Последнее и единственное

– Как – безвинно?!

– Не знаю, может, врет. Говорит, что судебная ошибка.

Велес был так ошарашен, что с минуту рассматривал его в упор, стараясь понять, не шутит ли. Шутить такими вещами…

– Да сам у нее спроси, что я, нанялся за нее отчитываться?! Говорит, что улики были против, что следователь – дебил. Может, выдать не захотела кого, кто ее знает.

– Спрошу, – Велес как-то сразу и безоговорочно поверил в невиновность Нелиды. Внутренне он готов был к чему-то подобному. Ну, конечно же! Не может Нелька убить. Даже дождевого червя – не может. И что он за болван, что сам не догадался?.. Чудовищно, – пробормотал он. – Судебная ошибка? Лучше, чтобы тебя по ошибке повесили, чем сослали на остров…

Мысль об уготованной Нелиде судьбе поразила его до оцепенения. Жить здесь, среди этой публики до самой смерти – и ни за что? Безвинно?..

Шимон согласно и нетерпеливо кивнул. Совсем не эта тема вертелась у него в мозгу и на языке.

– Я обязательно разберусь, – Велес поднялся и прошелся взад-вперед на нетвердых ногах, чтобы выйти из ступора. – Если она невиновна, мы увезем ее отсюда, только и всего.

Шимон выразительно усмехнулся. Мели, начальник…

Потом они перебрали всех более-менее выдающихся обитателей лагеря и поговорили о каждом. Велес отметил смесь затаенного восхищения и недовольства, с которой Шимон высказывался о своем старшем дружке Губи. О Гатыне он отозвался снисходительно, мельком. Танауги был для него личностью непонятной и полу- мистической (хоть он и норовил пройтись лишний раз на тему его объемов). Под конец разговора Шимон решил, что, даже если «био-бластер» и «оберег» вручат Нельке, это будет не так ужасно, как могущество какого-нибудь отморозка, не связанного с ним ни дружбой, ни сексом, и принялся с натугой наделять ее комплиментами. Велес повторил, что с Нелидой они разберутся и увезут с собой, и Шимон проклял себя за болтливость. Нельки лишаться не в кайф, она нужна. Но кто мог предугадать, что начальник решится на такой широкий жест?..

– Тебе не разрешат ее увезти, что ты, как маленький, – хмуро пробормотал он. – Когда приговор вынесен, никто не станет копаться в выводах следствия, никого это не озаботит…– Шимону стало тоскливо и скучно. – На кой черт ты меня позвал? Отдай ты власть первому попавшемуся или никому не отдавай и кати спокойно домой. Какое тебе дело, что тут без тебя будет?

– Да вы вроде как дороги стали все, собаки. Привык. Не хочется бросать на произвол судьбы.

– Даже несмотря на…

– Даже несмотря на Будра.

Перед уходом Шимон счел своим долгом заявить, что весь лагерь, и он в том числе, считают убийцей Идриса, так как ни у кого, кроме этого отщепенца, не поднялись бы на старика руки.

Шимон сказал это с нагловатой уверенностью, и Велеса прошибла дрожь.

– И у вас… есть доказательства?

– Доказательств нет. Есть интуиция. У Будра не было врагов в лагере. Славный такой старикан, тихий. А этот мерзавец всегда всё делает наперекор. Он странный.

– Ну, странный – это еще не криминал, – с облегчением заметил Велес.

– Более чем странный, я бы сказал, – Шимон посмотрел со значением.

Но Велес не отреагировал на его взгляд. Он поблагодарил Шимона за информацию («Спасибо в стакан не нальешь, начальник! Из спасиба обережек не сошьешь…»), и тот, раздосадованный, но не теряя лица, ухмыляясь, почесываясь, поглядывая искоса и многозначительно, растворился за дверью.

Глава 6. Матин

Нужно было произвести вскрытие – процедуру, которую Матин терпеть не мог. В сущности, он не занимался ею ни разу со времен учебы в мединституте (незабвенный запах анатомического театра, холод, мраморные ванны вдоль стен, плавающие в черном формалине тела – тоже мраморные на вид и стыло-резиновые на ощупь – тошнота и дрожь в пальцах, которые надо спрятать, скрыть от сокурсников, веселых и циничных, по крайней мере, в с виду). Сразу же после выпуска и до последнего времени Матин работал педиатром. Лечил детишек от ОРЗ, ангин и бронхитов. Дети не умирают. Верней, умирают, но в исключительных случаях. Их не надо вскрывать. Они веселые, общительные, живые, безумно милые и потешные, даже когда ревут, вцепившись в плечи матери, от ужаса, внушаемого белым халатом и резиновой змеей стетоскопа.

