Светлейший

– Читал, читал твоего «Бригадира», Денис Иванович, накрутил ты там. Всё никак на сцене сию комедию не посмотрю. Вот и с запиской «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов», что подал великий князь Павел Петрович матушке своей, ознакомлен. Руку и ты с Паниным Никитой Ивановичем к ней приложил, выписку сделал даже.

Он полистал бумаги на столе:

– «Вчерашний капрал, неизвестно кто, и стыдно сказать, за что, становится сегодня полководцем и принимает начальство над заслуженными и ранами покрытыми офицерами». Меня, поди, в виду имели, а? Чувствуется рука великого князя Павла, тот люто меня не любит.

Фонвизин смутился, развёл руками.

– Но меня не французский кучер воспитывал и не немецкий бюргер, в Россию я смертно влюблён, папаша мой палками любовь ентую вбил, – назидательно произнёс Потёмкин.

– Дык, Григорий Але…

– Не смущайся, Денис! – перебил его Потёмкин. – Люди мы одного ума, одного вкуса, одного нрава. Время покажет. Глядишь, и капрал сгодится России-матушке. Всё в руках Божьих.

Услышав знакомые выражения из своего произведения, Фонвизин едва заметно улыбнулся. Остерман и секретарь переглянулись.

Вдруг за дверью послышались шум, крики, вопли. Обе половинки дверей распахнулись, и в кабинет влетел молодой вельможа, видимо, из тех, что ожидал приёма. Шитый золотом кафтан его был разодран, ордена и звёзды на груди болтались полуоторванными, парик сбит на сторону.

– Покорно прошу меня извинить, ваше сиятельство, не извольте гневаться, – и, кланяясь, кланяясь, смешно переставляя ноги, задом стал пятиться назад, всё время бормоча извинения.

Старший секретарь ринулся к непрошеному гостю, довольно грубо вытолкал его за дверь и вышел сам. Через несколько минут он вернулся.

– Хотел без очереди к вам, Григорий Александрович, пройти, – доложил он. – Мол, его род знатнее… Права он имеет большие… Ну и получил…

Потёмкин усмехнулся.

– Вот видите, господа, и такое бывает. Вот что я тебе скажу, друг мой сердешный, – опять обращаясь к Фонвизину, произнёс он, – и знаешь ты это непременно. Тысячу против одного держать буду, что из ста отпрысков вельмож и чиновников, вступающих на службу государственную, девяносто восемь становятся повесами, к тому же чванливыми, и только два становятся добрыми и нужными нашей государыне людьми. А ведь согласись, не угроза ли сие Отечеству нашему? Оное терпеть можно ль? Глядишь, капрал, о ком пишешь, в числе тех двух окажется. А этого дворянчика гони, Василий, в шею.

Потёмкин снова махнул рукой:

– Проходите, располагайтесь, господа.

Пятидесятилетний Остерман удивлённо посмотрел на хозяина кабинета. И проект Панина по переустройству порядков в России он читал, и пьесу «Бригадир» своего коллеги видел в театре. Сам Никита Иванович отзывался о «Бригадире» как о «первой комедии в наших нравах», а своего подчинённого сравнивал с Мольером. Однако слова Потёмкина его поразили.

«Этот явно отличается от своих предшественников», – уважительно подумал Остерман об очередном фаворите императрицы.

Остерман и Фонвизин удобно расположились на стульях, оббитых красным бархатом, и теперь с любопытством разглядывали кабинет. В центре стола стояла красивая инкрустированная перламутром ваза с цветами, с краю – той же отделки небольшие ажурные вазочки с вареньем, мёдом и корзинка с выпечкой.

Секретарь разлил посетителям по чашкам чай, пододвинул вазочки и вернулся к столу начальника. Гости пили чай. Они смаковали варенье и маленькими ложками черпали мёд. Лица их раскраснелись, капельки пота на лбу они манерно вытирали платочками. Чтобы не мешать хозяину, говорили мало и очень тихо, продолжая осматривать кабинет.

По всему было видно, что новый хозяин любит роскошь: добротная мебель, дорогие картины, напольные вазы. На стенах, оклеенных дорогими обоями с золотым тиснением, висели старинные сабли, мушкеты Петровских времён, на комодах и камине стояли дорогущие статуэтки людей и животных из белого фарфора Императорского фарфорового завода. У стены стояли два кованых сундука, на крышках которых лежали образцы пеньковых канатов; на специальных подставках – макеты кораблей, бронзовые копии пушек и всякие безделушки.

С потолка свисала люстра с подвесками из горного хрусталя, те же подвески были и на канделябрах. Остерман обратил внимание на свечи: они были почти одного размера и мало оплавленные. «По вечерам, как видно, не задерживается», – решил он. Ещё раз оглядел богатый кабинет и завистливо покачал головой.

Прикрывая рукой здоровый глаз от проникавших в окно кабинета солнечных лучей, Потёмкин торопливо продолжал просматривать многочисленную корреспонденцию. Ожидая распоряжений, рядом продолжал стоять секретарь.

