Светлейший

Четвёрка, только что резво бежавшая по улицам Петербурга, посреди Коллежской площади на Васильевском острове неожиданно, словно все кони разом споткнулись, резко остановилась. Карету сильно тряхнуло, она накренилась, но устояла. Кучер, не ожидавший подобного, едва удержался на козлах. На запятках кареты один из слуг, засмотревшись на торговые суда, стоявшие в порту, свалился и теперь испуганно озирался, потирая ушибленное колено.

Матерясь, кучер вскочил во весь рост, поднял длинный кнут и уже было хотел сделать привычный замах и огреть лошадей, как вдруг от удивления вскрикнул:

– Мать честная!.. – и, крестясь, медленно сел.

Прямо перед упряжкой стояло диковинное животное: волосатое, чёрное, и оно рычало. Кони от испуга заржали и попятились назад.

Дверь кареты открылась, из нее появился недовольный Потёмкин. Оценив ситуацию, расхохотался:

– Чего встали? Эка невидаль, обезьяны испугались.

Он оглядел площадь и поморщился.

С северной её части, где находился порт, на площади шла бойкая торговля заморскими товарами. В последнее время здесь торговали даже экзотическими животными: обезьянами, говорящими попугаями, черепахами. Видимо, виновница внезапной остановки сбежала из клетки.

У причалов суетился разный люд: шла выгрузка торгового, судя по форме матросов, иностранного судна, рядом – погрузка другого корабля, и если по тем же признакам определять, то грузился наш купец: формы на матросах не было, одет был кто во что.

Шлюпки, верейки[92 - Тип небольшой узкой лодки.], ботики и прочие судёнышки мельтешили на воде. Одни подходили к причальной стенке, привязываясь к вбитым сваям с железными кольцами, другие, высадив пассажиров, по очереди швартовались к деревянной лестнице, спускавшейся прямо к воде. Карета привлекла всеобщее внимание.

Неожиданно до слуха Потёмкина долетели возгласы, больше напоминающие недовольные крики: группа людей у причалов порта о чём-то спорила, и ему показалось, что спор у них вот-вот дойдёт до драки.

– А ну погодь, пойду пройдусь, – отдавая слуге треуголку, сказал кучеру Григорий Александрович. Спрыгивая с подножки, он участливо посмотрел на слуг в мокрых ливреях и пробормотал: – Не сахарные…

В ярком камзоле без рукавов, надетом на белую рубашку с длинными свободными в верхней части рукавами, Потёмкин тяжёлой поступью уверенного в себе человека направился в сторону спорщиков. Ветер раздувал фалды камзола, теребил копну волос на голове.

Камзол его был украшен богатой вышивкой и галуном из золотых нитей. Грудь – в орденах. И неожиданно брызнувшие из-за туч солнечные лучи отразились в драгоценных камнях и заиграли сверкающими бликами.

Почти царский выезд, блеск мундира, колоритная фигура и стремительная походка молодого генерал-аншефа – всё это произвело на спорящих особое впечатление. К тому же левая рука генерала на их глазах демонстративно легла на эфес шпаги. Мужики затихли.

– Об чём спорите? Крик на всю площадь подняли. Обезьяны по площади бегают, людей пугают. Чьих будете? – грозно спросил Потёмкин у одного из мужиков.

– Дык… енти двое – капитаны кораблёв… Мы – оберцольнеры[93 - Таможенный досмотрщик ввозимых в страну товаров.] Камер-коллегии[94 - Государственный орган сбора доходов.], ваше сиятельство. Я – Лопухин, внешняя таможня, а ентот прощелыга – Тишулин, внутренняя, чтоб он сдох, окаянный. Ишь чё выдумал. Раз, говорит, ентот корабль, – он махнул в сторону иностранного судна рукой, – заходил куда-то в России на один день воды пополнить, то должён только внутреннюю пошлину с груза платить, то есть ему. А я говорю: нет. Я поставлен здеся для того, чтобы со всех иностранцев изымать за груз таможенную пошлину. А заходил ентот корабель ранее в наши порты не заходил, меня то не касаемо. Ишь чё выдумал, – снова произнёс Лопухин. – Иноземные товары под малую пошлину?!..

Лопухин был грузным, рослым, с красным лицом и густыми бровями, несколько шумен и, вероятно, добродушен, как люди полные и довольные жизнью. Тот, который Тишулин, не спорил, молчал. Небольшого роста, в поношенном служебном сюртуке, он исподлобья разглядывал высокое начальство, решая, надо ли жаловаться.

