Роман без героя

Мы ждем его четверть часа, полчаса, час… Нету Василия Харитоновича.

«Нужно выручать идти», – говорит Федор Захаров. И просит у меня дать ему мосинскую трехлинейку.

Я знаю, что Захаровы завсегда в драке первыми были. Такова медведя и втроем не возьмешь. К тому же Федора за то, что Маркелу рожу набил, из воспитателей колонии шугнули по статье. Чуть не посадили. И винтовку Мосина, боевую единицу с пятью боевыми патронами, я ему не доверил. А на словах сказал:

«Разуваев приказал сидеть тихо. И ждать, пока хозяин не покличит к столу… Вот и ты сиди. И не высовывайся».

Примерно через полтора часа, дверь дома Маркела Шнуркова распахнулась. Я, Сирин и Федор, ведшие наблюдение за домом, обомлели от неожиданности: два дюжих немца в форме, с автоматами и Маркел Шнурок с полицайской повязкой на рукаве вытолкнули на крыльцо окровавленного Василия Харитоновича. Был он уже без полушубка, в одной изорванной тельняшке. Губы его и нос были разбиты в кровь, глаза заплыли от побоев.

«Вара!» – позвал Маркел кого-то и призывно свистнул. Из дверей дома выскочила огромная черная псина, сев подле бедного Василия Харитоновича и оскалив страшную морду.

Федька Захаров дернул меня за рукав, прошипев в ухо: «Дай винт, Бульба! Я по фрицам и Шнурку пальну!…» – «Дура! – отвечаю тоже шепотом. – У немцев автоматы. А у Шнурка карабин с полным магазином на плече. Перещелкают, как цыплят». И кулак ему кажу: сиди, мол, тихо, сын подкулачника! Выдашь, говорю ему, чем наше присутствие, убью из этого вот винта…

И пока мы с ним этак переговаривались, немцы и Маркел, толкая в спину изуродованного Василия Харитоновича, повели его, прямо босого, по снегу к березе, что растет у шнурковского гумна.

Немцы очень смеялись (видать, выпили), играли на губной гармошке «Катюшу». Кум Василия Харитоновича, сдерживая кидавшуюся на Разуваева собаку, шел сзади и подталкивал кума прикладом. Да так толканул в спину, что Василий Харитонович упал в снег, окропив его своей кровушкой. Обернулся к нам и подал знак: покачал головой. Мол, сидите тихо!.. Не выдавайте себя ничем, хлопцы».

Я здорово струхнул, когда на нас вдруг и эта черная сука Вара обернулась. Глаза желтые, как у ведьмы какой, мокрым носом повела… Ну, думаю, учуяла наш лесной дух. Сколько раз хотели на базе баньку срубить, чтобы пот со всей заразой выпаривать, так нашлись умники: «Не первоочередная стратегическая задача…». А для нас эта задача в Хлынино чуть не стала последней в жизни.

Но Вара, слава Богу, нас не учуяла. Нашего командира подвели к березе. Маркел ловко закинул пеньковую веревку на сук, где, как я понял по кольцам, вешали когда-то качели или тушу поросенка. Хороший такой сук, крепкий. Шнурок поставил бочонок на попа. И прикладом загнал на бочонок Василия Харитоновича.

«Ну, спасибо, кум, за теплый приём… – говорит ему товарищ Разуваев. И, оборачиваясь в нашу сторону, кричит: – Смерть немецким оккупантам и их прихвостням! Я никого не выдал, погибаю по своей глупой наивности и вере своей…».

Это, как мы поняли, начальник разведки «Мстителя» для нас кричал. Чтобы мы базу не меняли. Не выдал, сокол. К тому же тельняшка его подвела – немчура очень матросиков не любит, «черной смертью» их прозывает и вешает так же, как евреев и коммунистов.

Василия Харитоновича вздернули, а мы так и остались лежать с открытыми ртами. После всего увиденного страшно было даже пошевельнуться.

