Светлейший

Оба сиятельства, и молодой, и старый, разом посмотрели друг на друга. Взоры их скрестились, как шпаги в поединке, и взор Чернышёва потупился первым, точно сломался, как нож о твёрдый камень. Но старый фельдмаршал по достоинству оценил дипломатический ход секретаря Потёмкина: кто ответит на вопрос, тот и будет главным, и не только на этом совещании.

«Умно, – решил фельдмаршал. – Молодец, Рубан!»

– Не надо, достаточно, – произнёс Потёмкин. – Ты иди, Василий. Позову, коль нужен будешь.

Чернышёв огорчённо вздохнул. Секретарь облегчённо выдохнул.

Взаимоотношения их сиятельств Фонвизина интересовали мало. Он разглядывал из окна плывущие, как лебеди, по Неве большие и малые шлюпки. В открытое окно долетал глухой, не мешающий беседе шум с улицы. Серая пасмурность несколько прояснилась. Тучи раздвинулись, давая возможность солнцу, пусть и ненадолго, но успеть пролить часть своей энергии на землю, от которой тут же стал подниматься едва заметный пар.

Денис поглядывал на своего университетского товарища, взлетевшего по карьерной лестнице на самые высокие государственные должности, с невольным восхищением. Он уважал в людях житейскую цепкость и холодный трезвый расчёт. Всё это было у Григория.

«Третий в государстве, как-никак. Первый – Господь, второй – государыня, третий – Потёмкин», – невольно подумал он.

Тем временем напряжение несколько спало. Успокоился даже Чернышёв, узнав, что побили и выгнали из Крыма турок. Он встал, поправил ордена и пояс со шпагой и решительно произнёс:

– Не зря, видать, верховный визирь Мехмед-паша в Кючук-Кайнарджи не хотел подписывать мирный договор с нами, перемирия просил. Знал, поди, о планах султана десант в Крыму высадить. Да государыня, дай Бог ей здоровья, не пошла на это, заставила договор подписать. И тому основания были. Генералы Суворов и Румянцев на суше, да Сенявин-адмирал на море своими победами напрочь отмели сие требование османов.

– Усиление России, особенно после наших побед на Дунайском фронте, как бельмо в глазу западным странам, особенно Франции. Вот они и накручивают Порту. Не желают они видеть нас во здравии, – вступил в разговор Остерман.

– Боятся Россию… – согласился Потёмкин.

Президент коллегии одобрительно кивнул головой, посмотрел на своего заместителя и уже более миролюбиво пробурчал:

– Пойду, господа! Вы, Григорий Александрович, доложите её императорскому величеству: одна напасть прошла, слава Богу, о Пугачёве теперь думать потребно, – и, оглядев опять обстановку кабинета, добавил: – А роскошь, вижу, любите… Зачем? – он пожал плечами и, не попрощавшись, покинул кабинет.

– И я, пожалуй, пойду, Григорий Александрович. Доложу Никите Ивановичу о реляции князя Долгорукого, – произнёс Остерман.

Потемкин кивнул в знак согласия.

– Денис Иванович, останься, поговорим. Когда ещё придётся?

Оставшись вдвоем, Фонвизин без всякого вступления произнес:

– Ты давеча, Григорий, сказывал о дворянчиках, правильно сказывал, хорошо сказывал, не спорю. Огромный вред сие наносит государству нашему. Но молчишь ты о другом, ваше сиятельство.

Потёмкин с удивлением посмотрел на своего товарища. «Сиятельством» Гриц стал совсем недавно и, видимо, еще не привык к подобному обращению, тем более не привык слышать сие от старых товарищей. Денис улыбнулся:

– Привыкай, ваше сиятельство!

Потёмкин самодовольно улыбнулся.

– Представь себе государство, Гриц, где одни люди составляют собственность других людей, где человек одного состояния имеет право быть и истцом, и судьей над человеком другого состояния, где каждый, следовательно, может быть или тираном, или жертвой. Не напоминает тебе сие невежество глухое рабство?!

Человек родится в мир и равен во всём другому. Все одинаковые имеем члены, все имеем разум и волю. А значит, человек в обществе есть существо, ни от кого не зависящее в своих деяниях.

– Эк куда тебя понесло, друже, – однако серьёзное выражение лица товарища вынудило Григория поддержать тему разговора:

– Крамольные вещи глаголешь, Дениска. Смотри, как все просто у тебя! Но если следовать твоим словам, то есть каждый волен делать что ему в башку придёт, другими словами, не учитывать действа других… не наступит ли хаос в государстве? Как можно мужика в страхе не держать перед господином своим, а? Нравы русского общества сложились не вчерась, им уже не меньше семисот годов будет. Вот и пример тебе – бунт Емельки Пугача. Сколько крови русской поганец ентот пролил и продолжает лить. А почему? Сладкие слова о свободе говорит мужикам тёмным басурман, а того и сам не понимает, что говорит с чужих слов. И страшнее того ещё будет то, что обманет басурман мужика. Как же царь будет содержать государство, коль все мужики свободны от всего будут?

– Мужикам откуда сие знать? У них тьма в сердцах, потому как тьма в умах. Добра не хотят, потому что добра не видели. Не знают они толком, что это и как оно выглядит. Вот и мыслят они умом, что в свободе счастье их кроется, – с жаром возразил Фонвизин.