Матин имел в запасе несколько забавных приемчиков, чтобы заставить самого упрямого трехлетку распахнуть рот и высунуть во всю длину розовый язычок. Не склонный во взрослых компаниях к анекдотам, шуткам и всяческому легкомыслию, с детьми он мог хохотать, показывать зубы и даже изображать лицом и пальцами персонажей известных сказок.

Если б не Лиаверис! Если б не его сумасшедшая, выламывающаяся из всех границ и рамок жена, он и теперь сидел бы в своем кабинете, чистом, светлом, с нарисованными зайчиками и медвежатами на стенах, и выслушивал шумы и хрипы в цыплячьих грудных клетках, одновременно строго нахмурившись и подмигивая…

Самое трудное – сделать первый надрез. Нужно заставить себя. Покрепче сжать в пальцах прохладный, блестящий, как шаловливая рыбка, скальпель. Поглубже втянуть в себя пахнущий машинным маслом и канифолью воздух. (Для исполнения неприятной и требующей уединения процедуры, за неимением лучшего, Матин выбрал просторный сарай, где хранились бензопилы, топоры и прочие инструменты.) Нет, для него не составило бы особой проблемы препарировать тело постороннего человека. Незнакомого. Являющего собой всего лишь анатомический материал. Закоченевший материал, распростертый на куске полиэтилена, с колотой узкой раной в области сердца и запрокинутым подбородком. В этом случае, пережив первые минуты отвращения, можно делать разрез за разрезом, с холодным интересом отмечая, что печень увеличена и бесформенна (здорово пил, бедняга), или в левой височной доле мозга – маленькая опухоль (интересно, отмечали ли близкие какие-либо странности в поведении?).

Совсем другое дело – вскрывать доброго знакомого. Расчленять холодные ткани человека, с которым болтал, смеялся, делал общее дело. Кому симпатизировал, наконец. Нужно быть роботом, компьютером. Нужно состоять из смеси металла с пластиком, чтобы бестрепетно и профессионально совершать такое.

Увы: обстоятельства вынуждают, обстоятельства требуют превратить себя на время в компьютер. Необходимо произвести вскрытие тела Будра, чтобы выяснить, каким образом могло случиться это страшное преступление. Возможно, у Будра была какая-то патология в мозгу, опухоль или закупорка сосудов, по причине чего он был подвержен кратковременным помутнениям сознания. (Правда, за два месяца общей жизни на острове за ним ни разу не замечалось ничего подобного. Ну, так что из того? Большую часть времени, между прочим, он проводил не с ними – бродил где-то в одиночестве, что, в принципе, можно рассматривать как некую ненормальность.) Во время такого помутнения, когда сознание не отключено, но волевой импульс блокирован, ему, видимо, и не повезло встретиться с глазу на глаз с убийцей.

Есть иной вариант: у Будра случился сердечный приступ, инфаркт. И в уже безжизненное тело было всажено – с непонятной пока целью, узкое лезвие. Правда, обе эти версии – и помутнения сознания, и инфаркта, не объясняют странного благостного выражения на мертвом лице.

Загадки, сплошные загадки… Угрюмые криминальные тайны, к разгадыванию которых совсем не лежит душа. ( Вот уж кем никогда не мечтал он стать, даже в раннем детстве, так это комиссаром Мегре!) Больше всего на свете его душа рвется сейчас домой, в родной кабинет с зайчиками и медвежатами. Если б не Лиаверис! До сих пор причуды жены не касались его профессии, не требовали радикальной смены образа жизни. Правда, они касались иных важных вещей, типа его самолюбия. Но к этому он притерпелся.

Одиннадцать лет назад, когда они только познакомились на вечеринке у друзей, Лиаверис, утянув его в угол дивана, опустошая бокалы с шампанским и вдохновенно искря глазами, выложила свое кредо. В жизни надо всё испытать. Жизнь есть смена впечатлений, по возможности интенсивных и острых, и тот, кто сегодня проводит свой день, как вчера, и знает, как проведет завтра – тот не живет, нет, не живет! Он, распустив уши, впитывал, не смея вякнуть в ответ, потому что влюбился сходу. Если б она только болтала, нет, она была верна своему проклятому кредо! Она гонялась за впечатлениями, за событиями, и удержу не было никакого. Любой случайной знакомой или знакомому Лиаверис с гордостью рассказывала о том, что уже пережила, испытала: побывала в психушке, в каталажке, в монастыре, ее насиловали, душили, проигрывали в карты, вытаскивали из горного озера… Она отхватила приз на каком-то заштатном конкурсе красоты; прыгала с парашютом и летала на дельтаплане; ужинала в безумно дорогих ресторанах и убегала, не заплатив; испробовала все напитки вплоть до неразбавленного спирта и одеколона; побывала поочередно хиппи, нудисткой, сатанисткой, сестрой милосердия, ухаживавшей за больными СПИДом…

