Гомоза

– Сидорова не видали?

– Чего? – испуганно прошептала продавщица, озираясь по сторонам.

– Кассир пришёл!

– Какой кассир? – ничего не понимала бедная женщина.

– В Шахтах, слыхали, какой случай? – переменил тему Егор Дмитриевич, вальяжно закинув руку на спинку стула.

– Нет, не слышала, если честно. – продавщица поправила воротник синего засаленного фартука.

– А вот полезно вам было бы знать. Мужик, значит, ходил всё напиваться в какую-то рюмочную местную. Ну вот в такую, как ваша. Ага, и что же? Жена мучилась-мучилась, мучилась-мучилась с муженьком этим своим. Буянил страшно, детей всех перепугал – заики сплошные. А жену лупил почём зря. А с ним ей не совладать. Она и решила бороться не с корнем проблемы, а с одной из причин. Подкараулила одним вечером кассиршу из той рюмочной у дома. В подъезде к стенке прижала – и тесачком руку да отсекла!

– Ах! – вскрикнула продавщица и машинально вцепилась одной рукой в предплечье другой.

– Так что подумайте в следующий раз, кому льёте. Женщины – народ отважный. И безрассудный – такого наворотят…

Продавщица больше ничего не говорила и только ждала, слегка почёсывая руку, когда странный гость уйдёт. Гомозин же терпеливо высидел в спокойствии до половины десятого и пошёл на автовокзал.

2. Брехло

Егор Дмитриевич приехал в Сим минут через сорок. Автобус привёз его на центральную площадь, откуда он пошёл вверх по улице Володарского, укрываясь от моросящего дождя пластмассовой папкой с какими-то бумагами. Кирпичные покосившиеся хрущёвки все вымокли и у самой кровли чуть не сливались с тёмно-серым клубящимся небом. К плоским лужам липли фантики от конфет, полиэтиленовые пакеты и не пойми откуда взявшаяся прошлогодняя жухлая листва. В выходной день в это время народ стекается на рынок: часто в эти дни собирается ярмарка. Сегодня же – наверное, из-за погоды – съехалось всего несколько фермеров с молоком и мясом и полдесятка бабулек с белыми грибами и лисичками из местных лесов. По мере приближения Гомозина к месту и без того почти безлюдный центр города превращался в вымершие окраины. Встречались разве что дети, резвящиеся в грязи у ржавых качелей, продрогшие бездомные собаки да местные пьяницы, которые грелись на теплотрассах, тянущихся от котельной к городу уродливыми артериями с выбившимися из-под железной оплётки комьями стекловаты.

Егору Дмитриевичу было волнительно. Он не видел мать четыре года и о своём визите ей не писал. Визит этот, как он сам считал, был ему крайне необходим. Но когда он увидел запустение Сима, ему сделалось до боли тоскливо, и он уже успел счесть свою затею глупой и способной только усугубить его тоску. Москва с её холодными шумными проспектами, с серыми людьми, с лужами, с нескончаемым механическим грохотом осточертела Гомозину, и единственным спасением от этого ему виделись уют и тепло материнского дома. И когда он столкнулся всё с той же Москвой, но крохотной, ему сделалось невыносимо тошно, и его посетило осознание того, что от этого чувства никуда не деться. Сим, выраставший в низине, в жерле потухшего древнего вулкана, был открыт взору целиком, не таясь и не стесняясь своего сырого, ржавого уродства.

Подойдя к подъезду, он встал под козырьком, не решаясь потянуть за ручку двери, трясся от холода и отвлекался на объявления на доске. Крупные капли, скопившиеся на кромках кровли, срывались и падали, разбиваясь о жестяной козырёк с раздражающей системностью. Будто кто-то сидел с метрономом на крыше и ровно с его щелчками отпускал по капле.

Из подъезда порывисто вышла вульгарно одетая женщина, обдав Гомозина приторным ароматом духов. Она процокала несколько шагов по мокрым бетонным плитам, затем остановилась и расставила руки на уровне бёдер. Она что-то буркнула себе под нос и, развернувшись, недовольно зашагала обратно, бубня что-то неразборчивое.

– Что за день? – сказала она не то себе, не то Гомозину, открывая дверь.

– А у вас окна заколочены? – огрызнулся Егор Дмитриевич. Она остановила на нём оценивающий взгляд.

– Заходите? – спросила она, помолчав.

– Захожу, – отозвался он и прошёл за женщиной в тёмный подъезд.