– Свобода? А от кого? От господина своего?!.. От государя?!.. Каждый сам по себе?!.. Так, выходит? Не быть тогда государству, Денис! Государь – тень Бога на земле, а он, Бог, всем счастья желает одинакового. Да беда в том, что счастье-то у всех разное, уразумей это, Денис. Счастье мужика – в порядке на земле, государем держащем.

Вот вчерась прибыл я с фронтов турецких. Тихонечко, чтоб турки не прознали, снял я полки и на басурмана отправил. Солдаты пошли не ропща, понимали, зачем идут: не прогонят басурманов, порядок на их земле другой настанет. Не колокола на церквях будут звенеть, а татарские муэдзины зазывать их будут на очередные намазы.

Да вот тебе ещё пример. Был нынче в порту, так один человек спросил меня: «Совести у него, Пугачёва, што ль нету?! Седьмой год с турком воюем, а тут свой под дых?! Как же матушка-государыня наша енто терпит? Не порядок это!» Мужику тому, Денис, порядок, а не свобода, тобою надуманная, потребен.

– Нет, Гриша! Не о той свободе хочу мысль донести тебе. О рабстве нашем. Рабство наше непосильно для мужика. Хоть немного облегчения ему надобно сотворить. Вот и получается: извне – война, внутри – бунт. Всё бурлит, как молодая брага, а крепости и благости в России нет.

– Не надо, Денис, быть добрее Бога. У каждого свой крест на собственной спине: у кого – меньше, у кого – больше. Каждый должен нести его самостоятельно. Богом так решено, а он на всех один. А что крепости, говоришь, нет, не верю. Крепость в народе внутри, её с первого взгляда не разглядишь, не пощупаешь. А она есть и появляется, коль потреба в ней имеется. На том и держится Россия. Благости, говоришь, нет?! Это смотря как понимать её. В сонной Москве на печи подрёмывать да церковный перезвон слушать целыми днями – тогда, конечно, такой благости маловато у нас, верно! Но тогда свобода-то мужицкая при чём здесь? Забыл нешто, как князья великие веками по крупицам собирали Русь православную! А собрали бы, будь полная свобода у мужика? Ни в жисть! Так и спал бы он на печи, почёсываясь. Вот и воюем то со шведами, то с поляками, то с турками и татарами. Говорил ужо Яшке Булгакову и тебе повторюсь: всем просторы наши нужны. Не до благости нам нынче, Дениска! Не до неё! Со всех сторон рыла свои суют иноземцы на земли исконно русские.

Открылась дверь, показалась голова секретаря Рубана:

– Григорий Александрович, народ волнуется, принимать будете ль? Аль пущай ждут?

Потёмкин недовольно посмотрел на него и нехотя произнёс:

– Только разговорились… Извини, Денис! Делами потребно заняться. Встретимся другим разом. Давай, Василий, кто там первым будет? Зови.

Друзья попрощались.

***

Болезнь Потёмкина

Сентябрь 1774 года. Санкт-Петербург.

Чуть слышен печальный звон церковного колокола. Опять идёт дождь, прерываемый не по сезону холодным до наледи ветром. Небосклон застлали тёмные тучи. Иней за ночь покрыл всю землю.

Потёмкин недомогал уже вторую неделю. Сменяя друг друга, в дворцовых покоях фаворита толпились лекари. Генерал-аншеф болел с непонятными для придворных эскулапов симптомами, и императрица забеспокоилась не на шутку.

Марья Перекусихина ежедневно приносила фавориту от неё записочки, и каждый раз, с жалостью глядя на больного, она, словно заученную мантру, произносила:

– Ты уж, голубчик, выздоравливай, не гневи матушку. Больно скучает без тебя.

Вот и сегодня, прослушав привычную фразу, Григорий Александрович развернул очередную цидульку.

«Батенька, сударик, жалею от всего сердца, что рези у тебя продолжаются. Сердцу моему сие весьма печально, ибо люблю тебя чрезвычайно. Какие счастливые часы я с тобою всегда провожу. И скуки на уме нет, коль рядом ты, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя… Голубчик мой, дорогой Гришенька, я тебя чрезвычайно люблю… Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Выздоравливай, набирайся сил, без тебя мне грустно и тоскливо».

Не частые после празднеств по случаю победы над турками и подписания генерал-аншефом Румянцевым Кючук-Кайнарджийского мира дворцовые балы в последнее время совсем прекратились. Государыня продолжала с тревогой следить за событиями на Волге, мужицкие войска Пугачёва творили страшное. Слухи до столицы доходили разные и жители с тревогой шептались:

– Какие балы без фаворита её величества? – рассуждали одни.

– При чём здесь Потёмкин?!.. Мужицкий бунт на Волге, – пугливо говорили другие. – Война подлая… какое тут веселье!..

А слухи продолжали множиться. Болтали всякое. И в этой болтовне набирал силу тревожный шёпот: «Как там в Москве? Где разбойник Пугач? Нешто антихрист на Москву пойдёт? Неспроста и Потёмкин слёг, французы аль поляки, поди, травят…»

Разговоры эти властями пресекались. Посол французский жаловался Панину Никите Ивановичу на вздорность подозрений, грозился дойти до самой государыни. Никита Иванович разводил руками: мол, слухи эти мерзопакостные официально не поддерживаются, какие претензии?.. А что в свете болтают?!.. Всем рты не закроешь, сударь!