Патриарх Тихон. Пастырь

Он все-таки рванулся к девушке, показал с улыбкой на ведра.

– Да, нескладно, – сказала она, – пустые…

– Маша, правда ли, что люди говорят?

Она кивнула головою.

– Значит, правда… Но… Но, может быть…

– Нет, Василий Иванович. – Она вдруг наклонилась, черпнула ведрами снегу. – Пусть ваша жизнь будет полной. А я… Чего уж там! Я – беременна.

– Счастья тебе, Маша, – сказал Василий Иванович.

– Я счастлива.

– Снег-то какой румяный.

– Румяный. – Она хотела улыбнуться, но губы сложились горько. – Так уж вышло.

За обедом матушка, супруга брата, простодушно рассказала о приключившемся:

– Сестрица Марии Петровны Евдокия прошлым летом вышла замуж за хуторянина Клявина, латыша. Мария Петровна поехала к ней в гости да и стакнулась там с мужниным братом, с Карлом.

Василий Иванович пересилил себя, погостил у Ивана целый день, переночевал.

В Торопце Анна Гавриловна да Пелагея закормили ненаглядного, неправедно обиженного пирогами-калачами, но спросить о Пошивкине – упаси Боже!

Василий Иванович сделал визиты к учителям, к знакомым священникам, к товарищам… Вечерами выходил в сад любоваться инеем на яблонях. Пытался читать книги, но все откладывал. Попалось коротенькое «Слово святителя Тихона Задонского о подвиге против греха» – сочинение, не обремененное велеречием, чистое, ясное.

«Рассуждай в себе, христиане, – наставлял святитель, – познается христианин не от слов: “Господи, Господи”, но от подвига против всякого греха…

Люта плоть со страстьми и похотями, которая похотствует на дух; лют супостат диавол, который непрестанно прельщает и борет нас; люты и соблазны нам, которыми похоть плотская, как огонь ветром раздувается и разжигается. Но привыкшему ко злу паче всего лютейшая есть привычка: она человеку – как вторая природа».

Раздумался Василий Иванович. В его сердце не было зла на Марию Петровну, но печаль даже солнечные дни пригасила. Неужто все происшедшее – указание пути? Высшее веление.

Владыка Антоний, петербургский наставник, говорит о Христе: «В Нем мы приобрели больше, чем потеряли в Адаме». И еще преосвященный говорит: «Христианство не гроб для человечества, оно всего лишь новая жизнь».

Всегда радостный в каждом своем движении, уезжал из Торопца, из дома Василий Иванович с такою медлительной неспешностью, что переполошил чуткую няню.

– Не накапать ли тебе сердечных капелек? – шепнула она украдкою.

– Спасибо, родная. – Василий Иванович поцеловал старушку во влажные глаза. – Мое сердце спокойно.

В семинарии жизнь потекла своим чередом. Беллавин с удовольствием бывал в гостях, радовался шуткам, сам умел сказать веселое словечко. В науках серьезный, в жизни легкий, собою красивый. По нему вздыхали, завидовали не ведомой никому избраннице.

И вдруг как гром с ясного неба: Беллавин подал преосвященному Гермогену прошение о пострижении в монашеский чин.

Добрый мудрый старец решил наречь инока Тихоном, во имя святителя Тихона Задонского. Местом пострижения назначил семинарскую церковь Трех Святителей. Церковь помещалась на втором этаже, и ректор, испугавшись, не проломится ли пол от множества народу, распорядился подпереть этаж надежными стойками.

Пострижение

– Если переменюсь я, переменится ли мир? Хотя бы на миллионную долю грана молекулы?

Василий Иванович задал себе этот безответный вопрос, подъезжая к дому семинарского товарища Царевского. И даже вздрогнул, когда Борис, вышедший встретить его, спросил, обнимая:

– Будет ли счастливей Россия оттого, что еще один талантливый, порядочный человек поменяет пиджак на рясу?

– Испытываешь мою смиренность? – улыбнулся Василий Иванович. – Думаешь, скажу: где же мне, сирому, поколебать громаду жизни? Но на самом деле твой вопрос о вере: и я, грешный, верую – моя молитва спасет Россию, ибо сопричастна молениям святых, на нашей земле просиявших.

– У тебя, вижу, настроение серьезное.

– О серьезном спрашиваешь.

– А у нас ныне весело. В фанты играли.

Сестра Бориса была на выданье, среди псковских красавиц она признавалась чуть ли не первою. Молодые люди толпою приезжали к Царевским на воскресные чаепития.

Василий Иванович угодил в эпицентр словесной бури. Всюду судили-рядили о голоде. Жесточайший неурожай поразил самые плодородные губернии России. Не говорить о беде, о народе, о судьбе империи почиталось неприличным.

Председателем комитета по сбору пожертвований и помощи голодающим император Александр III назначил цесаревича Николая. Дамы наперебой восторгались юностью, сердечностью председателя:

– Он такой чистый! Боже, какие у него ясные глаза! Святые! А лицо! В его лице такая приветливость, такое царственное спокойствие!

– Николай слишком молод, чтоб толково управиться со столь обширным несчастьем! – возразил дамам железнодорожный инженер. – Цесаревич и в нашем ведомстве большой распорядитель. Председатель комитета по строительству Сибирской железной дороги! Дороги от океана до океана. Не слишком ли много комитетов для человека двадцати трех лет от роду?

– Михаил стал царем в шестнадцать! – накинулись дамы на инженера. – А вы сами? Вы не старше его высочества, а уже строите ужасные эти железные дороги. Взваливаете на себя ответственность за жизни множества людей. И разве молодость помеха великим делам? Вспомните Александра Македонского, Александра Невского!

– Забить золотой костыль, открывая строительство, – дело царское, а вот руководить комитетом, чья деятельность распространяется на семь тысяч верст, а главное, чудовищной массой денег, без которых строительство немыслимо – тут ведь такие акулы! – нужен опыт, закаленная воля.

– А где вы найдете человека с подходящим опытом, если такой дороги в мире не было, нет и, пожалуй, не будет? – спросил Василий Иванович.

– Господи! Чего ради вы столь умилительно взялись защищать цесаревича? – рассердился инженер. – Разве не поделом угостили его японцы саблей по голове?

Василий Иванович растерялся:

– Как так – поделом?! Слава Богу, греческий цесаревич успел смягчить удар фанатика.

– Простите, при чем тут фанатизм? Цесаревич, наш будущий государь, совершил святотатство! Попросту пакость. Помочиться в храме! Такого и дикий монгол себе бы не позволил.

– Неужели? – вырвалось у Василия Ивановича.

– Почаще берите в руки зарубежные газеты.

Глава семейства обеспокоился и поспешил вступить в разговор:

– Вот вы спорите о цесаревиче, справится ли он со строительством дороги, сумеет ли накормить миллионы голодающих… Подобные дела для будущего государя – трудная, но серьезная школа. И между прочим, здесь есть нечто мистическое. Большой голод был как раз в год рождения Николая Александровича. В шестьдесят восьмом году. Смоленская земля особенно пострадала. Тогда председателем комитета спасения был отец Николая, в те поры тоже цесаревич и тоже двадцати трех лет…

– Удивительно! Удивительно! – защебетали дамы и подступили к Василию Ивановичу. – Голод, железные дороги, политика… Спаси нас, Господи! Мир всегда был страшный, но скажите нам, Беллавин, почему вы всех нас хотите покинуть?