Октябрический режим. Том 1

Неоднократно Таврический дворец посещали крестьянские ходоки, «робко бродившие по паркетным полам среди депутатов и журналистов и с благоговением слушавшие речи думских ораторов». Ходоки прибывали издалека – Киевская, Саратовская губернии и т. д.

Один такой гость из Псковской губ. признался, что «не мог усидеть в деревне, когда в Питере решается вопрос о земле».

Впрочем, не стоит преувеличивать политизированность русской деревни. Она все-таки уповала больше на Царя, чем на Думу. Некий белгородский монархист писал: «Мне приходилось слышать разговоры крестьян о том, что Дума даст им землю и что покуда Дума этого не сделает, правительство ничего не предпримет в этом направлении под влиянием господ; но так говорили единицы, а десятки и сотни не верили даже и в это, а ожидали Царского указа, все той же золотой грамоты».

Как бы то ни было – крестьянство ждало перемен. На эту почву падали агитационные зерна из Г. Думы. Кадеты твердили о передаче крестьянам земли помещиков. По справедливому замечанию барона Роппа, это был опасный лозунг.

«Эти лозунги брошены в среду, которая совершенно неподготовлена для того, чтобы разобраться в них. […]

Мы не выйдем из такого положения, чтобы в многонаселенной Российской империи не было безземелья. Между тем, мы бросаем крестьянам надежды – достать землю, даже не говоря, каким образом, за какую цену. Такая надежда, неуловимая, много напортит и уничтожит спокойствие страны».

По мнению оратора, проект 42-х грозил междоусобной войной «всех против всех», в результате которой «население попадет под террор, под влияние какого-то негласного правительства, кулаков и разного рода лиц».

Аграрная инициатива кадетов вкупе с непрерывными призывами левых к восстанию единым агитационным потоком обрушились на крестьянство. Губернаторы почти ежедневно доносили министру внутренних дел, что речи, звучащие с думской кафедры, вызывают новое революционное брожение. «…того, что говорится в Думе, вы не найдете в самой отчаянной подпольной брошюрке…», – негодовали «Московские ведомости». А в следующем году «Голос Москвы» отметил: «Революция приобрела прекрасную позицию в нижней палате; вместо прокламаций, которые приходилось печатать в подпольной типографии, теперь можно рассылать речи депутатов, благо все оне с отменной тщательностью стенографируются на казенные деньги, чтобы, на следующий день появившись в газетах, торгующих красным товаром, оне в миллионах экземпляров разошлись по всей России».

Агитация членов Г. Думы среди простого люда продолжалась и за пределами Таврического дворца. В мае центральный комитет партии народной свободы отпечатал 500 000 экземпляров брошюры, состоявшей из тронной речи Государя и ответного адреса Думы, и разослал во все деревни. Кроме того, депутаты сами ездили в народ. Например, в Лужском уезде несколько членов Г. Думы созвали крестьян в волостное правление, и «господин что приезжал Овчиников по фамилии пряма объявил, что от госпот всю землу отымут и оставят коли хватит 100 десятин, а не то всего двадцать десятин. … А ищо говорил этот самый дипутат, что господа уш притяснили мужиков, довольно им властовать, и такое говорили про госпот что пристав и урядник не смогли стерпеть. Так как ругали депутаты правительство – и пристав с урядником ушли».

В Таврическом дворце даже обсуждался вопрос о командировании агентов на места для ознакомления народа с деятельностью Думы, после чего «Московские ведомости» писали о «походе на деревню».

Члены Г. Думы вели агитацию не только в деревнях, но и в городах, особенно в столице. «Мы чуть ли не ежедневно читали, что там-то член Думы устроил митинг, там – беседу, там – присутствовал на каком-либо профессиональном собрании и т.п.».

Агитация велась также именем Г. Думы. В Тульской губ. распускались слухи, что Муромцев издал законы о насильственных захватах земли помещиков. В Воронежской губ. распространялись подложные приказы Думы о разделе земли и подложные таблицы установленной Думой заработной поденной платы.

Власти делали попытки изоляции Г. Думы от населения, прекратив печатать стенографические отчеты в «Правительственном вестнике», запрещая принимать телеграммы на имя депутатов и т. д. Но весть о якобы предстоящей прирезке земли была слишком заманчива, чтобы остаться тайной.