Неожиданно открылась дверь. Из приёмной донёсся легкий шум. В кабинет вошёл президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышёв. В парадном мундире генерал-фельдмаршала (получил звание совсем недавно), с тускло блестящими орденами на груди, с хмурым, недовольным видом он подозрительно оглядел присутствующих. Здороваться не стал. По его лицу было видно: самолюбию президента нанесён очередной удар. Захар Григорьевич стоял и молча разглядывал кабинет своего заместителя. Затем презрительно хмыкнул.

Остерман и Фонвизин почтительно встали, приветствуя президента. Потёмкин, косо взглянув на своего начальника, должного пиетета не проявил: вставать не стал и продолжил чтение документов. Возникла неловкая пауза, которую нарушил секретарь:

– Захар Григорьевич, государыня реляцию передала от князя Долгорукого, весьма срочную. Панин Никита Иванович прислал господ, дабы с ней ознакомиться и обсудить. Ещё не приступали к ознакомлению. Но коль будет на то желание, можем перейти в ваш кабинет.

Не менее болезненное самолюбие Потёмкина на слова секретаря выразилось в его недовольном покашливании. Остерман знал о трениях между президентом и набиравшим силу Потёмкиным и, как опытный дипломат, дабы разрядить неловкую ситуацию, поспешно отодвинул стоящий рядом с ним стул.

– Ваше сиятельство, не сочтите за неуважение к вам, но больно вкусный мёд у вашего подчинённого, – как можно дружелюбнее произнёс он. Причём на слове «подчинённого» Остерман сделал многозначительное ударение и, как оказалось, правильно сделал. Самолюбивый фельдмаршал слегка шмыгнул носом, но всё же сел на предложенный ему стул. Кончик его шпаги слегка царапнул по полу.

Отодвинув кресло, Потёмкин поднялся, взял в руки донесение Долгорукого и вышел из-за стола.

– Чаю налей, – бросил он секретарю, хотя расторопный секретарь и так хлопотал у самовара.

– Квасу лучше, – буркнул Чернышёв, – да окна раскрой. Духотища, не в бане чай сидим. Давай, Григорий Александрович, делом займёмся, читай сию реляцию.

Сев рядом с Фонвизиным, Потёмкин надломал сургучную печать и открыл донесение.

– Матушка, с чув-ст-вом не-годо-ва-ния и боли в сердце своём, спешу со-об-щить вам, все-милос-ти-вей-шая госу-да-рыня, – по слогам начал зачитывать он, но остановился и недовольно произнёс: – Ну и почерк!.. У Безбородко поучиться князю Долгорукому не мешало бы. Ты, Василий, у нас многие языки разумеешь, поди, и эту писанину осилишь. Читай, коль разберёшь.

Секретарь мысленно ухмыльнулся: каракули самого Потёмкина мало чем отличались от почерка князя Долгорукого. Промолчал, конечно, и, откашлявшись, произнёс:

– Разберусь, ваша светлость, привык ужо, – и приступил: – Доклад главнокомандующего Крымскими войсками генерал-аншефа князя Долгорукого ея императорскому величеству Екатерине Второй от июля 1774 года. Писано в селе Сарабузы, Крым, – легко, словно сам составлял сие донесение, зачитал секретарь. Затем оглядел присутствующих, и продолжил:

– Матушка, с чувством негодования и боли в сердце своём спешу сообщить вам, всемилостивейшая государыня, что 17 июля сего 1774 года турки нарушили перемирие и десантом тысяч в тридцати подло высадились в Крыму, захватив Алушту, Ялту, Гурзуф.

– Коварству султана нет предела. И это после подписания в Кючук-Кайнарджи мирного договора?! – не выдержал Чернышёв. – В столице ещё праздновать сие событие не закончили, фейерверки по ночам до сих пор спать мешают… А тут опять война?! Ладно, что взять с османов? Нельзя им верить, того и гляди нож в спину воткнут. Давай, Василий Григорьевич, читай дале, – с раздражением бросил президент. Секретарь продолжил чтение донесения Долгорукого:

– Не сразу узнал я об ентой наглости басурманской, потому как татары, поддерживающие нового хана Девлет-Гирея, убили всех гонцов, посылаемых капитаном Колычевым из Алушты, и что в Ялте оборону держал, секунд-майор Салтанов. Однако ж через несколько дней прорвался в наш лагерь один местный житель, с нами желающий в мире жить. Так вот он и сообщил мне о десанте турецком. 22 июля прибыл я, всемилостивейшая государыня, к деревне Яни-Саль, что в самой внутренности гор крымских. А место то страшной расщелиной к морю тянется да окружено горами и лесом, а местами и пропастями, да такими, что два человека с трудом протискиваются. Трёхфунтовое орудие с трудом проходит, да войска вашего императорского величества умудрилися на собственных ременьях двенадцатифунтовые единороги пронесть.

