросил одеяло и поднялся. Предрассветный озноб охватил с головы до ног, и зубы непроизвольно выбили дробь. Это было так в унисон с его страхом, что он усмехнулся.

Он принялся одеваться, чувствуя, как руки отказываются служить, словно слуги, бросающие хозяина, когда он разорен и на краю гибели. Долго причесывался, смиряя непослушные пружинящие волосы, унимая дрожь в пальцах.

Выйдя на воздух, Гатынь отметил, какой контрастный, с кричащими красками выдался рассвет. Кобальтовая половина неба без нежного, размытого перехода загоралась густо-розовым. Небесная плоть казалась воспаленной, болезненной, а ало-блестящий шарик солнца навевал неприятные ассоциации со зреющим фурункулом.

Впрочем, усмехнулся он, что за отвратная человеческая привычка окрашивать природу в колер своих депрессий, тревог и страхов. Отличный рассвет. Чересчур «фломастерный», правда, зато сильный и звучный. Пьяница-Мортуум был бы здесь кстати: лидировал бы и бушевал – в паре с язвой-Кадмием.

В похожей манере любят раскрашивать небеса художники, подвизающиеся в многочисленных фирмах, творящих виртуальные миры. Гатыня не раз пытались привлечь к подобной, весьма денежной, работе, но он с негодованием отказывался. В ненастоящих мирах и искусство фальшивое, ненастоящее. Бедные, убогие «виртуалы», вынужденные взирать на китч и мазню, питаться пошлятиной…

Впрочем, они неизмеримо счастливее его – нынешнего. От самого страшного маньяка, самого безжалостного убийцы они могут избавиться одним нажатием кнопки. Выключить, вырубить, если прискучил «ужастик» и захотелось чего-то новенького.

Стереть немигающе-змеиный взгляд палача. И продолжить бесцельное странствие, взирая на глупые, аляповатые, бездарнейшие небеса и кислотно-зеленые джунгли…

Гатынь брел тропинкой, которой не раз ходил прежде. Она петляла меж валунов, напоминавших черепа зеленошерстых мамонтов, на пару с мелким болтливым ручьем огибала поваленные ветром стволы кедров, запутывалась в густых зарослях и, наконец, выводила к поляне в окружении высоких деревьев. В центре ее стоял прекрасный металлический зверь. Вернее, птица. Готовая сорваться и улететь, отряхнув со своих колес песок жалкого, стиснутого со всех сторон водой мирка – улететь туда, где всё справедливо, устойчиво и не страшно. Где можно рисовать и не бояться завтрашней смерти.

Гатынь обнаружил поляну в самые первые дни и с тех пор нередко забредал сюда. Ему нравилось смотреть на вертолет, заключенный в прозрачную сферу защитной волны. Нравилось и само место, укрытое от ветров и шумов. Он решил построить здесь хижину – лишь только серебристая птица закружит пропеллером и растает в небе, оставив после себя примятую колесами траву.

Поляна находилась достаточно далеко от хозяйственных строений и побережья, поэтому других претендентов на участок не предвиделось. Построив в этом месте жилище, можно было обрести то единственное, чего Гатынь жаждал от жизни на острове – полное уединение. Скит. В каждый свой приход сюда он мысленно размечал участок, прикидывал, в какую сторону лучше прорубить дверь, какой высоты сделать стены. Он решил, что убежище его будет совсем небольшим – скит и не должен быть просторным, из двух материалов: природного камня и кедровых бревен. Щели между валунами можно заделать землей, смешанной с глиной, и тогда они зазеленеют яркими прожилками мха. Скат крыши будет вырастать из земли, присыпанный толстым слоем почвы и торфа, и со временем на нем вырастет мелкий кустарник, болиголов и брусника…

В ясные дни славно будет валяться на такой крыше – пружинящей живой перине с вкраплениями белых и желтых звездочек-цветов. А в долгие зимние вечера он будет переворачивать в железной печурке пекущуюся на углях картошку. У порога в любую погоду будут шнырять, подбирая рассыпанные крошки, бурундуки и белки.

Вот только чем занимать себя, помимо хозяйственных забот и лежания, в долгие летние дни, в протяженные зимние вечера? Ведь ни красок, ни кистей он не взял. Наказал себя на веки-вечные: не за то, что убил выродка – за то, что не сумел объяснить как следует и оправдаться.

