Роман без героя

Литературная реконструкция слободского писателя Иосифа Захарова

То, что было написано на дальнейших страницах «Записок мёртвого пса», перевернуло мою душу. Фока Лукич, изменив своему повествовательному стилю, видимо, как он сам пишет, «в состоянии высочайшего душевного потрясения» от услышанной на сеансах «гипнотического диагноза» исповеди Григория Карагодина, выбился из накатанной им колеи. (Видно, что старому доктору уже было не до литературного обрамления своей голой правды).

Всё чаще стали мелькать специальные медицинские термины, приводились примеры методик лечения светил отечественной и зарубежной психиатрии, какие-то рецепты, написанные по латыни… Весьма подробно Фока Лукич, талантливый ученик профессора Гельгарда, описал свою подготовку к «шоковой психотерапии», когда он сам загримировался под «старца Амвросия», давшего Григорию Петровичу «верный способ исцеления от падучей». Всё это, думаю, читателю ни к чему. Поэтому, располагая абсолютно правдивой картиной событий, произошедших у дома (и в доме) однодворцев Захаровых в ту зимнюю лунную ночь 1942 года, отсекаю, как скульптор, все лишнее.

Теперь это не только «правда Фоки Лукича», но и моя (а значит, и ваша) Правда.

Отец и сын Карагодины, пройдя посад Слободы, через занесенную снегом яругу вышли к омету, темневшему на полянке у дома Захаровых.

Со стороны урочища Пустошь Корень взошла полнолицая бледная луна, делая ночной мир контрастнее и суровее без мягких полутонов дневной палитры. На небе мухами роились зеленые звезды.

Зная, что ближе к ночи немцы и полицаи, расквартированные в Хлынино, делают своеобразный обход «партизанских домов», то есть домов, из которых хоть кто-то ушел в Пустошь Корень к «мстителям», Карагодины не спешили навещать стариков Захаровых. Кто спешит, тот спотыкается…

Про собачий нос командира, способный учуять запах харчей и водки за сто шагов, партизаны не зря складывали байки. Но все они не были лишены большой доли правды: обоняние у Петрухи Чёрного было не собачье, а – дьявольское.

Он, примостившись в заснеженной яруге, у самого справного слободского дома, обросшего еще в начале века банькой, пунькой[58 - Пунька – сеновал, сарай], ригой[59 - Рига – сарай для сушки и обмолота снопов хлеба] с овином[60 - Овин – большой сарай для сушки хлебов в снопах ], постоянно водил носом:

– Слышь, Гришаня!.. Бабка Прасковья никак блинов наболтала… Видать, на сале будет жарить. У этих куркулей и самогоночка найдется… Гадом буду! Так што, сынок, не мельтешись, но ёрзай на жопе, шобы не примерзла к овражку – придет, придет к любимым дедушке и бабушке Климка! Голод – не тетка, пирожка не дасть…

– И беглеца схватим, – отозвался Григорий, – да и харчей в свою землянку прихватим, какие найдем при обыске!

И добавил с политическим подтекстом:

– Мы там, в лесу, от голода пухнем, борясь за их свободу и независимость… А они тут, в тихой Слободе, свободной даже от постоев немцев, жируют!

– За двумя зайцами, сынок, лучше не гоняться…

Петр Ефимович поднял голову, всматриваясь в звездное небо. Шапка с красной ленточкой сползла на затылок и упала в еще пушистый легкий снег.

– Чего ты высматриваешь там, батя?.. – прошептал Гришка, подбирая отцовскую шапку. – Созвездие Пса ищешь?

– А есть такое? – не надевая шапки на еще густые черные волосы, густо подбитые старческой сединой, хрипло спросил командир «Мстителя».

– Есть, – отозвался Гришка. – Мы в школе по астрономии проходили…

Они залегли на бруствере яруги, чтобы оглядеться и понять: в доме ли сбежавший из-под партизанского трибунала Климка Захаров, и нет ли у деда Пармена и бабки Параши немцев или полицаев. В горнице теплился желтый огонек. И это окно манило к себе, притягивало истосковавшийся по домашнему теплу человеческий взгляд. Но спешка тут могла дорого стоить.

– Черт с ним, с псиным созвездием, – сказал Петр Ефимович, собирая только что выпавший снег в ладонь и отправляя его в пересохший от волнения и страха рот. – Я вот о чем, сынок, кумекаю… Коль шайтан, как называют черта татары, где-то в аду живет и там правит свой сабантуй, то, значит, в небе, точно, – Он? Два медведя в одной берлоге и то не живут…

– Не знаю… – прошептал Григорий. – Ты же главантидером был, против самого Бога восстал…

Петр Ефимович помолчал, сглатывая набежавшую сладковатую слюну.

