Патриарх Тихон. Пастырь

Вот и сталось: у католиков – непогрешимый папа, у православных – непогрешимый царь, «крайний судия» всего церковного делания и благочиния. Двести семнадцать лет Православная русская церковь была всего лишь одним из царских министерств. Иные из церковных министров, именуемые «Регламентом» обер-прокурорами, были перекрещенными иноземцами, иные, из своих, не стыдились признаваться в безбожии.

Прочитавших эти слова с недоверием, а то и со гневом, отсылаем к епископу Феофану Затворнику, хорошо знавшему цену петровскому «Регламенту».

«Одно из величайших зол – полицейская, приказническая форма в делах церковных, – писал святитель со слезами в сердце. – Она всех охватила и всех закалила северным холодом, и жизнь замерзла. Присмотритесь: у нас нет отцов Церкви, а что-то страшное, надзирательное, судебное».

Бюрократическая машина Святейшего Синода не терпела долгого пребывания архиереев, ректоров, инспекторов – то есть высшего и среднего церковного и синодального начальства – на одном месте. Опасались не столько «круговой поруки» спевшейся губернской верхушки, сколько любви и преданности пастырям.

Иеромонах Тихон не успел отслужить десяти служб в семинарской церкви, как последовал перевод.

Указом Святейшего Синода от 17 марта 1892 года преподаватель богословских наук и французского языка Псковской семинарии Беллавин назначался инспектором в духовную семинарию города Холма.

Имущество монаха необременительно. Раздал Тихон книги друзьям, взял самые любимые и поехал в Торопец навестить перед дальней дорогой родных.

Отцу шел семьдесят третий год, а служил он вот уже сорок пять лет. Старость высветлила лицо, но морщин не прибавила. Обнимая сына, Иоанн Тимофеевич положил голову ему на грудь:

– Надежна и широка. Но вместит ли в себя, Господи, все боли, все горести, все радости припадающих ныне и присно?

Тихон нежно прикоснулся к отцовским сединам:

– Батюшка, я за твоим благословением.

– Переводят?

– Переводят. В Холм.

– Бог ты мой! В чужой край. С повышением?

– Буду инспектором.

– Белые батюшки с годами детишками обзаводятся, а ваш брат – черноризые – чинами.

– Прости! Так Бог судил.

– Что ж, поезжай. Поначальствуй. Строгостей только не разводи. Ты у нас хотя бы духовное училище дома закончил, а иные ребятишки с девяти лет казенные сироты.

Тихон поклонился отцу до земли:

– Постараюсь, батюшка, не обижать питомцев. Помолись, чтобы Господь уберег мое сердце от ожесточения.

Матушка Анна Гавриловна, целуя сына, расплакалась:

– Был мой, а теперь Богов.

Брат Михаил терпеливо ожидал своей очереди. Он по болезни снова прервал учебу.

– Миша у нас стихи сочиняет, – сказала Анна Гавриловна не без гордости. – Складные.

Михаил смущенно махнул рукой:

– Это все поздравительное или по случаю.

Сходили вместе на могилку нянюшки.

– Ты не боишься быть инспектором? – спросил младший брат.

– Не боюсь, – без улыбки ответил Тихон. – Тревожусь. Это ведь Польша. Иная жизнь. Православие там ненавистно…

Снег еще не всюду растаял. На кладбище было серо. Кресты от дождей темные. На деревьях шумно устраивались грачи.

– И стала наша нянюшка вечностью, – сказал Михаил.

– Ты и вправду поэт… Если приживусь в Холме, заберу тебя к себе. Семинарию надо все-таки закончить.

– Да мне уж девятнадцать лет!

– Тихон Задонский вышел из семинарии в тридцать.

Михаил опустил мелко задрожавшие прекрасные ресницы:

– Я бы не подвел тебя… Из-за долгих пропусков отстаю…

– Стихи, пожалуйста, тоже покажи.

Вечером, под лампой, Иоанн Тимофеевич разглядывал карту. Нашел Люблин, потом и Холм.

– Царство Польское, а земля русская. Се – Червонная Русь.

– Город основан святым князем Владимиром Равноапостольным. Я читал об этом.

– Я тоже поискал в книгах, но нашел мало. В основном о чудотворной иконе Холмской Богоматери. Подарок греков князю Владимиру. Писана евангелистом Лукой. А епархия Холмская одна из самых древних. Основана в 1235 году при князе Даниле Романовиче. Про унию еще пишут, про измену православию сильных мира сего, всех этих Потоцких, Четвертинских, Вишневецких… Ну а самый тяжкий грех на епископах. Епископы унию подписывали.

– Игнатий Поцей, Кирилл Терлецкий… – Тихон поднял глаза и встретил вопрошающий, кроткий, но очень внимательный взгляд.

– Не знаю, Вася, далеко ли ты пойдешь по своей дороге… Одно всегда помни… Твои деды – сельские батюшки, а больше дьячки да псаломщики, с простым народом в церквях молились. Имя им всем – Россия, и сердце у них у всех было православное. Никогда не доверяй уму, хоть он у тебя ученый и взлелеян добрыми, верующими в Бога учителями. На сердце полагайся. Последний совет спрашивай у сердца.

– Спасибо, – сказал Тихон. – Надеюсь, что на инспекторском месте судьба избавит меня от тяжких испытаний. Семинарии от суеты мира хоть как-то, но ограждены.

– Васенька… Ой, прости, Тихон. Тихон! – Матушка промокнула слезу кончиком платка. – Мне сдается, будто ты не очень-то и рад повышению.

– Моя тревога, матушка, от озабоченности. Меня назначили к месту, где условия жизни особые, нерусские, положение православного духовенства весьма непростое… И ни от кого никакого напутствия… Это все-таки странно…

– Значит, доверяют! Радуйся!

– Велика ли, матушка, цена такому доверию?!

– По-моему, Анна Гавриловна, голубушка, права, – сказал Иоанн Тимофеевич. – Без инструкции понятно – поляки! Тут главное – не наступать на больные мозоли. А мозоль у поляков одна и вся на виду: были великим царством, да все великое профукали. Где кичливостью, где продажностью. Поляка хоть с ложечки корми – русские будут его врагами до Страшного суда, и не потому, что их панское благородие – хоть тресни, а всего лишь частица Российской империи. Собака не здесь зарыта. Их главное неудовольствие в другом: сиволапая Россия – великан и пуп мира, а они, благородные, для этого мира – усатые таракашечки.

– Что это вы обо мне да обо мне. Миша, ты обещал свои стихи показать.