Последнее и единственное

«Хотел бы я знать, – подумал с ожесточением Шимон, – что запоет этот ханыга, когда отвалит начальство. Ведь через час же после их отлета закачается он на самом крепком суку, предварительно хорошо избитый. Ведь не глупая же сволочь, понимает же, черт возьми…»

При этой мысли ненависть Шимона столкнулась с бесконечным детским удивлением перед тайнами человеческой психики, и чувства эти, взаимно погашая друг друга, привели к относительному покою.

Шимон сплюнул в траву, стараясь, чтобы плевок шлепнулся как можно ближе к ступням Идриса. Развернувшись, неторопливо двинулся прочь. Проклятый оборванец! Чуть было не увел в сторону направление его мыслей. Совсем не о расправе с ненавистным оборвышем нужно сейчас думать. Расправа подождет. Чем отдаленнее по времени она будет, тем слаще. (Как говорят мудрые китайцы, а может, испанцы: «Месть – это такое лакомство, которое лучше кушать холодным». Вроде мороженого.) Сладко-сладко и хмельно, но после, в недалеком будущем. И сладость будет уже безнаказанной: сосланного убийцу за новое убийство уже не накажут, не сошлют.

Всё это потом. Сейчас гораздо важнее другое. В тысячу раз важнее попытаться выцарапать у Велеса – любыми способами – вожделенную власть.

Нелиды все не было, хотя, по расчетам Шимона, ужин можно было бы приготовить уже трижды. Нетерпеливая досада грозила вот-вот перелиться во что-то большее. Конечно, правильнее всего было бы плюнуть, развернуться и уйти. Как с Идрисом. Пусть подавится своим своеволием. Тем более что есть в заначке такой крупный козырь, как вечерний тет-а-тет с Велесом. Но куда шагать-то, вот вопрос? Чем заняться?..

В прежние, свободные времена Шимон легко нашел бы себе занятие. К примеру, сколотил компанию в покер. Но на острове, за отсутствием денег, терялся основной интерес и азарт. Конечно, можно играть на шмотки, на всякие там зажигалки и часы, но Шимон всегда был достаточно равнодушен к тому, что носит. (Бабы, он ничуть не сомневался, будут вешаться на него, даже если он натянет на туловище мешок из-под цемента.) Фильмы, которые ссыльные прихватили с собой, были пересмотрены не по одному разу. (Не все, конечно, но те, которые того стоили.) Напиться от души было нечем. Можно было, правда, выбрать одну из женщин и в непринужденной беседе начать склонять к убеждению, что отныне она в его власти и нужен ей только он, и никто больше. Но здесь, на острове, где женщины наперечет и никогда, ни при каких обстоятельствах не появится новая, занятие это, как и с картами, лишалось главной своей изюминки – о чем Шимон сильно жалел.

Ведь мало что есть на свете увлекательней и приятнее, чем обольщать свежую девочку. Боязливую, молодую, с акварельным рисунком щек и прикушенными губами смеющегося рта. Наблюдать, как она постепенно влюбляется (а если до этого она не пользовалась особым успехом у мужчин, чувство захватывает ее с головой и топит), как поначалу играет с ним, довольная властью своего женского очарования, как радуется и гордится, что он влюблен в нее, а на самом деле – влюбляется сама, цепко и намертво, как отдает ему себя, надеясь телом откупиться от иссушающей страсти, но не откупается, а наоборот, привязывается еще крепче, и душой, и плотью, и каждой своей несчастной клеточкой.

Шимон жалел их, девушек. Никогда не обманывал, не говорил, что любит. Он играл честно.

А здесь, на острове, девушек нет. И не будет больше. Да и женщин подходящего возраста – раз-два… пальцев на одной ноге хватит. Нелька – скорее подружка и отдушина, чем мужская услада. Зеу? Даже если отмыть, приодеть и научить улыбаться – заскучает с ней очень скоро: слишком грузит, стреноживает ее чрезмерная страсть. И никогда ни одной новенькой!.. Шимон избегал думать на эту тему, так как мысль о невозможности продолжать любимые игры доводила до приступов короткой, но сокрушительной тоски, от которой глаза стекленеют, а голос делается хриплым.

Нелида, наконец, освободилась и шла к нему, вытирая об одежду мокрые руки.

– Послушай, Нель, – Шимон взял ее за локоть и подвел к распиленному вдоль бревну, служившему скамейкой. – Послушай… У тебя щека в муке, вытри… Дело вот в чем, – усевшись, он обнял ее за плечи и заговорил, наклонившись к испачканной щеке: – Ты у начальника нашего в доверенных лицах ходишь, не отпирайся, я не ревную, это даже очень полезно, особенно в нынешней ситуации. Скажи мне, как старый друг, что там слышно в верхах насчет этого дела?

Нелька взглянула опухшими, отстраненными глазами, и Шимона на мгновение кольнул стыд. Она сильно ревела, Нелька, наверное, весь день, а он лезет к ней со своей деловой, скособоченной от забот рожей.

– Будр убит, – сообщила она тусклым голосом, – ударом ножа в левую часть груди. В промежуток между ребрами.

– А как же «оберег»?

– Не знаю.

Он смотрел требовательно и нетерпеливо, и она повторила:

– Не знаю. Наверное, Будр не захотел включить его.

– Он что, самоубийца?!..

Она всегда довольно неплохо – для женщины – соображала, теперь же казалась потупевшей.

– Ты можешь оставить меня в покое? – попросила Нелида.

