Октябрический режим. Том 1

– Банзай.

А в середине А. И. Гучков».

Поэтому Александр Иванович на первый взгляд казался выдающейся фигурой. Л. А. Тихомиров поначалу назвал его «умнейшим из людей, каких только выдвинула эпоха реформы». А.Столыпин посвятил своему единомышленнику яркие строки: «Сущность его характера меня подкупила давно, еще при первых встречах, когда только еще чуть-чуть намечалось его будущее значение: эта сущность состоит в бескорыстном, действительно, пламенном патриотизме. Он любит родину деятельной, неусыпной любовью, – без фраз, без театральных преувеличений, без треска и риторики».

Однако, в отличие от того же А.Столыпина, у которого патриотизм был в крови, Гучков не умел быть патриотом, хотя и стремился им быть. Великолепно эту тонкость выразил Рославлев (Колышко) после очередной громкой дуэли Александра Ивановича: «Он любит родину и готов, ради этой любви, полезть на стену. Но в родине он любит – себя. И в конституции он любит лишь себя. И в дуэлях, в задоре, в бретерстве он также любит лишь себя. "Эмоционально" Александр Иванович лишь себя любит. Вот почему его патриотизм не находит отклика в сердцах; его политическая догма, после 3-х лет долбления, оставила страну равнодушной; его "рыцарство", его храбрость, его купеческая корректность – возбуждают не столько уважения, сколько брезгливого страха».

Характерно отношение Гучкова к Императору Николаю II. Гучков неизменно провозглашал за него тосты и при случае расточал комплименты, но все это делалось не из монархических побуждений, а лишь потому, что именно этот Монарх даровал манифест 17 октября, выступив в роли «державного зодчего нового государственного строя».

Слабая моральная основа сочеталась с бешеным нравом Гучкова. «Как ни сдерживает он свой темперамент, как ни обманывает он себя, но видно, что он у него бунтует и просится наружу. Это проскользнуло в его словечке "сосчитаемся"; рванулось в инциденте с гр. Уваровым». Гр. Витте назвал Гучкова «любителем сильных ощущений», Киреев выразился, что он – «с перцем», Скугаревский восторженно писал о «пламенной военной душе» и «подлинном военном сердце» Гучкова, Пэрс – об его «отчаянной храбрости», И. А. Гофштеттер – о «благородном воинствующем авантюризме», Савич – о неразвитом чувстве самосохранения, мудрый Дорошевич – об «исключительно животной, желудочной храбрости», в отличие от «храбрости духовной». Эта не скованная никакими догмами «животная» храбрость сказалась при поединке Гучкова с гр. Уваровым, когда дворянин выстрелил в воздух, а «купеческий сын» – в противника, стреляющего в воздух.

Свой бешеный темперамент Гучков целиком и полностью проявил в политической деятельности. Шипов, поначалу бывший его соратником, характеризовал его как «человека, легко увлекающегося политической партийной борьбой и склонного вносить в нее чрезвычайную страстность». Однажды, когда Шипов отрицательно отозвался о подобной борьбе, Гучков возразил: «мне, напротив, всегда доставляет большое удовольствие хорошенько накласть моим противникам».

За исключением нескольких наивных лиц современники относились к Гучкову с глубокой неприязнью. Для общества, где дрались на дуэлях и где были сильны дворянские понятия, он был слишком непорядочен. «Мелкая душонка», – писала о нем «Земщина». «…виртуоз интриги и гений беспринципности», – будет впоследствии негодовать П. Б. Струве.

Сложнейший характер отталкивал людей от Александра Ивановича. Одно время он сблизился с Н. В. Савичем, но тот скоро с ужасом отшатнулся.

Отношения с когда-то любимой женой тоже быстро расстроились. «Родная моя, за что Вам Господь Бог послал такое наказание, как я?» – писал Гучков своей невесте М. И. Зилотти. Уже на втором году семейной жизни начались недоразумения, спровоцированные долгим пребыванием Александра Ивановича на фронте. Весной 1910 г. Гучков писал о «зияющей пустоте» в своей душе и провел пасхальные каникулы в обществе товарища по фракции Каменского – по-видимому, чтобы быть подальше от супруги.