Когда Разуваев язык изо рта вывалил, немцы в хату ушли – допивать шнапс, наверное. А Шнурок веревку обрезал. Подозвал пса. И этот зверь-людоед на наших глазах обглодал Василию Харитоновичу все лицо.

От ужаса мы бросились по снежной целине к лесу. Чтобы доложить о случившемся».

Глава 31

НАРОДНЫЙ ЛЕКАРЬ ВОДЯРА

Из партизанского дневника Фоки Лукича

20 января 1942г.

База отряда «Мститель».

Сегодня в 11 час. 27 мин. на базу прибыла подвода, груженая продуктами питаниями, собранными Водянкиным по окрестным деревням и селам. Столько продовольствия продотряду Вениамина Павловича не удавалось привозить никогда. Думаю, что разгром немецко-фашистских полчищ под Москвой, до которой от наших мест всего 862 версты, значительно воодушевил местных крестьян и всех тех, кто не эвакуировался из зоны оккупации.

Водянкин приписывал «богатый улов» исключительно своему умению найти человеческий контакт с населением. Он, по своему обыкновению, был уже с утра «выпимши», то есть пребывал в самом что ни есть благостном расположении духа.

Парафраз Водянкина, наверное, невозможно передать на бумаге. Но я попробую все-таки. Ибо этот русский тип, несмотря на некоторые нравственные изъяны поведения, в целом, по-моему, представляет собой натуры цельные и одаренные. Таких «Водяр», как Водянкин, я встречал за свою жизнь немало. Они, разумеется, не костяк нации. Но очень важный хрящ, соединяющий весьма важные кости скелета общественного организма. Без такой соединительной ткани «скелет» не будет достаточно подвижен и гибок.

– Хлеба привез? – хмуро спросил улыбающегося Водянкина Петр Ефимович, могучим плечом оттесняя напиравших на хлебную подводу партизан..

– Привез, командир! – сиял Вениамин Павлович. – И хлеба, и пшена, и картох, и сальца трошки, и гороха немножко… И даже водочки! Для молодочки!

Комиссар Карагодин ревностно следил за тем, чтобы голодные «мстители» не растащили продовольственный запас. Партизанская соловая[50 - Соловая – масть лошади: желтоватая, с светлым хвостом и гривой.], похрапывая, пускала пар их раздутых ноздрей, равнодушно оглядывая ликовавшую толпу.

– Как же удалось, Вениамин Палыч!?. – радовались боевые товарищи.– Прежде пусто, а нынче – густо…

– Так зоринский староста, почитай, всё свое хозяйство мне за свое чудесное выздоровление и отвалил, – распутывая веревки, ответил начпрод. – Что может быть дороже последнего здоровья у любого человека?

– А ты, что, доктор?

– И лекарем станешь, коль жрать захочешь…

– Этот скряга Матюха тебе аж пять мешков хлебушка погрузил? Да брешешь, небось… – не верили партизаны. – Мы к нему с пасадскими в сад ходили по яблоки. Так солью по нам палил. Удавится и за кислятину… А тут – хлеб да сало. Чудеса в решете.

– Вот, вот, тот самый Матюха, – кивал Водяра товарищам. – Старостой заделался, можно сказать, по воле самих зоринцев. Боле кандидатуры не сыскали. Он, правда, на советскую власть в обиде. Это все знали. За то, что мыши в колхозном амбаре, кило три зерна сожрали, три года за колючкой парился человек. Но человеком остался. Ни перед кем не холуйничал – ни перед слободскими и краснотырскими начальниками, ни пред немцем на задних лапках не стоял. Самостоятельный, словом, мужик. Но за колючкой Матвей кишечную болезнь схлопотал от плохо сваренной картошечной кожуры.