Наказал… Но ведь руки он не отрубил? И глаза не выколол. И мозг свой не рассек на маленькие кусочки. Он построит себе дом из камней и бревен, из мха и земли – и это будет картиной. Он выложит мозаику на траве под окном, из гальки и ракушек – снежно-белое, серое и пестрое на ярко-зеленом. Он сплетет гобелен из водорослей, тщательно подбирая оттенки. Он…

Стоп. Ну, не смешно ли быть столь забывчивым?

Холмик его ждет. И березка. И ласковый прищур палача.

Еще в нескольких шагах от вертолета Гатынь почувствовал неладное. Подойдя вплотную, он протянул руку, но не ощутил, как всегда, прозрачной преграды, а коснулся холодной обшивки кабины. От неожиданности он отдернул ладонь. Потом вновь осторожно дотронулся, погладил блестящий металл.

Гатынь не думал, как и почему вертолет остался без защиты. Он только радовался, что может гладить его, осязать и, наверное, даже залезть в кабину. Его встряхнула и взбодрила шальная идея: перед отлетом начальства пробраться внутрь и спрятаться в просторном брюхе, среди мешков и ящиков. Если его не обнаружат до взлета, то уже не вернутся назад, чтобы высадить, ведь купол будет опущен! Конечно, его все равно задержат при выгрузке и отправят в лагерь, но это будет другой лагерь и другой остров. И всё там будет другое.

Чтобы проверить, есть ли основания у безумного проекта, Гатынь дернул ручку кабины и открыл дверцу. То, что он увидел, разбило вдребезги новорожденную надежду и наполнило страхом и недоумением. Исковерканные, раздавленные приборы… Осколки пластика и стекла…

Гатынь отступил назад и оглянулся. Ощущение было такое, словно он наткнулся на труп, и убийца прячется где-то рядом. Стараясь не убыстрять шагов, он пошел по тропинке назад.

Пройдя метров сорок, Гатынь столкнулся лицом к лицу с Велесом, торопливо продиравшимся навстречу. Его, видно, тоже что-то выдернуло из постели спозаранок. Оба вздрогнули и настороженно остановились. Велес, подняв брови, поинтересовался, что можно делать в лесу в шестом часу утра. Гатыня разозлил его тон. Он хотел пройти мимо, не ответив, но передумал. С вежливым злорадством он сообщил:

– Вы напрасно оставили свое средство передвижения без защиты. Кажется, оно больше не сможет взлететь.

– Стоп, – Велес взял его за плечо. – Пойдем посмотрим.

Взглянув на растерзанное нутро вертолета, Велес отвернулся. Он пытался спрятать свое лицо, но Гатынь все равно видел.

– Кто это сделал? Ты… что здесь делаешь в такую рань?

– По всей вероятности, тот, кто убил Будра. Я думаю так. Я сам пришел сюда пять минут назад, и всё это уже было.

Велес слушал рассеянно. Кажется, это последнее. Смерть Будра, выход из строя «оберега» и «бластера». Теперь – вертолет. Невыносимо тянуло расслабиться. Лечь на землю, взяться зубами за стебли трав и разрыдаться. Когда слезы скатываются в траву и впитываются землей – это намного легче. Это черт знает как хорошо… У него уже слегка подогнулись ноги и расслабились мышцы спины.

В упор смотрело чужое, умное, внимательное лицо.

Велес сдержался перед чужим лицом и только, вздохнув, поморгал глазами.

– Печально, брат. Хорошая была машинка. Теперь не один день придется возиться, чинить. И помощи не попросишь: сотовую связь этот предусмотрительный подлец раздолбал тоже.

Гатынь едва заметно усмехнулся. Уловив это, Велес покивал головой.

– Ну да. Очень возможно, что и починить не удастся. Как-то не предусмотрели, не прихватили запасных деталей. Что ж… Придется сидеть и ждать, пока о нас вспомнят и прилетят за нами. Ничего! Воздух здесь дивный, рыбалка отличная. Можно рассматривать это как внеочередной отпуск.

«Зачем ты врешь и бодришься? – хотелось спросить его Гатыню. – Всё гораздо хуже. Будр убит, вертолет искалечен, "оберег" больше не оберегает». Он смотрел на бывшего начальника, который не был уже недосягаем и всемогущ, а превратился в такого же, как и он, человека, держащего самого себя зубами за загривок, чтобы не упасть.

