Октябрический режим. Том 1

Зато у Гучкова июльские события вызвали тоску. В письме супруге от 4 августа 1906 г. Александр Иванович подробно описал свое настроение после окончания переговоров: «Так тяжело на душе, что и сказать нельзя. Петербургские, или вернее Петергофские впечатления совсем доконали меня. Никакого просвета, никакой надежды в ближайшем будущем. Мы идем навстречу еще более тяжелым потрясениям. И что еще вносит некоторое примирительное чувство, так это сознание, что невинных нет, что все жертвы готовящейся катастрофы несут в себе свою вину, что совершается великий акт исторической справедливости. Действительно, жаль отдельных лиц, до боли жаль, но не жаль всю совокупность этих лиц, целые классы, весь строй… И тогда хочется просто отойти в сторону…».

Словом, Александр Иванович перешел от бурной деятельности к безнадежности и унынию. Это настроение в нем будет крепнуть и в конце концов приведет его к падению. Теперь Гучков будет критиковать правительство, в состав которого ему не удалось войти. «Отказаться было легче, чем принять», как писало по поводу переговоров «Новое время».

Спустя четверть века Гучков излагал историю «троянского коня» по-другому, рассказывая, какое тяжелое впечатление на него произвело спокойствие Николая II, который будто бы «не отдавал себе отчета во всей серьезности положения», и как он, Гучков, под этим-то тяжелым впечатлением и решил отказаться от должности. К тому же, как намекал Александр Иванович, и отказ его никакого смысла не имел, поскольку Государь не решался «принять какой-нибудь решительной меры в смысле нового политического курса» и вообще раздумал «обновлять» министерство. Одно только обстоятельство нарушало стройность этого рассуждения: зачем бы тогда приглашать их обоих в Петергоф?

Душой переговоров был Гейден, носившийся с идеей «троянского коня». Как только Столыпин дал ему понять, что «его не считает необходимым членом кабинета», оставшиеся Львов и Гучков вяло отказались.

Государь выразил свое отношение к хитроумным комбинациям в записке Столыпину: «Мне известно о пущенном слухе, будто я переменил свое мнение о пользе привлечения людей со стороны, что, разумеется, не так.

Я был против вступления целой группы лиц с какой-то программой».

Другими словами, «троянских коней» Он бы не потерпел, но Гучкова и Львова приглашал искренно. Те же испугались за свою популярность: одно дело войти в правительство своей дружной компанией, а другое – вдвоем в чужую среду. Общество сочло бы их изменниками. Недаром Гейден говорил Шипову: «Очевидно, нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения», а «Русские ведомости» писали, что «на широкое общественное сочувствие кабинет Столыпина-Гучкова рассчитывать ни в коем случае не может». Что можно было принять приглашение и работать – об этом речи не шло.

Не будь случайностей – случайная откровенность Кони, его отказ – «троянский конь», возможно, вошел бы в правительство, но надолго ли? Гр. Гейден давал неделю сроку – через неделю они бы разошлись со Столыпиным и Государем, подали бы в отставку и тем самым спровоцировали бы новый бунт.

Министр финансов Коковцев с самого начала высказывался против самой идеи коалиционного кабинета: «каким образом вообще люди, не имеющие навыка к работе, могу быть полезными для правительства в такое смутное время, требующее напряженной работы всех ведомств… мне непонятна идея смешения в одном кабинете людей прошлого с людьми совершенно иной формации и иных идеалов».

Твердая позиция Государя была спасительной.

Впрочем, «троянский конь» и без того трещал по швам. Не только Кони отказывался от портфеля. Виноградов соглашался войти в кабинет только вместе с Шиповым, Шипов отказывался участвовать вместе с Гучковым, и все вместе соглашались войти в правительство не менее как впятером. Остается только восхищаться терпением П. А. Столыпина в этих переговорах, тем более поразительным, что прошло лишь три месяца, с тех пор как он приехал из провинциального Саратова, где перед ним стояли задачи совсем другого рода.