С мая вновь начались аграрные беспорядки, вскоре охватившие почти всю страну. Желаемое принималось за действительное, и, например, в с.Дубровине Рязанского уезда крестьяне сочли землю соседнего помещика собственной и даже запахали ее всей деревней, а после вмешательства властей пригрозили, что пожалуются Г. Думе. Продолжались поджоги и грабежи. Жгли не только помещичьи усадьбы, но и соседние деревни. Жгли имущество крестьян, отказывавшихся участвовать в погромах. Сгорал хлеб, которого так недоставало ввиду неурожая.

Несомненно, деятельность Г. Думы стала одной из причин возобновления аграрного движения.

«Крамольная Дума может гордиться.

Ея возмутительные речи и аграрные проекты дают уже достойные плоды, даже скорее, чем сама она ожидала…

Своими призывами к революции в течение более двух месяцев, Дума, – вместо ожидавшегося легковерными людьми успокоения, – внесла такую смуту, при которой дай Бог спасти Россию от окончательной гибели…

Анархия посвюду, убийства, бомбы, вооруженные грабежи для революционных целей – совершаются ежедневно… Погромы помещичьих имений заставляют землевладельцев бросать насиженные гнезда, а в Воронежской губернии началась уже настоящая пугачевщина».

Сама же Дума валила с больной головы на здоровую, обвиняя в беспорядках правительство, якобы уничтожившее в крестьянах последнюю надежду на мирное разрешение аграрного вопроса своими неоднократными заявлениями о недопустимости принудительного отчуждения земли.

Роспуск Г. Думы

«Конногвардейская партия» страшилась роспуска Г. Думы. Свое опасение высказывал министр Двора бар. Фредерикс. Однако, по словам Герасимова, Столыпин привлек бар. Фредерикса в вопросе о роспуске на свою сторону и получил таким образом ходатая перед Государем. Зато переубедить ген. Трепова было невозможно. Он в глаза Столыпину назвал роспуск «авантюрой», а, узнав от Горемыкина о принятом решении, сказал: «Это ужасно! Утром мы увидим здесь весь Петербург!», но услышал в ответ: «Те, кто придут, назад не вернутся». «Посмотрим, как вы с вашим Столыпиным справитесь, когда вся Россия загорится из-за вашей опрометчивости», – сказал Трепов Герасимову.

Еще в начале июня петербургские газеты сообщили, что указ о роспуске Г. Думы давно подписан без обозначения даты. 7.VI санкт-петербургское телеграфное агентство напечатало опровержение. Однако слухи были справедливы. Проект указа уже давно обсуждался Горемыкиным, Столыпиным и Щегловитовым и хранился у Горемыкина в переписанном виде. Каждый раз, отправляясь к Государю, председатель Совета министров возил с собой в портфеле заготовленный проект.

Свидетельства современников расходятся относительно сроков принятия решения о роспуске Думы. В частности, Коковцев со слов Столыпина писал, что этот вопрос был затронут 4.VII на встрече Государя, Горемыкина и самого Столыпина. Однако из дневника Государя видно, что 4 июля такой их встречи и не было, а Горемыкин был 3-го, Столыпин же 5-го. С другой стороны, военный министр Редигер пишет, что еще 2-го июля на совещании между ним, Горемыкиным и Столыпиным было решено закрыть Думу 9-го и при этом Горемыкин позвонил Великому Князю Николаю Николаевичу в Красное Село, сказав условную фразу: «Прошу командировать генерала Ванновского ко мне в субботу, к шести часам дня», что означало вызов к этому времени гвардейских войск из Красносельского лагеря в Петербург.

Вероятно, Редигер прав и дата роспуска действительно была назначена на совещании 2 июля, но не правительством в целом, а лишь тремя министрами, и 3-го Горемыкин, видимо, и докладывал об этом Государю. Однако Государь еще этот указ не утвердил, желая знать сначала мнение всего Совета министров.