– Послушай! – Гатынь внезапно почувствовал, как неприязнь и злорадство исчезли без остатка, оставив вместо себя пустоту, которая стремительно заполнялась чем-то совершенно для него небывалым. Словно здесь, перед ним, улыбается, пряча отчаянье, брат его. (Почему именно брат? Гатынь всегда был индифферентен к родственникам и испытывал к ним гораздо меньше интереса и приязни, чем к чужим людям. Почему?..) И не просто брат, а самый любимый, самый задушевный из всей своры могущих у него быть братьев, сестер, кузин и кузенов. (В конце концов, все люди – родственники в каком-то там далеком колене, но ведь не потому же, не потому?) – Послушай, то, что вертолет выведен из строя, знаем пока только мы с тобой, да это отродье. Он действует в одиночку, я уверен, он таится, как гадюка в траве. Мы с тобой будем об этом молчать…

Конечно же, перед ним брат. Недаром и у него, Велеса, только что непроизвольно вырвалось это слово. Брат. Братишка по слабости, брат по плачу, родной по сгорбившей их обоих безнадежной и злой силе. Это покрепче кровных уз.

– …и если как-нибудь прибрать в кабине и закрыть дверцу, никто не догадается. Во всяком случае, в ближайшее время. О том, что вышли из строя «оберег» и «бластер»… (При этих словах Велес резко вскинул глаза, и Гатынь понял, что не ошибся в своей догадке. Но отчего он смотрит так отчужденно, словно чужой, разве он не слышит, не понял еще?) …тоже пока никто не знает. Я уничтожу это отродье, и всё станет на свои места. Я просто убью его. И как же мне раньше в голову не пришло: убью и всё! Так просто. Не в первый ведь раз. Тем более что терять мне нечего. И всё будет в порядке. Не надо только суетиться, и никто ничего не заподозрит…

Велес слушал и плохо соображал, зачем ему говорят это и кто говорит – друг, враг или сумасшедший. Низкий взволнованный голос беспокоил и не давал расслабиться. Грозный рефрен «убить», «убью» царапал, словно по незажившей ссадине. Он смотрел в лицо говорящего, пытаясь разобраться в теплой игре лицевых мускулов и выражении темных, всегда очень темных глаз.

Гатынь говорил, увлекаясь всё больше, волнуясь, что Велес ему не верит, излагал способы, какими можно справиться с таящейся в кустах гадиной, быстро и бесшумно, говорил, как следует вести себя, чтобы никто ничего не заподозрил, как объяснить всем убедительно гибель Будра… и Велес с удивлением чувствовал, что начинает верить ему. Верить, несмотря на полный сумбур и нелепость произносимого. И вместе с верой приходили облегчение и апатия. Словно появился, вырос возле него кто-то мудрый и сильный и сказал: «Давай я понесу это вместо тебя». Ему захотелось взять Гатыня за плечи, придвинуть к себе темные помогающие глаза и – не расставаться больше.

– Брат, – сказал он, светлея лицом, – мы наворочаем с тобой кучу дел, братишка. Вдвоём. Вот только убивать не надо – как-нибудь без этого. Справимся. А когда весь этот кавардак закончится, уплывем отсюда на лодке. Вместе. Уплывем на прекрасную большую землю…

Гатынь улыбался. Он знал, что Велес при всём желании не сможет забрать его с собой, не имеет права, а если и заберет, то его отправят в другой лагерь, на другой остров, и никто не сможет поручиться, что там будет лучше.

– Нет, Гатынь, мы уплывем именно вместе, и если придется потом отправлять тебя на другой остров, я сам займусь подбором ссыльных, и все они будут такими, как ты и Нелида. Ты и Нелида….

Они говорили друг другу мягкий утешающий бред, совсем слабо соотносимый с реальностью. Они уже не очень соображали, о чем ведут речь и в каком мире находятся.

Глава. 8 Где?..

Велес не выносил женских слез. Они действовали на него мучительнее зубной боли. Он становился суетливым, нервничал, не находил себе места, проклиная шепотом ту, что плакала, того, кто довел ее до слез, и себя самого, не могущего прекратить эти слезы.