Она изменяла ему несколько раз, и каждый раз докладывала об этом. Он помнит тот бесконечный ужас, когда доложено было впервые. Не просто страх: пароксизм отчаянья и паники. Он решил тогда, что брак затрещал по всем швам и всё кончено. Стыдно сказать, бросился к бывшему однокурснику и приятелю, ставшему нейрохирургом, и у того глаза полезли на лоб, выплеснувшись из-под очков, от дикой просьбы: разрушить – выжечь или заморозить, участки в мозгу, отвечающие за любовь и привязанность. Иначе он просто сдохнет: без Лиаверис, в прямом смысле слова, не сможет дышать.

Приятель, справившись с шоком, долго втолковывал, что за любовь и привязанность отвечает не участок, а мозг в целом, больше того, весь организм с его химией и гормонами (ему ли, отличнику с красным дипломом, этого не знать?), а когда Матин, разгорячившись, заявил, что готов даже на лоботомию, принялся всучивать телефон знакомого психотерапевта, «классного специалиста с мировым именем».

Постыдному безумию и панике (даже Велес в сравнении с ним показался бы образцом благоразумия) положила конец Лиаверис. После конфиденциальной беседы в кафе, куда ее вытащил напуганный нейрохирург, жена прочла маленькую лекцию. Объяснила снисходительно-ласково, как ребенку, что монолитной прочности их брака такие пустяки не опасны. Они расцвечивают ее жизнь, но отнюдь не ломают ее русла. Даже если Лиаверис угораздит влюбиться в какой-нибудь яркий экземпляр гомо сапиенс мужского пола, она превозможет чувство ради него, Матина. Брак – святое. Это пожизненное партнерство, это верное плечо до самой могилы. Влюбленность же – словно бокал шампанского, всплеск чувств – буйный, но мимолетный.

Уйти от жены самому было немыслимо, и Матин смирился, подстроился – как с одной из возможных форм совместного существования. (Что из того, что у других так не принято? Другие любят меньше.) Ей не нужны были мужчины в качестве самцов, агрегатов наслаждения, ей важна была их отмеченность, незаурядность, неважно в чем. Один – правая рука главаря-мафиози, другой – крупный ученый в засекреченной области, третий – художник-сюрреалист, четвертый – невероятно, немыслимо уродлив. Он панически боялся поначалу, что ее уведут, отнимут у него. Потом успокоился. Она никому не была нужна, ее никто не воспринимал всерьез – кроме него. Кроме верного и скучного мужа. Даже детей у этой дурочки не было.

Да, детей у них не было, и Матина это мучило не на шутку. На его редкие осторожные вопросы: «А не пора ли нам?..», «А ты не думаешь, как было бы славно?..» она отвечала с категорическим возмущением, что заводить детей не имеет права. Дети – это ответственность, большая ответственность. Им нужно либо посвятить себя целиком, со всеми потрохами, либо не заводить вовсе. Безнравственно давать жизнь существам, которые будут чувствовать себя ущемленными от нехватки материнской ласки и вырастут, вследствие этого, невротиками и пессимистами. Ни за что! Да и как ему пришло в голову предлагать ей такое, зная ее жизненные принципы и идеалы?

«Но я бы мог компенсировать нехватку материнской заботы. Хочешь, мы будем пара-наоборот: ты – вроде отца, бесшабашного и героического, а я – в роли терпеливой матери?» Она звонко хохотала на это: «А всю физиологию и биологию деторождения ты тоже возьмешь на себя? И носить, и рожать, и выкармливать – все сам?!»

Льстиво подыгрывая ей, он спрашивал, не будет ли ее жизнь беднее без такого сильного ощущения, как процесс родов? На это она парировала, сар-кастически усмехаясь, что лет двадцать назад еще имело бы смысл говорить о сильных ощущениях, сопровождающих появление на свет нового человека, но не сейчас, о нет, когда с благословения расцветшей медицины женщина рожает в течение получаса и абсолютно без боли. Хороши острые ощущения!