Впоследствии Столыпин «с большой горечью» говорил тому же Коковцеву, что «одно дело – критиковать правительство и быть в безответственной оппозиции к нему и совсем другое – идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная и всегда неблагодарная работа». «Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы – это совсем другое дело».

Не в бесконечных отказах кандидатов была главная беда. Давно ли сам Столыпин отказывался войти в правительство, да так, что только категорический приказ Государя заставил его принять должность министра? Гораздо показательнее, что все кандидаты расценивали свое возможное участие в министерстве как жертву со своей стороны – Шипов: «О готовности жертвовать собой не может быть вопроса»; Гучков: «если стрясется надо мною беда министерства»; Н. Н. Львов: «Есть моменты, когда человек должен пожертвовать собой»; очерк Кони о ходе переговоров и вовсе озаглавлен «Моя Гефсиманская ночь». Речь идет не о жертве жизнью. Еще не прогремел августовский взрыв на даче председателя Совета министров, еще не началась охота эсеров-боевиков за Столыпиным. Да и в личном мужестве того же Гучкова сомневаться, зная его красочную биографию, не приходится. Кандидаты в министерство боялись потерять не жизнь, а популярность. «Речь» заранее предала анафеме тех общественных деятелей, кто примет приглашение: «Люди, не обладающие известным minimum’ом такта, не годятся в общественные деятели. Всякий, кто согласился бы теперь принять из рук г. Столыпина министерский портфель, доказал бы тем самым, что у него этого minimum’а нет».

Вот в чем заключалось различие между общественными деятелями и Столыпиным. Никто из них не хотел принимать портфель, понимая, что в то время это не почет, а крест. Но Столыпину достаточно было воли Государя – и он принял этот крест, а Гучкову и его товарищам репутация оказалась дороже России. Им, всероссийским именам, – а Кони был даже европейским именем – мудрым и талантливым, не хватило малого качества, которое приобретается огромным трудом: смирения.

Взрыв на Аптекарском острове (12.VIII)

Перебравшись в Петербург из Саратова, Столыпин после кратковременного пребывания в министерском доме на Большой Морской поселился на министерской даче, находившейся на Аптекарском острове возле Императорского Ботанического сада. Это был деревянный двухэтажный дом, выходивший фасадом на Большую Невку. В нижнем этаже располагались кабинет Столыпина, приемная и комната секретаря, в верхнем жила большая семья министра.

12.VIII с 2? до 4? ч. министр вел обычный прием посетителей. Доступ ко второму лицу в Российской Империи был почти свободный – требовалось лишь успеть записаться у дежурного чиновника.

В 3 ч. 15 м. подъехало наемное ландо, из которого вышли два лица, одетые в зимнюю парадную форму офицеров отдельного корпуса жандармов. (Согласно официальному сообщению, их сопровождал третий человек в штатском платье.) В руках одного из посетителей был большой черный портфель. Они хотели пройти в приемную комнату, но швейцар задержал их. Во-первых, запись посетителей была прекращена, а во-вторых лица, одетые летом в зимнюю форму, выглядели подозрительно. Встретив препятствие, гости стали ломиться в приемную, но были остановлены генералом Замятиным. При этой стычке они то ли уронили, то ли бросили свой портфель, в котором была бомба.

Раздался неимоверной силы взрыв. Часть фасада и мебель вылетели в Большую Невку, разрушена часть нижнего этажа, провалился пол второго этажа, в соседних домах вылетели оконные стекла, на Выборгской стороне (на противоположном берегу) дома вздрогнули, а у Летнего сада (свыше двух верст отсюда) закачались пароходы.

Часть приемной была разрушена, но Столыпин принимал не в ней, а в своем кабинете. Во время взрыва министр закончил беседу с посетителями из Симбирска – губернским предводителем дворянства и председателем губернской земской управы. Дверь слетела с петель, чернильница подпрыгнула и пролилась на спину и затылок Столыпина. Но в целом кабинет оказался самым безопасным помещением в нижнем этаже.