– Да не против Бога я шел… Против людей. Власти дорогу разгребал от человеческой дури и подлости…

– Надо же, – усмехнулся сын. – А в Слободе тебя испокон веку Петрухой Черным звали… Почти Чертом. А ты, оказывается, – святой…

Григорий повернул голову к отцу.

Да ты не обижайся, не обижайся, батя… Что правда, то правда.

– А я и не обижаюсь… Волос черный, глаз – черный, жил по-черному – в дыму и копоти войн и борьбы с врагами нашего народа. Ишшо с первой Германской. Потом с щербатовцами, антоновцами, буденовцами – с кем только не рубился… С кулаками насмерть схватился. «Безбожника» организовал. Теперича опять с немцем воюю. В землянке прокоптился, как шмат сала на костре. Собаки, слыхал, как брехали? Меня учуяли, ишшо за рекой…

Григорий присушался. На другой стороне яруги, за Свапой, опять залаяли хозяйские собаки, потом какой-то впечатлительный пес принялся молиться на мертвую луну, завывая почище брянского волка.

Петр Ефимович вздохнул, зябко поводя плечами. Старая история об оборотне, чёрном псе, принимавшем человеческое обличие, в лихоманные военные годы бередила умы жителей Аномалии. Этот проклятый пёс просто так никогда людям не являлся. Чёрную беду накликивал он на избранных им жертв.

С тёмного небосвода сорвалась жалобно замигавшая звездочка и, ярко вспыхнув напоследок, упала куда-то за Карагодинскую хату, черневшую покосившимися стенами за большим овином Захаровых.

– А как ты, Гришуня, думаешь, – грустно спросил Петр Ефимович, провожая взглядом сгоревшую звезду, – ОН захочет нам помочь, коли што…

– Что значит – «коли што»?..

Сын впервые уловил в всегда твердом голосе отца такие жалостливые, почти покаянные нотки.

– Ну, не вечные же мы… Когда-нибудь и я сдохну.

– Да ты никак хоронишь себя, батя?

– Чую, Гришунька… Чую я её приближение… Вона уж и пёс черный взвыл. Слышь?

– Ничего не слышу.

– Да как же ничего – воить, проклятый… К покойнику. Слышь, Гришка?.. Ты его тоже должен бояться, Гришанька! Проклятья нашего…

Дверь в сени Захаровского дома с протяжным скрипом отворилась, на февральский морозец без шапки, в тулупе, накинутом прямо на грубую замашнюю рубаху, вышла внушительная фигура бородатого человека. Почти двухметровый старик крякнул, почесал грудь, но мочиться в девственно белый снег не стал – засеменил в обрезанных валенках до яблоньки в саду. Сделав свое мелкое дело, старик еще постоял с минутку на вольном воздухе, дыша широкими ноздрями, как старый конь, и, перекрестившись на ночное светило, озираясь, скрылся в черном проеме сеней. Потом послышался тихий визг задвигаемой щеколды.

– Вона, Гриш, твой любимый дедушка до ветру ходил… – сказал Карагодин-старший. – Ишь, падла, озирается… Никак Климка иде-то рядом али уже в дому… Может быть, в овине сховали сваво внучка. Мы люди терпеливые, Гриша, пока посидим в яруге, да поглядим што да чего… Побалакаем с дорогим сынком. Когда еще с ним свижусь?…

Григорий посмотрел на бледное лицо своего отца. Слова уже вязли у него в зубах, слюна капала с уголков синеватых губ на свежий снег – припадок был где-то рядом, в полушаге от Петра Ефимовича.

Чтобы отвлечь отца от грустных мыслей о смерти, так некстати полностью завладевших его больным мозгом, Григорий перевел разговор на Захаровых.

– Пармен и Прасковья меня почти пять лет выхаживали, когда ты по свету мотался… – проговорил Григорий, но отец его перебил:

– Не мотался, а врагов наших изничтожал, дурень!..

Григорий обиделся, замолчал.

– Ты не дуйся, как девка красная. Всего не знаешь. Я им портсигар золотой одного убитого прапора отдал. Не за хрен собачий тебя кормили, небось. А вот какракетр тебе испортили вконец. Мякина, а не карактер. Стержня в тебе, Гринька, нету. Как без него?

Петр Ефимович почувствовал тошноту. А вместе с ней неведомо откуда взявшийся страх прилепил его исподнее к дрожащему телу.

– Не вовремя пёс пришел… – прохрипел Петр Ефимович.

Он, клацая зубами от озноба, полез за пазуху. Вытащил заветный кинжал, что добыл еще в том памятном августе четырнадцатого года.

– На, Гриш, возьми. – Он протянул сыну трофейный штык-кинжал. – Ежели скрутить до зубовного скрежета, то зубы клинком разведи… Не то язык в гортань завалится… Задохнуться могу.