Октябрический режим. Том 1

Другие же кандидаты продолжали двигаться к заветным министерским портфелям. Н. Н. Львов в этот день согласился войти в правительство. Согласием ответил и Виноградов, поставив только некоторые условия, в частности по еврейскому вопросу. В тот же день Ермолов передал А. И. Гучкову просьбу Государя не уезжать пока из Петербурга, так как на днях Государь собирается позвать его.

Александр Иванович чувствовал себя как никогда близко к министерству. В тот день он писал супруге, рассказывая о том, как Столыпин пригласил его в правительство, как и Государь сказал, что именно его, Гучкова, и Он хотел назвать, как Государь через Ермолова просил не уезжать из Петербурга. Еще не зная об отказе Кони, Гучков набросал список общественных деятелей, которые войдут в правительство:

Гучков – министр торговли и промышленности

Гр. Гейден – государственный контролер

Кони – министр юстиции

Н. Н. Львов – главноуправляющий земледелием

Ф. Д. Самарин – обер-прокурор Св. Синода

«Для мин[истерства] народн[ого] просв[ещения], – писал Гучков, – я рекомендую Виноградова; его поддерживают и остальные мои товарищи».

Шесть человек и без упрямого Шипова могли составить прекрасный «блок».

«Но если бы ты видела, – продолжал Гучков, – сколько волнений, смущения, душевной тревоги, беготни, – разговоров, разговоров без конца в рамках этих событий!». И тут тон письма внезапно меняется с делового на мрачный: «Знаю, что ты на меня будешь сердиться за возможное мое решение. Но я берусь переубедить тебя при личном свидании. Всего на письме не скажешь.

Но положение слишком сошлось. Другого выхода нет».

Складывается впечатление, что Александр Иванович начинал письмо в бодром расположении духа, а потом вдруг разуверился в своем участии в правительстве. Что же могло случиться? Возможно, гр. Гейден ему сообщил об отказе Кони, а этот отказ ставил под сомнение ценность всего «блока», поскольку снижал его численность до пяти человек, а то и четырех, поскольку, кажется, на Ф. Д. Самарина сторонники «блока» не рассчитывали.

По словам Гейдена, они с Гучковым в этот день побывали у Столыпина и заявили, что без Кони не пойдут. На это Петр Аркадьевич попросил их вновь поговорить с Кони, прося его принять портфель хотя бы на один месяц.

Утром 18 июля Гейден и Гучков отправились к Кони и стали убеждать его принять портфель юстиции. Между прочим, Гучков сказал, что если в правительство не пойдет Кони, то не пойдет и никто из них. «Мы не толкаем тебя в пропасть, – говорил Гейден, – но предлагаем разделить нашу судьбу, причем, однако, не ручаемся, что все вместе не свалимся в пропасть». От себя и от имени Столыпина Гейден просил Кони не отказываться, выражая даже готовность встать на колени: «Ведь от твоего согласия зависит осуществление всей комбинации». Ответ требовался немедленно. «Неужели твоего здоровья и на месяц не хватит?» – спрашивал Гейден и наконец добился своего: Кони написал письмо Столыпину с просьбой о встрече.

Добившись согласия, Гейден и Гучков бросились целовать и обнимать Кони, договорись вместе завтракать и ушли купаться. Оставшись один, Кони вновь засомневался. Ему пришло в голову, между прочим, что нынешний министр юстиции прогоняется лишь затем, чтобы очистить место для членов «блока».

«За завтраком, – вспоминал Кони, – я не мог ничего есть (что продолжалось уже третий день) и был крайне неприятно поражен тою легковесностью, с которою мои собеседники говорили о важнейших вопросах нашей будущей деятельности, отделываясь шуточками на мои возражения, опираясь во всем на меры "в порядке верховного управления" и довольно небрежно относясь к необходимости считаться с желаниями коренного русского народа… За словами моих собеседников я, к прискорбию, видел не государственных людей, которые "ходят осторожно и подозрительно глядят", а политиканствующих хороших людей, привыкших действовать не на ум, а на чувства слушателей не теоремами, а аксиомами».

Гучков, к примеру, настаивал на немедленной отмене черты оседлости Советом министров, не дожидаясь Думы. Когда Кони возразил, что «вторжение десяти миллионов евреев в самые недра русского народа и во все закоулки русской земли» должна решать Дума, которая может и иначе решить вопрос, Гучков заметил: «Пусть посмеет!». Он уже предвкушал свою будущую власть.

Словом, Кони, как он вспоминал, усомнился в «государственном смысле» своих будущих сотрудников.

Когда Гейден и Гучков уехали, увозя письмо Кони с согласием, его автор, как и следовало ожидать, опять раздумал и послал телеграмму Столыпину, прося его не рассматривать это письмо как согласие.

Столыпин получил эту телеграмму с новым отказом Кони в пять часов, а в шесть Гучков доставил ему письмо. Вечером явился и сам Кони и решительно отказался, обещав приехать для разговора на следующий день. «И слава Богу, – говорил потом с улыбкой Столыпин. – Подумайте, министр – с таким характером!».