Григорий Петрович ушел с отцом распоряжаться насчет разгрузки и надежного складирования продовольствия. Вениамин Павлович отпустил вожжи, раскрепостился:

– Короче, еду я на соловой, в животе бурчить голодная музыка… Маруська Черногорова да Дуська Падина, две солдатки с кутка, токмо и дали, что по мерке картох да отрубей с мешок… Добра немного, настроение, сами кумекаете… Во рту – сушняк степной. И тут на пролетке с пружинами под задом седока, запряженной цыганском гнедмм, – староста Матюха… Живот, чтоо гарбузы у Гандонихи на огороде, армяк[51 - Армяк – крестьянская верхняя одежда из толстого сукна.] вот-вот лопнет…

Стой, Вениамин Палыч, кричить… Думаю про себя: «Он меня и на пасху-то Вениамином Павловичем не кликал, а тут почаму такой почёт? Енто что-то да значить…». А сам виду не подаю, своего удивления не выказываю. Говорю, как и положено меняле:

– Ох, земляк ты мой дорогой, Матвей Егорыч! Доброго вам здравию желаю… Вот меняю тряпки кой-какие на харчи для своих дочек и внучат… Погибаем мы в Слободе. Голодно и холодно.

Он сощурился так, что глаз не видно. Смеется:

– Постой, Венимамин Палыч, мне про свою Слободу рассказывать. Я ведь про тебя усё заню… В лесу вы с робятами хоронитесь. Когда ж бить врага почнете?

Думаю: «Ну, стервец, на мякине меня не проведешь». Наврал я с три короба, что тряпки меняю. Что на соловой, которая еле-еле тащится, всю округу объехал, у монахов в Пустыни жил. Те всю, мол, траву какую-то заместо борща варили и водой из Святого источника запивали. Ну, мол, и я пристрастился. Похудел, высох, но силы, мол, как видишь, не оставили… И исцелять разные недуги монахи научили. А про себя думаю: «Ну, зачем я, дурак старый, всё это ему брешу! А как попросит свою язву вылечить? Чё делать буду?». А сам врать продолжаю, машинально, само собой льется, как понос из срамного места…

Гляжу, кака у него реакция. А у него глаза с моего рассказа загорелись, интерес разбудился:

– Голубь ты мой, свет-Веня!.. У меня ж гадость одна поганая во внутренности моей сидить… Нету от нее ни мне, ни моей молодой жёнке, что за меня пошла, уже за старосту-бобыля… Срам, а не болезнь. И чем только не лечил – все бесполезно. Неизлечима зараза.

Я чуть с телеги не упал. «Ну вот, – думаю. – За что боролись, на то и напоролись!». Ведь у меня даже никакой святой воды с собой нет. Хорошо зачерпнул для себя и лошади в гусыню водицы из Свапы нашей. Так она мутновата и тиной отдает. О какой тут святости говорить можно?

Однако делать мне нечего: или грудь в крестах, или голова в кустах…

– Какая, Матвей Егорыч, у тебя срамная болезня? Уж не триппер ли? У нас в двадцатом пол эскадрона под Воронежем как-то триппером заболело… В такое гиблое женское место попали на постой.

– Что ты, – машет рукой староста. – Господь с тобой, Вениамин Палыч! Не триппер. Но сказать все равно стыдно…

– Стыдных болячек нету, – говорю ему. – Бесстыдные бывают. Так что сказывай мне, целителю… Я тебя вмиг святой водой из Пустыньки вылечу.

Он еще с минуту покучевряжился, оглянулся – не подслухивает ли кто нас? – перегибается к моему уху из своего рессорного тарантасу и шепчет:

– Запором страдаю я мучительно очень… По четыре, а то и пять дён в уборную по большому не могу сходить… Сижу, сижу над дыркой, пока хрен не приморозит, а все бестолку! Сюды – он показывает пальцем на свой большой рот – много идеть харача всякого, а наружу – ничегошеньки. Боюсь, разорвет часом…

– Тужишься на горшке-то? – спрашиваю.