Было убито 27 человек и ранено 32. Погибли старый швейцар и ген. Замятин, бдительность которых спасла министру жизнь. Пострадали просители и должностные лица, явившиеся на прием, – всего внизу в ту минуту собралось до 60 человек, – а также случайные прохожие. Были ранены двое из детей Столыпина – у дочери раздроблены обе ноги, «в особенности левая до колена, представляла мешок с костями», а у маленького сына рана головы и перелом бедра.

Очевидцы наблюдали страшные картины:

«Одетый в свой малый церемониймейстерский мундир, прислонившись к стене в ожидании своего приема, Александр Александрович о чем-то весело беседовал с чиновником особых поручений Приселковым, как вдруг раздался ужасающий взрыв, и силою газа голову бедного Воронина мгновенно снесло прочь, словно срезало с золотого воротника, оставив в полной неприкосновенности омертвевшее туловище и застывшие жестикулировавшие руки».

Старшая дочь П. А. Столыпина попыталась помочь раненой 17-летней няне своего брата: «Мы ее подняли, переложили на диван, и я принялась расшнуровывать туфлю и бережно снимать ее. Каков же был мой ужас, когда я почувствовала, что нога остается в туфле, отделяясь от туловища!». В тот же день раненая скончалась.

По словам бывшего члена Г. Думы кадета А. А. Муханова, оказавшегося в числе посетителей, после взрыва Столыпин бросился к ограде. Очевидца поразил его спокойный вид. «Идите назад, П.А.! Куда вы? Там, может, еще одна бомба», – посоветовал Муханов. «Но там раненые!» – возразил министр. Своего раненого сына Столыпин вытащил из-под обломков сам. Найдя несчастную дочь, он «передал ее на попечение другим и сам руководил спасением пострадавших от взрыва».

Узнав о покушении, коллеги Столыпина бросились на Аптекарский остров, и в первых рядах – Крыжановский, живший на соседней даче. Вместе с ним прибежали как раз посетившие его по делу Пуришкевич и глава Союза русского народа Дубровин. Последний как врач оказал помощь пострадавшим, в том числе детям министра.

Коковцев, Шванебах, Бирилев и Редигер приехали вместе, застигнутые на каком-то совещании ошибочным известием об убийстве премьера.

Примчались директор Департамента полиции Трусевич и начальник охранного отделения Герасимов. Прямо в переполненном ранеными и убитыми саду они поспорили об организаторах покушения. У каждого была своя агентура – у Герасимова в Боевой организации эсеров, у Трусевича – в организации максималистов, но никаких предупреждений ни тот, ни другой не получили. Вскоре выяснилось, что подвел агент Трусевича: центральный комитет партии эсеров официально заявил о своей полной непричастности к покушению, а максималисты, наоборот, приняли ответственность на себя.

Государь прислал телеграмму: «Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование. Слава Богу, что вы остались невредимы. От души надеюсь, что ваши сын и дочь поправятся скоро, также и остальные раненые». Столыпин ответил восхитительным исповеданием своей веры: «Получив милостивую телеграмму Вашего Императорского Величества, имею счастие всеподданнейше доложить, что жизнь моя принадлежит Вам, Государь; что все помыслы, стремления мои – благо России; что молитва моя ко Всевышнему – даровать мне высшее счастие: помочь Вашему Величеству вывести нашу несчастную Родину на путь законности, спокойствия и порядка».

Другие члены Августейшей фамилии нанесли министру визит или также прислали телеграммы.

В тот же день министр вместе с семьей перебрался на казенную городскую квартиру (Фонтанка, 16), а вскоре для большей безопасности Государь предоставил ему запасный дом при Зимнем дворце, где ранее жили сначала Д. Ф. Трепов, а затем гр. Витте. Заняв 4 комнаты, Столыпин прожил здесь три года, переезжая на лето в Елагин дворец.

После взрыва правила приема Столыпиным просителей были существенно ужесточены: приемные дни отменялись, прием шел в разные дни и часы, посетители пропускались через фильтр начальников отделов или департаментов. Сам министр, если верить инженеру А. А. Чемерзину, заказал ему защитный панцирь стоимостью 15000 р. По-видимому, того же происхождения была пластинка для портфеля, превращавшая его в щит. Однако панцирь остался без употребления.