Утром 19 июля к Кони вновь явился Гейден, но отговорить его не смог. В два часа Кони поехал к Столыпину. Разговор был долгий и откровенный. Каждый из собеседников говорил, что раскрывает свою душу. Столыпин указал на необходимость спасти монархию и династию. Кони ответил так же искренно, что болезненная впечатлительность помешает ему быть хорошим министром юстиции.

Относительно состава обновленного кабинета из слов Столыпина было заметно, что он не желает заменять государственного контролера Шванебаха Гейденом. Что до Гучкова и Н. Н. Львова, то Петр Аркадьевич решил в тот же вечер посоветовать Государю предложить им обоим портфели.

Таким образом, из пяти членов «блока» в кабинет предполагалось взять двоих – о Виноградове речи, по-видимому, не шло. Хитроумная комбинация распадалась. Разговор ли был настолько откровенный или Кони и не собирался скрывать от Столыпина план своих товарищей, но в это время он сказал, что при таком раскладе общественные деятели, в соединении с Фредериксом и Извольским, не получат большинства.

Кажется, Столыпин только тут узнал о «блоке» и назвал его «троянским конем», заявив, что «вовсе не желает ввозить к себе подобного коня». На его вопрос, что случится, если члены «блока» окажутся в меньшинстве по какому-нибудь делу, Кони ответил, что тогда они выйдут в отставку. «Но такой выход будет ужасным ударом для правительства, после которого и мне придется оставить свой пост и правительственная власть попадет в руки реакции», – сказал Петр Аркадьевич. Отныне «блоку» дорога в правительство была заказана, и Кони спас Столыпина от большого конфуза.

В тот же день такое же предсказание сделал государственный контролер Шванебах, заметивший Столыпину, «что из такого министерства он был бы сам выперт через 6 недель».

Вечером Столыпин поехал к Государю в Петергоф. Вероятно, он доложил об идее «троянского коня», и это Государя не обрадовало. Положение осложнил кронштадтский бунт, которым Шванебах объясняет отказ от первоначальной затеи. Во всяком случае, Столыпин, которого Кони видел торопливым и растерянным, после доклада в Петергофе о результатах переговоров «вернулся неузнаваемым», по словам М. А. Стаховича: «объявил, что свободны только два портфеля», «что принимает программу только капитулирующее правительство, а сильное само их ставит и одолевает тех, кто с ним не согласен; что если большинство Совета будет у общественных деятелей, то, значит, он пойдет к ним на службу и т. д. и т. д.».

Единственное, что осталось от первоначального замысла, – это приглашение в правительство Гучкова и Н. Н. Львова. На программном совещании в конце дня 19 июля Столыпин объявил им, что Государь их примет на следующий день в семь часов вечера. Пытаясь спасти для правительства хотя бы этих двоих, Петр Аркадьевич старался, чтобы они произвели на Государя хорошее впечатление, и инструктировал их так тщательно, как будто посылал не общественных деятелей в Царский дворец, а десант на территорию противника. Он объяснил им, что нынешний образ правления не конституционный, а лишь представительный, поэтому правительство не может руководить Государем, а лишь исполняет Его волю. Государь же не желает отменять ни смертную казнь, ни черту оседлости, и говорить с Ним на эти темы бесполезно. Столыпин также попросил своих кандидатов после аудиенции заехать к нему и сообщить результат.

Цель аудиенции всем была очевидна. Стахович писал Шипову: «они приглашают в министры Н. Н. Львова и А. И. Гучкова, для чего последние вызваны сегодня в 7 часов вечера в Петергоф».

Но в то время как Столыпин продолжал надеяться на сотрудничество с отдельными лицами, те понимали, что «блок» провалился, и войти в правительство хозяевами не удастся. Войти же туда рядовыми работниками им не хотелось, да и неловко было перед менее удачливыми друзьями. Поэтому Стахович, бывший в курсе дела, писал, что Гучков и Львов «едут, чтобы отказаться, но с намерением высказаться откровенно».

Недаром Гучков потом рассказывал, что «комбинация почти готова была рухнуть» еще до аудиенции! Несмотря на очевидный шаг Государя к ним навстречу, они больше прислушивались к мнению своих друзей, чем к желанию монарха. И как бы потом оба кандидата не ссылались на Государя, который, дескать, сам не хотел их назначить, факты говорят об обратном.

Они приехали в Петергоф как раз в дни бунта в Кронштадте. Государь тогда жил в маленьком дворце Александрия, в 15 километрах от Кронштадта, и принял своих гостей в кабинете с видом на море. Сверх того, окно было открыто, так что можно было наблюдать мятежную крепость. По свидетельству Великой Княгини Ольги Александровны, стекла в окнах дрожали от грохота кронштадтской канонады.

В те же дни Извольский, посетив Государя и застав его совершенно спокойным, не удержался и высказал свое удивление. «Если вы видите меня столь спокойным, – ответил собеседник, – то это потому, что я имею твердую и полную уверенность, что судьба России, точно так же как судьба моя и моей семьи, находится в руках Бога, Который поставил меня в мое место. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей, полагая, что никогда я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой Он мне вверил».