4.VII, когда в Думе обсуждался проект аграрного обращения к народу, Столыпин провел все заседание в министерской ложе, записывая прения с карандашом в руках, «точно репортер». Вечером следующего дня министр выезжал в Петергоф, однако потом сказал Коковцеву, что Государь еще не назначил дату роспуска. Вероятно, промедление было вызвано тем, что Г. Дума еще не приняла окончательно текст своего обращения, а Государь еще не определился с кандидатурой преемника Горемыкина.

По газетным сведениям, 6.VII в Петергофе состоялось совещание о роспуске Г. Думы, где Трепов предложил, наоборот, вместо этой меры сменить кабинет. В случае принятия обращения – позже, в случае отклонения – немедленно, в качестве награды за корректность. Одновременно Дума приняла обращение, тем самым, как и предупреждал Стахович, дав правительству основание для роспуска.

Под 7.VII в дневнике Государя записано: «Принял Горемыкина; подписал указ о роспуске Думы!». Вечером Столыпин по телефону сообщил Муромцеву, что в понедельник намерен выступать в Думе. Кое-кто из современников обвинял министра в коварстве: он, дескать, хотел застать Думу врасплох. Однако он в тот час мог еще не знать о произошедшем в Петергофе.

Но, когда ночью кн. Г. Е. Львов посетил Столыпина, то получил подтверждение слуха о роспуске, причем оказалось, что день предстояло выбрать самому Государю. От лица своей партии князь обещал министру постараться успокоить Думу и продолжить переговоры с Петергофом. Кадеты решили выдвинуть Муромцева в премьеры, Милюкова в министры внутренних дел. Муромцев послал Государю просьбу об аудиенции, и вся кадетская компания, облачившись во фраки, уселась ждать сигнала к выезду.

Тем самым вечером Государь остановился совсем на другой кандидатуре: «от 5 до 8 ? разговаривал с Горемыкиным, который уходит, и со Столыпиным, назначаемым на его место».

Итак, 8.VII Столыпин приехал в Новый Петергоф. В приемной министр встретил Горемыкина. В тот день старик был радостен, «как школьник, вырвавшийся на свободу». Он сказал, что Государь только что согласился освободить его от должности и предложить место председателя Совета министров Столыпину. Их позвали к Государю, но Горемыкин, едва войдя, тут же поспешил откланяться, выразив уверенность, что Столыпин исполнит свой долг перед Государем и страной, и уехал домой. Там он объявил министрам, собравшимся на заседание: «Ca y est! поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать Государь» – и вкратце сообщил новость, предложив дождаться нового председателя. Затем отправился спать. Он расстался с тяжелейшим бременем, на много лет, хоть и не навсегда.

А Столыпин, которому досталось это бремя, остался наедине с Государем в Его кабинете. После ухода Горемыкина Государь заговорил о необходимости роспуска Думы.

Иначе «все мы и Я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность.

Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновения властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено Мною, и, захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить Меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии Моем просто устранить и Меня.

Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении Монархии и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается Моего имени, как будто власть – не Моя, и Я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и Я не нужен и Меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед Моею совестью, перед Богом и перед родиною бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки» (Коковцев).

Так говорил Государь, которого потом часто будут называть слабым и безвольным!

Далее Он сказал, что и Горемыкин, и сам Столыпин с Ним согласны, однако нынешнему председателю Совета министров такая борьба не под силу. Горемыкин прямо указал на Столыпина «как единственного своего преемника в настоящую минуту».

«Я прошу Вас не отказать Мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить Мне каких-либо доводов против Моего твердого решения», – сказал Государь Столыпину и, не давая тому возражать, продолжил: «нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед которым Я часто молюсь. Осенимте себя крестным знамением и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту» (Коковцев). И Государь перекрестил, обнял и поцеловал Столыпина, как всегда делал при назначении нового министра.

Затем Он спросил, на какой день назначить роспуск Думы и какие меры Столыпин примет для поддержания порядка в Петербурге и Москве. Тот ответил, что Дума должна быть распущена в ближайшее воскресенье, 9-го, и это должно держаться в тайне. Чтобы избежать беспорядков, Столыпин предполагает вызвать в Петербург войска. Государь согласился. По словам Коковцева, именно в это время Государь подписал указ о роспуске Думы.