24.VIII в Зимний были перевезены из лечебницы оба пострадавших ребенка министра. Сын вскоре выздоровел, а дочь была ранена так тяжело, что врачи хотели ампутировать ей ноги, однако по настоянию ее отца отказались от этой мысли. Лечение несчастной девушки растянулось на несколько лет. Еще через год из ее костей извлекали кусочки извести и обоев, а вскоре оказалось, что ноги срослись неправильно, и врачам пришлось сломать их и зафиксировать в правильном положении. В конце концов лечение увенчалось успехом. Девушка смогла не только ходить, но даже танцевать.

Государь предлагал Столыпину крупную сумму (говорили о ста тысячах рублей) на лечение его детей, но он отказался, будто бы заявив, что не продает их кровь. Ходили слухи, что деньги действительно были выданы, а «Современная мысль» писала, будто администрация лечебницы Б. М. Кальмейера представила в министерство внутренних дел счет за лечение детей на 3500 р., а министерство уплатило лишь 1400 р., что письменно опроверг сам Кальмейер, указав, что платил отец больных детей, а не министерство.

Мысль о вспомоществовании семье министра из казны глубоко его возмущала. Даже слухи об этом приводили Столыпина в негодование. «Как печально, что эти люди все ценят на деньги!» – говорил он. А в официозной «России» было опубликовано опровержение, написанное с таким гневом, словно автором был сам Столыпин, и в тех же выражениях, что и его легендарный ответ Государю: «эти клеветнические выходки рассчитаны на то, чтобы вызвать у общества представление, будто власть находится в руках людей, для которых даже кровь родных детей оценивается на золото, а страдания и муки их являются предлогом воспользоваться народными деньгами…».

Но Государь действительно близко к сердцу принял трагедию на Аптекарском острове. Ровно год спустя Столыпин получил Высочайшую телеграмму следующего содержания: «В этот памятный для вас день обращаюсь с благодарною молитвой к Богу, спасшему вашу жизнь. Да благословит Господь труды ваши успехом и да подаст вам силы и бодрости духа в честном служении России и Мне. Николай». А 11.X.1906 Государь в письме матери отмечал: «Я все еще боюсь за доброго Столыпина».

Взрыв на Аптекарском острове поразил общество. «Петербургский листок» признал, что это покушение «по своим размерам и последствиям оставляет далеко позади» все предшествовавшие террористические акты. «Московские ведомости» не могли найти названия для совершившегося преступления.

Но, несмотря ни на что, Столыпин остался цел и невредим не только физически, но и нравственно. «После 12-го августа, – писал Коковцев, – отношение к новому председателю резко изменилось; он разом приобрел большой моральный авторитет и для всех стало ясно, что несмотря на всю новизну для него ведения совершенно исключительной важности огромного государственного дела, в его груди бьется неоспоримо благородное сердце, готовность, если нужно, жертвовать собою для общего блага и большая воля в достижении того, что он считает нужным и полезным для государства. Словом, Столыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постеснится оказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную ответственность.»

В провинции служились молебны по случаю избавления председателя Совета министров от опасности. «покушение не удалось, – ликовало «Р.Знамя», – нужный для спасения России человек жив; он знает, как спасти Россию и спасет ее!».

Столыпин предлагал построить на месте взрыва каменный храм, но этот замысел не получил осуществления. Был установлен лишь обелиск, на передней стороне которого находился образ Воскресения Христова, а на задней – список погибших.

Реформы или репрессии?

Всех интересовало: не раздумает ли теперь Столыпин проводить реформы, будет ли мстить? Справа советовали ввести диктатуру и ответить революционерам их же оружием – террором, слева уверяли, что причина покушения – роспуск Думы и надо ее безотлагательно созвать снова.

Однако еще после взрыва, смывая с себя чернила, Столыпин «с жаром» сказал присутствовавшим Коковцеву и Гурко: «Это не должно изменить нашей политики; мы должны продолжать осуществлять реформы; в них спасение России». Подобным заявлением премьер открыл и первое после взрыва заседание Совета министров.

