Максим и Фёдор

Житой. Ребята, бросьте! Вовик, ты допьешь когда-нибудь?!

Василий. Вовик, тебе уже хватит, по-моему.

Мотин. Эй, Самойлов! Пленка кончилась давно! Ставь на другую сторону.

Самойлов. А что там?

Петр. Эллингтон.

Самойлов. А другое что-нибудь есть?

Василий. Да ставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину.) Ну, как у тебя с работой?

Мотин. Пошел ты в задницу со своей работой.

Вовик. Нет, а интересно, этот Федор…

Житой. Петр! Ты куда стопку дел? А, дай-ка, вон она у магнитофона.

Самойлов ставит пленку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами.

Петр (как бы про себя). Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Федор… ну, между нами, люди глупые…

Мотин (саркастически). Да не может быть!

Петр…и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но, как ни странно, они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… как бы с черного хода. И вот…

Василий. Петр, ты заткнись, пока не поздно.

Самойлов. Вовик, передай там колбасу, если осталась.

Житой. Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!

Василий. Сам ты, Петр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, если его так размусолить можно.

Петр. А ты попробуй объясни про Максима!

Василий. Ты, видно, просто пьян. А Максим и Федор – неизвестные герои, необъяснимые.

Житой. Мать честная! Да мы же еще портвейн не допили!!! Василий, у тебя еще бутылка оставалась!

Василий. Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке.

Самойлов. Петр, куда бы Вовика девать?

Петр. Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна.

Мотин. Еще бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Федора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путем рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое «Моногатари»?

Житой. Эх, ребята! Давайте выпьем наконец спокойно! (Разливает.)

Самойлов. Во, тихо! Это Маккартни?

Петр. Да, вроде.

Самойлов. Тихо! Давай послушаем.

Прослушивают пленку до конца, притопывая ногами. Самойлов подпевает.

Мотин. Давай еще чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть?

Петр. Нет.

Житой. Эх, жаль! Вот под нее пить, я вам скажу…

Василий. Под нее только водку.

Петр. Так, сейчас сколько? Эх, зараза, десятый час! Ладно. Все равно портвейн кончился – надо сложиться и в ресторан!

Все, кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают последние деньги. Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую пленку, наобум.

Мотин. Это что такое?

Петр. Эллингтон.

Мотин. Ты что его, маринуешь, что ли?

Пауза. Некоторое время в ожидании Житого приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид.

Василий (Мотину). Ну, нарисовал что-нибудь?

Мотин. Да так… Времени нет…

Василий. А у кого оно есть? Все равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет.

Мотин (серьезно). Я жду, когда вырастет сын.

Василий. А… Сколько ему сейчас?

Мотин. Года два.

Василий. Года два! Ты что, не знаешь точно?

Мотин. Два года! Ничего я не жду!

Василий. Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал. Все мы ждем, когда кончится это проклятое настоящее и начнется новое. Были в школе – ждали, когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, как бы поскорее отучиться. Теперь ждем, когда сын вырастет, а и того пуще – когда на пенсию выйдем. И самые счастливые – все торопят будущее. Не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом – потом ведь смерть, по-вашему? Будто пловец изо всех сил плывет, плывет как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывет к цели. А плывет он – что сам прекрасно знает – к водовороту. И этому пловцу предлагается быть оптимистом.

Петр. Но спасительное недумание о смерти.