Одно время Матин опасался, что Лиаверис подастся в «виртуалы». Перепробует в реальной жизни всё, до чего сумеет дотянуться, и нырнет в искусственные пространства, где выбор острых, пряных и сладких ощущений практически бесконечен. Заведет компьютер последней модели, нацепит датчики и – конец. Для него конец, поскольку в каком качестве может пригодиться в виртуальных мирах скучный муж-домосед? Лиаверис, к великому его облегчению, рассеяла страхи, стоило ему однажды осторожно о них намекнуть. «Виртуалы – недоноски природы! Несчастные души, абортированные, не успев по-настоящему родиться. Что они понимают в н а с т о я щ и х ощущениях? Разве могут эти бедные наложники компьютера испытать и с т и н н ы й страх, или боль, или восторг, или ярость?! Ты серьезно меня обидел, Матин, допустив, что когда-нибудь я вздумаю причислить себя к этому сонму безликих лиц…»

Временами ему казалось, что она заносит все свои приключения в невидимый каталог, ожидая, что в последний ее час кто-то верхний будет придирчиво спрашивать: а это было? а это?.. И на всё она гордо ответит: было. И не найдется в списке людских потрясений, чего бы она не пережила, и обрушится на нее с небесной силой уважение и восхищение…

В последние два года она несколько угомонилась. «Господи, пошли ей скорее старость», – кощунственно просил он. (Не веря, впрочем, ни в какого Господа, но уповая лишь на степенно-разумную поступь природы.) Точнее, не саму старость с ее немощами и морщинами, но первые признаки: умудренность, усталость, смиренность во взоре, тягу к тишине. Прежде чем начнется износ организма, будет небольшой временной промежуток, лет в шесть-семь, когда, быть может, Лиаверис захочет ребенка – так же жадно и яростно, как всё, что она хочет – и успеет зачать и родить. Будь он верующим, по часу в день молил бы Бога об этом.

Да, в последние пару лет она немножко притормозила. И прихоть насчет острова убийц явилась для него неожиданной. Но он очень хотел бы надеяться, что последней. Матин жаждал покоя. Всеми потрохами, всеми костями своими, костным мозгом! Пресной, занудной стабильности и покоя.

А сейчас вот он вынужден вскрывать труп хорошего знакомого и сослуживца, и мозг у него отличный, и сердце здоровое, и все органы, как у сорокалетнего. (А сколько было Будру на самом деле? Лет шестьдесят пять? Нет, кажется, шестьдесят девять – сущая ерунда по нынешним временам.) Не за что зацепиться, абсолютно, ни одна из версий не сработала! Его убили, непонятно каким способом обманув бдительность, перехитрив «оберег». Убили неизвестно за что, а завтра могут так же убить Веру, потому что, если «оберег» отказал у Будра, точно так же он может подвести и ее.

Матин затряс головой, замычал сквозь зубы – настолько его пронзила одна лишь мысль, одна вероятность, что Лиаверис могут убить. А прежде того – надругаться! Какой-нибудь грубо-животный Шимон потащит ее в кусты, выламывая руки… Какой-нибудь Идрис, тихий и невзрачный с виду, как все маньяки, будет тешить ее нежной плотью свое садисткое нутро…

Нет-нет!

Матин заставил себя успокоиться и собраться.

Нет, думать о том, что могут надругаться над Лиаверис, нельзя ни в коем случае. Он не допустит этого. Они уедут на днях, совсем скоро, стряхнув с себя навсегда вместе с песком, опилками и можжевеловой хвоей весь этот бред и ужас.

Матин хотел устроить нормальные похороны, с речами, лаконичными и горестными, с минутой молчания, с присутствием всех обитателей лагеря, но Велес не поддержал его. Наделенный властью мальчишка посмотрел дикими, непонимающими глазами, стоило Матину заикнуться о «соблюдении необходимого ритуала». Человека зарыли просто так, опустили в прямоугольную яму в глухой и низменной части острова, почти в овраге, полном тяжеловесных жаб и мокриц. Установили дощечку с именем и разошлись, словно событие это такое же будничное, как все их ежедневные дела. Будь здесь вдова, она своей скорбью вносила бы должную высокую ноту, но вдовы не было.

Мертвых жалеть незачем. Арша, со всем своим цинизмом, по сути права. Но ведь и забывать их нельзя, потому что человек жил, дышал, чувствовал. Любил кого-то. Чем-то с увлечением занимался. Велес – молодой дурачок, он-то сам не забудет Будра, поскольку при всей его безалаберности и дурости что-то вроде сердца у него имеется. А остальные?

Мальчишество. «Соплячество». Велес своими нелепыми поступками нередко вынуждал его произносить про себя эти слова. Вслух Матин старался не высказывать своего раздражения. Оно материализовалось лишь в брезгливые складки по углам рта. Спорить с начальством бесполезно, показывать же ему свое недовольство просто так – глупо.