Для публики слова Столыпина повторила официозная «Россия»: «было бы большою ошибкою думать, что террор анархистов должен повлечь за собою террор правительственный. В твердой и разумно составленной правительственной программе не может быть перемен вследствие тех или иных покушений и убийств. Программа определяется нуждами и пользами страны, а совсем не желаниями тех или других лиц, поставленных у власти».

Тем не менее, трагедия на Аптекарском острове не могла не отразиться на мировоззрении Столыпина. В декабре произошел характерный случай. Адм. Дубасов попросил помиловать трех эсеров, которые произвели на него второе покушение. Государь посоветовался со Столыпиным. Тот, раньше так ненавидевший кровь, высказался против «случайного порыва потерпевшего»: «к горю и сраму нашему лишь казнь немногих предотвратит моря крови». Отказывая Дубасову, Государь вставил эти слова в свое письмо.

Мишенью террора был не только Столыпин. В те же дни в Варшаве произошли покушения на генерал-губернатора Скалона, оставшегося невредимым, несмотря на 6 сброшенных бомб (5.VIII), и временного генерала-губернатора Вонлярлярского (убитого 15.VIII). Череда террористических актов шла в Петергофе, то есть в непосредственной близости от императорской резиденции. На следующий день после Аптекарского острова на петергофском вокзале «какая-то зверь-женщина» всадила пять пуль в спину командира лейб-гвардии Семеновского полка генерал-майора Г. А. Мина, после чего была задержана его супругой (!). Шла охота на генерала Д. Ф. Трепова, причем революционеры, особенно не разбираясь, стреляли в тех, кто был просто похож на их жертву – ген. Сталя и ген. С. В. Козлова (убит 1.VII). У последнего единственное сходство с Треповым заключалось в том, «что и у того, и другого на пальто генеральская подкладка».

Вскоре после взрыва на Аптекарском острове Государь предписал Совету министров составить исключительный закон для водворения порядка. Спешно откопали и переработали старый проект военно-полевых судов, обсуждавшийся еще при гр. Витте, а ныне принятый Советом министров единогласно (Коковцев) и Высочайше утвержденный уже 18.VIII в порядке ст. 87 Зак. Осн., то есть в порядке временной меры до созыва Г. Думы. Правительственное сообщение от 24.VIII объясняло издание этих правил тем, что обыкновенное судебное производство сейчас не годится. Отныне в местностях, объявленных на военном положении или в положении чрезвычайной охраны, вводился упрощенный порядок судопроизводства для «преступлений, выходящих из ряда обыкновенных». Если генерал-губернатор находил преступное деяние настолько очевидным, что его не нужно было и расследовать (как правило, если лицо застигнуто на месте преступления), то дело передавалось военно-полевому суду из пяти офицеров без единого юриста. Всего двое суток отводилось на разбор дела и еще сутки – на приведение приговора в исполнение. Неминуемость и молниеносность кары служила предупреждением для возможных преступников.

Но, чтобы общество не подумало, что усиление репрессий означает отказ от реформ, 24.VIII было опубликовано правительственное сообщение, провозгласившее курс, объединяющий и реформы, и репрессии для водворения порядка. Террористические акты не повлияли на программу преобразований: «цель и задачи правительства не могут меняться в зависимости от злого умысла преступников: можно убить отдельное лицо, но нельзя убить идеи, которою одушевлено правительство».

Далее следовала программа предстоящих реформ. Столыпин еще 17.VII писал Шипову, что ее надо обнародовать, и вот в каких условиях пришлось это делать! Реформы разделялись на срочные и просто важные. Срочные – земельная, равноправие крестьян и старообрядцев, отмена некоторых, «явно отживших», ограничений, наложенных на евреев, расширение сети народных школ – уже предрешены Высочайшими манифестами и потому будут проведены в жизнь еще до созыва Г. Думы. Остальные – свобода вероисповедания, неприкосновенность личности, реформа местного самоуправления, местного суда и т. д. – правительство будет разрабатывать для внесения в Г. Думу.

Мудрое правительственное сообщение, написанное, по слухам, сыном покойного Плеве и Крыжановским, было воспринято обществом различно.