Семейная драма развивалась в разгар политической карьеры Гучкова – в период Г. Думы III созыва. Однажды Александр Иванович прислал жене из Таврического дворца такую записку: «Не знаю, что тебе написать? Что мне тяжело до крика, что я сейчас председательствую в комиссии обороны, говорю с безразличным видом, а с трудом сдерживаю[сь], чтобы не разрыдаться, этому ты поверишь. Знаю, что и тебе тяжело. Но что я могу сделать? Устранить себя я могу. И эта мысль все неотвязнее овладевает мною. Прости меня! АГ». Это крайнее нервное напряжение Гучкова надо иметь в виду при оценке его политических действий. «Я вышел из жизненной перепалки весь израненный, с ожесточенной от ударов душой. От избытка собственных страданий я стал мало чувствителен к страданиям других», – писал он.

В 1911 г. (21.II) Гучков констатировал: «мы так истерзали друг друга, что живого места в душе не осталось», и предложил разъехаться, с тем, чтобы супруга с детьми жила в Москве за его счет. Однажды Марии Ильиничне понадобилось на две недели привезти детей в Петербург, и она была вынуждена обратиться к посредничеству Ф. И. Гучкова, боясь, что при ее появлении муж съедет с квартиры. Действительно, он избегал встреч: "Перерыв наших думских занятий – 10 декабря. Если ты к этому времени вернешься, то я уеду куда-нибудь". Последовавшую череду ссор и примирений Гучков охарактеризовал так: «каждая новая попытка склеить наши неудачные жизни только вносит новую остроту и новую горечь в наши отношения».

«Где А. И. Гучков – там вечный раздор», – проницательно заметил один из московских монархистов еще в самом начале политической карьеры «купеческого сына». Да и сам он это чувствовал, так что на вопрос В. И. Гучковой, как назвать ее сына, ответил: «Только не Александром. Приносит несчастье себе и окружающим. Предпочитаю Ивана».

Политические взгляды

«Так вот он, этот прославленный московский делец и оратор! – писал Булацель, привлеченный его славой. – Тихий, несколько гнусавый голос, вычурно книжные обороты речи и стремление быть немножко правым, оставаясь немножко левым – вот первое впечатление от речи Гучкова».

Гучков был монархист, но монархист конституционный – сочетание, при всей своей несуразности, распространенное в те годы. «Путем эволюции я сделался убежденным конституционалистом еще задолго до того времени, как твердая воля Монарха, выраженная в манифесте 17-го октября, повелела каждому верноподданному русского Царя сделаться конституционалистом».

Манифест 17 октября настолько отозвался в сердце Гучкова, что партия, основанная им совместно с единомышленниками, получила имя «Союз 17 октября» или попросту «октябристы».

«Октябризм явился молчаливым, но торжественным договором между историческою властью и русским обществом, договором о лояльности, о взаимной лояльности. Манифест 17 октября был, казалось, актом доверия к народу со стороны Верховной Власти; октябризм явился ответом со стороны народа – ответом веры в Верховную Власть». Так говорил сам Гучков, не больше и не меньше.

Октябристы выступали за дуалистическую монархию, сочетая, таким образом, монархические убеждения с конституционными. Это позволяло Союзу и его руководителю находить общий язык и с консерваторами, и с левыми.

«Александр Иванович прямо вездесущ, – говорил Б. В. Назаревский, – он и среди земских и городских деятелей свой человек, он и с Красным Крестом на Дальний Восток едет, его и покойный Д. Ф. Трепов жаловал, и С. Ю. Витте одобрял, а уж в министерской приемной он самый желанный гость; он по два часа иной раз с самим градоначальником беседует; с ним даже кадеты, хоть и спорят, но все же "водятся", – словом везде и всюду и всем он мил и приятен.