– Могу! – Терпение Шимона наконец-то дало трещину. – Я всё могу, дьявол меня побери! Могу даже танцевать на ушах или болтать по-китайски! Могу случиться с козой в случае крайней необходимости! – Он поднялся рывком и шагнул прочь, но осадил себя. Помедлил, обернулся через плечо с последней надеждой: – Ты правда ничего об этом не знаешь? Совсем-совсем ничего?..

Нелида не ответила. Она смотрела поверх и в сторону, и в уголках глаз с опухшими веками вскипали слезы.

Шимон отошел, выругавшись вполголоса. День складывался на редкость паршиво. Одна надежда, что кое-что прояснится после свидания с Велесом. Кому же, кому, черт возьми, оставит он власть?!…

Глава 5. Бумаги

– Не реви, Вера. Будр умер, значит, его больше нет, и жалеть не о ком, – Арша смотрела на рыдавшую Лиаверис спокойными, чуть насмешливыми глазами.

– Жалеть не о ком? – Велес подивился ее цинизму.

Он хотел возразить, но не нашел в себе сил и лишь глухо закашлялся, отвернувшись.

– Теоретически она права, – заметил Матин.

– Вы звери! – прокричала Лиаверис раздувшимися на пол-лица губами. – Бессердечные звери! Его больше не будет!

– Но только теоретически, Вера. Каким надо обладать каменным сердцем, чтобы декламировать подобное.

– Нельзя жалеть мертвых. Нелепо, бессмысленно, – Арша откинулась на спинку плетеного кресла и с вызовом посмотрела на остальных. – Жалеть надо живых: если они больны или в депрессии. Если жизнь осыпает их незаслуженными ударами под-дых или по голове…

– Замолчи! – крикнула Лиаверис. – Велес, пусть она замолчит!

– …Жалеть можно кого-то, а мертвый уже никто. Плачут и причитают не о покойнике, а о себе, дорогом и единственном. Конечно, – она обвела всех глазами, – исключая верующих. Среди них могут попадаться и скорбящие о покойном. Те, у кого есть сильные подозрения, что их любимый родственник угодит в ад. Но ведь среди здесь присутствующих, насколько я в курсе, нет ни христиан, ни мусульман? Впрочем, прошу прощения. Относительно Велеса ничего не могу сказать, так как он ни разу не высказывался на эту тему. Могу говорить с уверенностью о двух остальных коллегах – Матине и Лиаверис, поскольку они неоднократно позиционировали себя в качестве атеистов и материалистов. Или я в чем-то ошибаюсь? – Ей никто не ответил, и она продолжала, упиваясь атмосферой молчаливо сгущающегося негодования. – Люди с атеистическим мировоззрением плачут в такой ситуации о себе, навзрыд жалеют бедного себя самого – оставшегося без друга, без мужа, без опоры, без спонсора. А если был равнодушен к усопшему, плачешь, потому что смерть – это нечто жутковатое (как принято почему-то считать) и со временем она добредет и до тебя. Наконец, пускаешь слезу оттого, что всхлипывают все вокруг и этим создают экзальтированную атмосферу.

«Она не врет, – думал Велес, – и не играет. Она говорит то, что думает, и она спокойна».

– Значит, я реву о себе?! – Возмущение настолько захлестнуло Лиаверис, что горе под ним спряталось, и глаза ее были только злые, злые и вспухшие от плача.

– О себе, Вера. Жизнь здесь, представлявшаяся тебе неким симбиозом спортивно-оздоровительной тусовки и аттракциона «ужастиков», обернулась своей шершавой и неприглядной стороной.

– Послушайте, ну как можно по поводу смерти человека устраивать диспут? Ну, если жалости нет, души нет, то хоть такт какой-то должен присутствовать.

Матин раздраженно скрипнул стулом, подымаясь, и принялся копаться в лежащем на полу чемоданчике с хирургическими инструментами. Шатровая палатка, которую выбрали для житья супруги, была самой просторной, поэтому здесь же все собирались для деловых бесед. В палатке помещался самодельный стол, пара стульев, большое зеркало и плетеное кресло, которое обычно занимала Арша. Но основную массу полезных вещей приходилось держать на полу.

– У тебя нет желания идти со мной, Велес?

– Куда?

– На вскрытие. Ассистент бы мне не помешал.

Велес взглянул на него с таким ужасом, что Матин поневоле усмехнулся. Усмешка больше напоминала судорогу, пробежавшую от угла губ к виску.

– Занятие из малоприятных, конечно. Ну, что ж. Поскольку мужчин среди нас больше нет… Уже нет… – Он выразительно пожевал губами и вышел, прихватив чемоданчик.

Арша закурила, хотя в палатке они договаривались не курить.

Лиаверис хотелось закричать на нее, поставить на место, словесно «высечь», но она знала, что не справится с этим, и молчала.

Велес вспомнил с облегчением, что у него есть дело. Безотлагательное, срочное занятие. Очень кстати сейчас! Сил никаких не было – разговаривать, утешать Лиаверис, спорить с Аршей, и уж тем более «ассистировать» (!) Матину. Он открыл маленький походный сейф, порылся и вытащил толстую пачку бумаг – личные дела ссыльных.

– А что такое жалость? – опять заговорила Арша, со вкусом выпуская дым. – Сочувствие? Со-чувствие – это значит, я чувствую то, что чувствует другой, его боль, его горе. А у мертвых нет горя. Они ничего не чувствуют, пребывая в нерушимом покое. На честно заработанном отдыхе. Их нельзя жалеть.

– Нет, это невыносимо! – всхлипнув, подавившись дыханием, Лиаверис выбежала вон.

– Прости, ради бога, старую склочную идиотку, – помолчав, попросила Арша.

Велес не ответил, уткнувшись в бумаги.