Перед уходом Столыпин высказал Государю просьбу об увольнении двух крайне правых министров Стишинского и кн. Ширинского-Шихматова. Государь и на это согласился, сказав, что вообще не стесняет Столыпина в выборе своих сотрудников.

В 11-м часу вечера Горемыкин и Столыпин вернулись на пароходе «Онега» в Петербург, причем «оба имели весьма довольный вид».

Последовала «трагикомическая ночь». Министры и старшие чины министерства внутренних дел собрались у Горемыкина и ждали, когда Государь пришлет подписанный указ о роспуске. Но ожидание затянулось, – мемуарист намекает на роль ген. Трепова, – а отменить сделанные приготовления без огласки невозможно. «Сидели как на похоронах» до рассвета, пока, наконец, не прибыл фельдъегерь из Петергофа с долгожданными указами.

Существует легенда, будто бы в последнюю минуту, в ночь на 8-е или на 9-е, Государь, передумав распускать Думу, прислал Горемыкину соответствующее письмо. Но тот якобы приказал себя не будить, не то из-за усталости, не то боясь, что Государь передумает, и в результате письмо прочел лишь утром, когда указ уже был опубликован и было поздно что-то отменять. Остроумная легенда не выдерживает критики. Хорошо знавший Государя Коковцев не верил, «чтобы Государь мог в такой форме изменить сделанное им распоряжение». А главное – с назначением Столыпина Горемыкин стал частным лицом и эта мифическая отмена роспуска его попросту не касалась. Если бы Государь такое письмо и написал, то адресовать его следовало бы не Горемыкину, а Столыпину. Вероятно, автор этой легенды выдал желаемое за действительное.

Одновременно с указом о роспуске был подписан второй – об объявлении в Петербурге и Петербургской губернии положения чрезвычайной охраны. Заранее стянуты войска. «Столица обратилась в военный лагерь», – писали газеты. За несколько дней в Петербурге было сосредоточено 160 рот пехоты и 36 эскадронов гвардейской кавалерии.

Последнее заседание Первой Думы кончилось буднично. Оно закрылось за отсутствием кворума. В ночь на 9.VII Милюков сидел в редакции газеты «Речь» и уверял И. В. Гессена, что тот может спокойно ехать на дачу в Сестрорецк, потому что завтра ничего важного не произойдет. Через несколько часов, точнее, в 6 час. утра в воскресенье 9.VII на запертые ворота Таврического дворца был наклеен указ о роспуске, а само здание оцеплено войсками. Рано утром в воскресенье Милюкову позвонили из редакции «Речи» и сообщили, что в типографии печатается манифест о роспуске Думы. Видимо, тайна все-таки была нарушена – текст манифеста кадеты узнали от своих друзей-типографщиков. У либералов во всех правительственных типографиях были свои агенты.

«Свершилось! – писал Государь в дневнике. – Дума сегодня закрыта. За завтраком после обедни заметны были у многих вытянувшиеся лица».

«Свершилось!» – так называлась и статья в «Русском Знамени», посвященная роспуску Думы. Консерваторы ликовали. «Слава Богу, дом бесноватых закрыт», – написал «Киевлянин». Нижегородский архиепископ Назарий приказал служить по случаю роспуска Думы молебны с колокольным звоном.

Именной Высочайший указ правительствующему сенату от 8.VII.1906 объявлял о роспуске Г. Думы на основании ст. 105 Зак. Осн. и о назначении созыва вновь избранной Думы на 20.II.1907.

Высочайший манифест о роспуске составлялся наспех в последнюю ночь. Проекты написали Щегловитов, Ф. Д. Самарин и Столыпин, в конце концов выбравший из трех вариантов собственный.

В манифесте, датированном 9.VII, говорилось, что Государь ожидал от трудов Г. Думы блага и пользы для страны, а депутаты вместо этого «уклонились в непринадлежащую им область»: 1) «обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей»; 2) указали на несовершенства Основных Законов (по-видимому, о включенных в адрес требованиях расширить права Г. Думы, ввести ответственность министров перед ней и упразднить Г. Совет); 3) обратились к населению (обращение по аграрному вопросу). В первоначальном проекте упоминалось также выражение Думой порицания правительству.