Сам старик Суворин благосклонно кивает ему головой с вершины своего флюгера [т.е. газеты «Новое время», «всероссийского флюгера»], ибо чувствует в нем что-то родственное».

Недоговоренность, унаследованная Союзом от манифеста, начертанного на его знамени, не давала покоя лицам с более определенными политическими убеждениями. Например, Б. В. Назаревский с негодованием говорил, что «бесхарактерный Петербург» очень любит Гучкова «за эту именно мягкую дряблость, увертливость и уклончивость».

Двойственность взглядов Гучкова порождала у его политических противников подозрения в неискренности. Правые полагали, что на самом деле октябристы – такие же парламентаристы и враги самодержавия, как кадеты. «Кадеты 2-го сорта», как выразился А. С. Суворин. Опасались, что Союз «сторонкой» добьется окончательной смены политического строя.

«Г.Гучков ввел бы парламентский строй, да еще не простой, а самый махровый, по самым свежим моделям, только что полученным из-за границы; и ввел бы он его так, что ни правительство, ни народ этого и не заметили бы, – а просто в один прекрасный день на порог Таврического Дворца явился бы г. Гучков, взмахнул шляпой и крикнул бы на весь народ:

– Самая свежая конституция! Самый фасонистый парламент-с! Пожалуйте, у нас покупали!».

По мнению Б. В. Назаревского, октябристы рассчитывали на участие в будущем парламентском министерстве. «И вертятся, все вертятся, то вправо, то влево эти бедные вертячки… Чего они ищут, чего хотят? Очень немногого! Министерских портфельчиков!».

Предполагаемые претензии «купеческого сына» без четких убеждений вызывали в правых кругах глубокое отвращение.

«Ну а если г. Гучков будет министром?

Тогда обнаружится разница между ним и графом Витте.

Если Витте снова станет министром, по всей России пронесется взрыв негодования.

А когда Александр Иванович сделается министром, по всей России раздастся взрыв хохота!».

Дружба со Столыпиным

Вместе с А. И. Гучковым одним из основателей ««Союза 17 октября»» стал брат П. А. Столыпина Александр, известный журналист, сотрудник «Нового времени». Вот как получилось, что в роковой для России день открытия Государственной думы П. А. Столыпин застал в гостях у брата этого легендарного человека.

По утверждению Гучкова, их разговор в тот день был связан с военно-полевыми судами. Однако это анахронизм, поскольку закон о военно-полевых судах тогда еще не вышел. Возможно, речь идет о принятии на февральском съезде октябристов резолюции, осторожно допускавшей введение военного положения при опасности или наличии вооруженного восстания. Александр Иванович вспоминал о том разговоре со Столыпиным: «Он говорит, что аплодировал мне по поводу того гражданского мужества, которое я проявил, взяв под свою защиту такую непопулярную вещь».

В тот день началась дружба министра и «купеческого сына». В течение следующих пяти лет они будут идти бок о бок, пока внезапно не разойдутся, что будет роковым для них обоих.

Отношение Гучкова к Столыпину современники характеризовали в романтических терминах: «влеченье – род недуга» (Шидловский), «тайная любовь» (гр. Гейден). Александр Иванович восхищался «великой русской душой Столыпина», его «правдивым отношением к власти». Помимо личных симпатий, играло роль сходство политических взглядов. Премьер тоже был одновременно конституционалистом и монархистом. Гр. Шереметев даже писал, что «Столыпин отчасти и даже иногда весьма определен как октябрист», хотя Гучков его аттестовал как «совсем не октябриста».

Гучков видел в этом министре своего рода залог конституционного строя. «Что бы ни говорили о П. А. Столыпине, но он по благородству характера и по искренней привязанности к конституционному правлению есть один из весьма немногих, которые могли спасти положение. Пока вы слышите, что Столыпин в это переходное еще время стоит во главе управления, можете быть спокойными насчет правильного обновления России в ближайшем будущем. Уйдет он со сцены, – а эта возможность не исключена, ибо на него направлены удары как революционеров, так и реакционеров, – тогда возможны всякие неожиданности…».