Он шёл ровно за ней и остановился на втором этаже у четвёртой квартиры – женщина нетерпеливо ключом отворяла шестую. Гомозин смотрел на дверной звонок и не решался нажать на него. Он не представлял себе грядущую встречу, не обдумывал, что скажет, не боялся упрёков – их не могло быть – он боялся увидеть Её постаревшую. За его спиной громко захлопнулась дверь и проскрипел несколько раз прокрученный ключ.

– Никого? – раздался развязный высокий женский голос. Гомозин медленно обернулся и увидел ту же женщину в леопардовом пуховике и с зонтиком.

– Не знаю.

– А то зайди, погрейся, – усмехнулась она и зацокала вниз по ступеням, не дав ему ответить.

Егор Дмитриевич из интереса поднялся в пролёт между вторым и третьим этажами и решил немного проследить за ней. Она так же порывисто вышла из дому и зашагала будто наобум, несколько раз в секунду меняя решение о направлении. Ей навстречу шла старая сгорбленная женщина в войлочном пальто с двумя сумками. Старушка кивнула даме с зонтиком и что-то сказала ей, а та прошла мимо, будто ничего не заметив. Это была мать Гомозина. Одетая в знакомую одежду женщина шла незнакомой слабой походкой, и вся фигура её напоминала засыхающую каплю жидкой глины, всё же готовую в любой момент сорваться с кромки гончарного круга на пол. Гомозин быстро побежал вниз, чтобы помочь ей с сумками, и столкнулся с ней ровно в дверях подъезда.

– Давайте я вам помогу, – предложил он, не давая старушке опомниться.

– Да? Спасибо. Будьте любезны, молодой человек. – Она не без труда протянула ему нетяжёлые пакеты, и он взял их, развернулся и быстро зашагал наверх.

– Поставьте там на втором этаже у двери. Четвёртая.

– Хорошо-хорошо, – отозвался Егор Дмитриевич.

Он чуть не бегом поднялся, затем зачем-то действительно поставил сумки на пол и стал ждать маму. Она медленно шаркала по ступеням, тяжело дыша.

– Нашли там? – громко спросила старушка.

– Да-да, я поставил.

– Спасибо вам большое, – сказала она и остановилась напротив него. Гомозин смотрел на неё с улыбкой и всё ждал, когда она его узнает. Она же глядела на него с опаской, очевидно, не понимая, чего он здесь встал:

– Вам кого?

– Я к матери приехал, – сказал он, улыбнувшись.

– Надо же? Неужто к Вере Васильевне? – удивилась она и заулыбалась.

– Нет. К Лидии Тимофеевне.

– Как это к Ли… Егор! – вскрикнула Лидия Тимофеевна и встала как вкопанная, прижав руки к бокам.

Гомозин в два шага подошёл к матери и крепко обнял её – она тотчас заплакала, но отчего-то не отрывала рук от своего тела. Лишь спустя несколько секунд она опомнилась и стала гладить сына по спине, по волосам, обсыпая его мокрыми поцелуями.

– Ты же меня в могилу сведёшь, – едва разборчиво говорила она. – Почему не позвонил, не написал? Кто же так делает? А если б я сумки уронила? Там же яйца!

– Мам, какие яйца? Помолчи, помолчи.

Егор крепче прижал мать к груди и с детской улыбкой на лице закачался на месте, будто в танце.

Только зайдя в квартиру, он смог достаточно разглядеть лицо матери. Знакомые родные черты на нём словно высохли, съёжились. Представляя себе материнское лицо, Гомозин ожидал увидеть какую-то растёкшуюся вялую субстанцию, но теперь перед ним стояла женщина с лицом, будто стянутым к самому центру. Мутные старушечьи глаза выглядывали из совсем узких щелей, которые не сразу можно было отличить от морщин, исполосовавших лицо. Где был рот, становилось понятно, лишь когда она его открывала. Только нос был всё такой же: крупный, круглый, с горбинкой. Подбородок её совсем отделился от шеи и торчал из-под воротника.

Егор Дмитриевич помог матери раздеться, стянул с неё сапоги.

– Похудела ты совсем. Голодуешь, что ли? – говорил он ей, проходя за ней в гостиную. Лидия Тимофеевна будто стеснялась сына и держала себя строго.

– Так заметно? – спросила она, медленно усаживаясь в кресло.

– Правда голодуешь? – Гомозин уселся в другое кресло, поставленное от того метрах в двух.

– Нет, худею.

– А чего ж? Хорошая старушка была, – пытался улыбнуться Егор Дмитриевич. – А теперь плохая, что ли? – сохраняя какую-то строгую бдительность, проговорила Лидия Тимофеевна. Гомозину казалось, будто старушка-мать его не хотела спугнуть видение.

– Как же плохая? С каждым годом всё лучше и лучше.

– Тяжело таскать килограммы за собой, вот что.