Не понимая этого, приехавшие кандидаты удивлялись бесчувственности Императора Николая II.

Первым Государь принял Н. Н. Львова. Разговор продолжался час с четвертью. Государь в тот вечер был в малиновой русской рубашке и шароварах – форма Его конвоя, которую Он очень любил носить и в которой казался еще моложе своих 38 лет, «как будто мальчиком», вспоминал Львов.

«Государь пригласил меня сесть. Он был чрезвычайно приветлив. Мне легко было глядеть ему в глаза… Государь соглашался со всеми моими доводами, но соглашался как-то машинально, точно он был где-то далеко со своими думами. Я чувствовал, что между нами не установилось общего доверия. Государь очень ласково сделал мне предложение занять место министра земледелия, как ему говорил об этом Столыпин. Я угадывал, однако, что у государя нет желания видеть меня в составе своего правительства, что я являюсь как бы навязанным ему. Я понял это и отказался».

Итак, Львов признает, что отказался сам, хоть и ссылается на какое-то угадывание мыслей Государя.

«Государь сидел в кресле за письменным столом, я напротив его, я говорил и слушал слова государя. Мы были в одной комнате, рядом друг с другом, а между тем между нами стояла глухая стена. И было страшно. Я чувствовал эту непроницаемую стену, и не было сил преодолеть ее. Государь так же приветливо и ласково продолжал говорить со мной, с тем особым очарованием, которое было ему так свойственно, но я угадывал, я понял, что мой отказ ему приятен. На этом мы расстались».

Затем Государь принял Гучкова. Этот второй разговор продолжался тоже час с четвертью, как запомнил дотошный Александр Иванович.

«Я был поражен полным спокойствием и благодушием государя и, как мне показалось, не вполне сознательным отношением к тому, что творится, – не отдавал себе отчета во всей серьезности положения, – вспоминал Гучков. – Он был, как всегда, обворожительно любезен, сказал, что хотел бы, чтобы я вошел в состав правительства. Я сказал, что я согласен, но говорил то же, что Столыпину, что для того, чтобы вступление Львова и мое было бы эффективным, нужно, чтобы новые люди вошли и [была] программа».

В отличие от Львова, Гучков не заявил в лицо Государю о своем отказе. Зато, пользуясь случаем, Александр Иванович разъяснил августейшему собеседнику всю программу, разработанную своими друзьями, в том числе злосчастный вопрос об отмене черты оседлости, о котором Столыпин нарочно просил не упоминать. Словом, Гучков все же высказался откровенно, так что цель поездки была достигнута.

Когда вторая аудиенция закончилась, час был поздний, должно быть, около десяти часов вечера. Кандидаты поехали, как обещали, к Столыпину, чтобы передать ему подробности разговоров с Государем. Им показалось, что Государь не желает их участия в правительстве, хоть и приглашает; надеется на прекращение революции и потому не собирается изменять политический курс и не примет их программу. Об одном только кандидаты умолчали – что отказаться они задумали еще до аудиенции, то есть впечатление от беседы с Государем никакой роли в этом решении не играло, а разве только усугубило его.

«Нет, мы при таких условиях совершенно бесполезны», – говорили они. Гучков советовал Столыпину: «Если спасть Россию, и династию, и самого государя – это надо силой делать, вопреки его желаниям, капризам и симпатиям». Другими словами, если Государь не хочет менять политику – надо Его заставить. Пройдет десять лет, и это убеждение доведет Александра Ивановича до организации дворцового переворота. А пока он вместе с Львовым отказался от министерского портфеля.

«Столыпин был ужасно удручен», вспоминал Гучков. Львову запомнились такие слова Петра Аркадьевича: «Да, трудности велики. Государь – это загадка. Нужно служить России, а служить России значит служить государю. В этом наш долг».

Отказавшись от портфелей, оба кандидата решили работать на местах по организации к новой Думе умеренных общественных групп в противовес крайним. В официальном правительственном сообщении это намерение выставлялось причиной отказа, но на самом деле оно было следствием.

Любопытно, что и на Государя оба кандидата произвели не самое лучшее впечатление. Он писал Столыпину:

«Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу.

Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т.е. государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в Совет министров. Надо искать ближе.

Нечего падать духом».

На следующий день, 21 июля, Государь вторично принял Самарина, подтвердившего свой отказ. Немало обещавшие переговоры, отнявшие у участников столько времени и сил, закончились ничем. Портфели переданы другим лицам (27.VII): главноуправляющего землеустройством – кн. Васильчикову, министра торговли и промышленности – Философову, обер-прокурора Св. Синода – Извольскому, брату министра иностранных дел.

Подводя итоги переговоров, Государь писал матери 21.VII: «Приходится видеть много народу; между прочим, вчера я принимал Львова (Саратовской губ.) и Гучкова. Столыпин им предлагал места министерские, но оба отказались. Также и Самарин, которого я видел два раза, – он тоже не желает принять место обер-прокурора! У них собственное мнение выше патриотизма вместе с ненужной скромностью и боязнью скомпрометироваться. Придется и без них обойтись».