В другой раз (25.IX.1909) Гучков, признавая расхождение с председателем Совета министров на политической почве, тем не менее, отметил: «такого мудрого, мужественного и рыцарского вождя Россия давно не имела».

Я. В. Глинка полагал, что Гучков считал Столыпина «своим другом», но при этом «сильно ошибался» в его чувствах к себе. Премьер, дескать, лишь использовал главу «Союза 17 октября» «как выгодного информатора». Однако ближайшие сотрудники Столыпина характеризуют его отношение к Гучкову в самых светлых тонах: Коковцев упоминает об «увлечении» премьера «Гучковым и октябристами», а Герасимов пишет, что из лидеров думского большинства Столыпин «особенно высоко ценил» Гучкова.

Призвание в правительство. Троянский конь

При назначении Столыпина председателем Совета министров Государь ему сказал, что в выборе сотрудников его не стесняет. Теперь Столыпин вновь попытался привлечь в правительство общественных деятелей, но, конечно, правее кадетов, скомпрометировавших себя Выборгским воззванием. К тому же, одно дело – подыскивать вообще будущих министров, а другое – подбирать сотрудников именно для себя, тут Столыпину следовало учесть и свои личные симпатии.

Как сам Столыпин говорил, первое имя, на котором он остановился, было имя А. И. Гучкова. Государь, узнав об этом, сказал, что и сам хотел назвать именно Александра Ивановича. Это понятно: оба они были с ним знакомы, к тому же для многих своих современников Гучков тогда «вошел в легенду», а в настоящих условиях был ценен своим сочетанием монархических и конституционных убеждений.

В качестве кандидатур возникло и еще несколько имен. Знакомый Столыпину по Саратову Н. Н. Львов. Ф. Д. Самарин. Граф П. А. Гейден. Знаменитый юрист А. Ф. Кони. Кн. Г. Е. Львов – кадет, который в Выборге отказался подписать революционное воззвание. Вновь Д. Н. Шипов. Профессор П. Г. Виноградов.

Оказавшись на месте председателя Совета министров, Столыпин не откладывая начал с этими лицами переговоры, занявшие первые две недели его председательства.

Во вторник 11.VII он написал Ф. Д. Самарину. «Государь просил Вас остаться еще несколько дней, – говорилось в этом письме. – Он желает непременно Вас видеть и сильно рассчитывает на Вас, видя Вас одним из крепких устоев в настоящую смутную годину».

Судя по этому отрывку, похоже, что Столыпин пишет после разговора с Государем на эту тему, передавая Его мнение. Поэтому можно предположить, что 10.VII, когда Столыпин ездил в Царское Село, разговор шел именно о новом составе правительства.

«Позвольте мне повидать Вас в четверг после переговоров с некоторыми лицами, – продолжает Столыпин. – Крепко верю, что Господь вдохновит Вас принять решение, полезное для России».

Под некоторыми лицами подразумевались, видимо, другие кандидаты. На следующий день приехал Гучков и сразу направился к председателю Совета министров. Последние недели Гучков провел на женевском конгрессе в качестве делегата общества Красного Креста. Вернувшись, Александр Иванович отправился 11 июля в Петербург, за ходом событий в России следил по газетам, и может быть именно поэтому Столыпин, предложив ему войти в правительство, решил затем ввести его в курс дела и обрисовать ему свой взгляд на отношения правительства и Думы.

Гучков уже был предупрежден о намерениях Столыпина М. А. Стаховичем, да и в правительство его звали не впервые, так что он не удивился и попросил время подумать до завтра.

Приблизительно в те же дни Н. Н. Львов получил записку от Столыпина с приглашением приехать на его дачу на Аптекарском острове. Львов помог председателю Совета министров вести переговоры, да и сам оказался в числе кандидатов.