Между тем турки, отделяясь от главного своего лагеря при Алуште, по уверению пленных, тысячах семи или осьми, заняли весьма выгодную позицию в четырёх верстах от моря, перед деревней Шумою[96 - Село на Южном берегу Крыма.]. А с обеих сторон деревни ентой – крутые каменные стремнины, укреплённые ретраншементами[97 - Внутренняя оборонительная (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%D0%B1%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%B0)ограда (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9E%D0%B3%D1%80%D0%B0%D0%B4%D0%B0), расположенная позади какой-либо главной позиции (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D0%B7%D0%B8%D1%86%D0%B8%D1%8F).]. Войска вашего императорского величества повели на оные укрепления атаку двумя каре и встречены были из пушек жесточайшим огнём…

Президент коллегии опять не выдержал. Несмотря на свою природную угрюмость, суровость, переходящую в надменность при общении с подчинёнными, в присутствии Потёмкина пятидесятидвухлетний фельдмаршал терял эти качества. В голосе его исчезали стальные нотки, и сам он, того не замечая, всегда нервничал. И сейчас чуть ли не просящим голосом воскликнул:

– Да не тяни ты, любезный, прочитай в конце, побили турка аль нет? Войск-то в Крыму наших мало. По Карасубазарскому договору мы вывели их из Крыма. Так… малую толику оставили на границе.

– Ваше сиятельство, вы же знаете князя Долгорукого. Он всегда реляции подробные составляет. Лишнего много, да ведь и полезного весьма предостаточно делает. Чуток погодите, – как можно мягче успокоил фельдмаршала Фонвизин. Губы Дениса расплылись в добродушной улыбке.

Чернышёв что-то буркнул и демонстративно отвернулся к окну.

С некоторым интересом наблюдая за поведением своего начальника, Потёмкин неожиданно вспомнил, что в молодости Чернышёв пытался ухаживать за супругой великого князя Петра Фёдоровича, Екатериной. Ему не верилось, что этот старик, суровый, неприступный вельможа, когда-то писал нежные, чувственные стишки, добиваясь взаимности юной Екатерины Алексеевны. Императрица сама как-то рассказала ему об этом: «А какой красавец, Гришенька, был душка Чернышёв по молодости!.. В любви мне признавался!» Потёмкин усмехнулся: «И каким сейчас стал?! А, поди, добился бы внимания…»

И Потёмкин неожиданно рассмеялся. Присутствующие удивлённо посмотрели на него. На немой вопрос секретаря он махнул рукой, мол, не обращай внимания, продолжай.

– Неприятель, пользуясь удобностию места и превосходством сил, защищался из ентих самых ретраншементов с такою упорностию, что более двух часов, когда оба каре, подаваясь вперед непроходимыми стезями, приобретали каждый шаг кровию, не умолкала с обеих сторон наисильнейшая пальба.

По приближении к ретраншементам генерал-поручик граф Мусин-Пушкин, храбрость и ревностное отношение к службе вашего императорского величества, а также усердие которого вашему императорскому величеству довольно известны, приказал, приняв неприятеля в штыки, продраться в ретраншемент, что и было исполнено с левой стороны, где было самое сильное сопротивление Московского легиона гренадерским батальоном под собственным командованием храброго господина генерал-майора и кавалера Якобия, с другой же – секунд-майором Шипиловым и подполковником Кутузовым, подкрепляемым солдатами от полковника Либгольдта, и столь удачно, что турки, восчувствовав сие поражение от ударивших в них войск вашего императорского величества, бросились стремглав к Алуште, оставя свои батареи и будучи гонимы, к обширному лагерю своему, на берегу моря стоящему. Ушли турки и из Ялты, и из прочих мест.

Дальнейшее преследование турок пришлось прекратить, так как батальоны Мусина-Пушкина отозвал я в деревни Яни-Саль и Сарабуз для защиты обозов от нападения татар под командованием крымского хана Сагиб-Гирея. Отбив нападение, войска вашего императорского величества стали отходить к Перекопу. Но тут пришло известие о заключении Кючук-Кайнарджийского мирного договора, и турки прекратили сражение. Простояв некоторое время в Алуште и дождавшись указа из Стамбула, османы покинули берега Крыма.

Из числа же всего войска вашего императорского величества убитых унтер-офицеров, капралов разного звания числом тридцать два да солдат около двухсот будет. Ранен подполковник Московского легиона Голенищев-Кутузов, приведший гренадёрский свой батальон, из новых и молодых людей состоящий, до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат. Сей штаб-офицер получил рану пулею, которая, ударивши между глаз и виска, вышла навылет на другой стороне лица его.

А ещё, милостивая государыня, консульство наше крымское под началом Веселицкого захватили в Бахчисарае татары да всех вырезали, окромя самого Веселицкого с сыном-младенцем и супругою, да его секретаря Дементьева. А опосля, когда дошли до нас вести о мире с Портою, сераскер турецкий Гаджи-Али-бей передал оного Веселицкого, супругу, младенца и секретаря в штаб мой живыми, только очень напуганными… – секретарь сделал паузу. Затем, не поднимая глаз от текста, невинно сказал: – Дальше идут хозяйственные отчёты. Ваше сиятельство, зачитывать? – и затаил дыхание.