Максим и Фёдор

Под утро Илья Давидович забылся тяжелым, неспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные сновидения, так как действительность казалась еще хуже, гаже и непонятнее. От малейшего шороха он просыпался и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны.

Когда в комнате стало светать, когда невнятные клубы мебели стали уже оформляться, хоть и непонятно во что, дверь резко распахнулась и из проема послышался голос Пужатого:

– Ни с места! При малейшем движении стреляю! Руки вверх!

Черная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю.

Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал на курок.

Бахнул выстрел, и черная фигура шлепнулась на пол.

* * *

Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо напротив сердца на синей форме расплывалось страшное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собою.

Все, как обалделые, смотрели на грузный, нелепый труп.

Эпилог

Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Федору – верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще…

Илью не забрали; почему – неизвестно, не забрали, и все. Замяли. Петр, ученик Максима, и совсем, кажется, решил, что его разыгрывают, – называл Илью Давидовича «Наш Ринальдо Ринальдини» и сочинил про него стишок:

Кобот бренчит кандалами. Ведут по этапу его. Он утром, не мывшись, в пижаме Соседа убил своего… Про вольную жизнь вспоминая, Идет он, судьбину кляня, Идет он в слезах и хромает, Идет, кандалами звеня.

Недолго Петр веселился – прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал:

– И ты доиграться хочешь, жопа?

Гости

(разговор)

Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами, – ничего книги, но отвратительно затрепаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопа журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате относительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб – видно, что Петр ждет гостей.

Петр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берет со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьет. Слышен звонок. Петр быстро допивает налитое, наливает еще столько же и тоже выпивает, очевидно для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.

Петр (поперхнувшись, кричит). Это ко мне!

Убегает. Возвращается с гостями. Это Василий, ученик Федора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризнанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов.

Житой. Смотри, он уже начал! Мужики, давай по штрафной! (Достает из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешевого, нежели стоящий на столе.)

Василий. Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра.

Житой. Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда-сюда… Вовик, колбаса у тебя есть?

Вовик достает из сумки с надписью «Демис Руссос» колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.

Петр. А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?

Вовик. Не хватило на два портвейна.

Петр. Я этой травиловкой себе желудок испортил.

Петр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни вареную картошку. Василий достает из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы, и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами «ну ладно», «ну давай» выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, насмешливо разглядывая его.

Василий. Садись, чего ты стоишь, как Медный всадник.

Самойлов садится, снисходительно улыбаясь.

Житой. Давайте сразу еще по одной, чтоб почувствовать.

Разливает. Почти все выпивают. Василий пьет залпом, как это обычно делает Федор, Петр же, напротив, отопьет, поставит и снова отопьет, как Максим.

Василий (Мотину). Чего ты? Не напрягайся, расслабься.

Мотин. Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем!

Житой. Верно! (Разливает еще по одной.)

Василий. То, что мы пьем, есть выражение философского бешенства.

Самойлов. Потому и пьем, что, пока пьяные, похмелье не так мучает.

Мотин. Я после этой работы вымотан совершенно, куда там еще картины писать – уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берет – что я за час, измотанный, нарисую?

Вовик. А в воскресенье?

Мотин (в сильном раздражении). А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять надо? В магазин – надо?

Петр. Каждый живет так, как того за…

Мотин (перебивает). Вон Андрей Белый пишет, что, мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает.) Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!..

Житой. А вот эти ваши, как их… Максим с Федором – вроде не работают, а, Петр?

Петр. Не работают.

Мотин (зло). Как так?

Петр. Да вот так… как-то.

Вовик. Давно?

Петр. Не знаю даже… Василий, ты не знаешь?

Василий мотает головой.