Потёмкин не удивился распрям между оберцольнерами. Все таможни ещё в 1758 году были отданы в откупное содержание компании купца Шемякина. Однако через несколько лет компания разорилась, не выплатив государству положенных пошлин. Шемякин был отдан под суд. Екатерина II в 1762 году подписала указ о приёме таможен в казённое ведение. Для надзора над ними учредили главную над таможенными сборами специальную канцелярию. И теперь одни досмотрщики собирали налоги с иностранных купцов, ввозивших товары в Россию, другие – с отечественных грузов. Чёткого разграничения прав оберцольнеров, как и тарифов, не было, подворовывали все, потому и спорили. Кому ж охота копеечку упустить?

Ветер стих, летний день разгуливался. В воздухе стоял неприятный запах зловонных испарений, идущий от Невы. Потёмкин оглядел причал, мимо которого проплывали серые пятна: то были кучи комариных трупов, коих во множестве было в здешних болотах. Кое-где плыли дохлые птицы и всяческие предметы. Добавляли свою лепту в эту «амбре» бочки с дёгтем, стоявшие на причале.

Слышалась тихая, «по матушке», незлобная ругань грузчиков. А куда ж без неё?.. при тяжёлой-то физической работе?!

Судовыми кран-балками на торговое судно грузили железо. Учёт груза вели два человека с амбарными книгами в руках. По нескольким дощатым трапам на борт корабля грузчики таскали тюки с льном, мешки с солью, волокли бухты пеньки. Мокрые от дождя, грязные, они вбегали друг за другом по деревянному настилу, сбрасывали груз на палубу и тут же возвращались обратно по проложенному рядом другому трапу.

Выгрузки с иностранца не было.

– Иностранец что привёз? – спросил Потёмкин, обращаясь к досмотрщику с красным лицом.

– Разное, ваше сиятельство, – довольный, что именно к нему обратился вельможа, ответил тот и протянул реестр на груз.

– Читай, – приказал Потёмкин.

– Шпаги французские разных сортов, табакерки черепаховые, кружева, блонды, бахромки, манжеты, ленты цветные, чулки, пряжки, шляпы, запонки…

– Всё читать, ваше сиятельство? Тут много галантерейного товару. Вон глядикось: перья голландские в пучках чиненые и нечиненые, булавки разных сортов… Обратно иноземец загрузится тем же, – он махнул в сторону грузчиков. – Да зерна заберёт сколько смогёт.

– Чего лаетесь? Товар иностранец привёз нужный, не можно и без него. Мы-то чем не Европа? Покрасоваться, поди, каждому хочется.

Потёмкин посмотрел на капитанов. Один из них сосал трубку и хитро глядел на русского вельможу, не вмешиваясь в разговор. Второй, видимо, наш, русский, заискивающе посматривая на досмотрщиков, пытался обратиться к вельможе, но выставленный кулак краснорожего за спиной Потёмкина красноречиво говорил, что ему лучше помолчать.

– Не держите купцов, договаривайтесь. Того и гляди, опять норд задует, – и ещё раз окинув причалы, направился к карете.

– А дозвольте спросить, ваше сиятельство, – неожиданно вдогонку ему заговорил Тишулин. – Купцы хранцузские сказывают, на Яике да Волге совсем худо. Мужики наши да инородцы зверствуют, бесчинствуют, палят усадьбы и вешают своих же. Совести у них што ль нету?! И так годов семь с турком воевали, а тут свои под дых?! Как же матушка-государыня наша енто терпит?

Григорий Александрович остановился:

– Хранцузы, говоришь, сказывают?! Хм… Не бойтесь, господа! Не терпит матушка, всем головы скоро посшибает. А с турком мир заключили. Так и передайте тем хранцузам. А будет и дале кто злобствовать слухами, на то Тайная канцелярия есть, сообщите, не поленитесь, – и резко развернулся в сторону кареты, бормоча что-то себе под нос.

Детище Петра I, трёхэтажное каменное строение, разделённое на двенадцать одинаковых корпусов, словно по линейке, вытянулось вдоль Коллежской площади.

Карета Потёмкина направилась к одному из корпусов, где располагалась Военная коллегия, по обеим сторонам соседствующая с Иностранной и Адмиралтейской.

Подле парадного входа стояло несколько экипажей, и один из них перекрыл подъезд к парадному крыльцу. Кучер вертел по сторонам головой, не зная, куда подкатить поближе. С запяток кареты спрыгнул слуга и метнулся к крыльцу. Послышалась брань:

– Возвертай оглобли, не вишь, кто подъехал?

– Сам и возвертайся, деревня! Графа Чернышёва, президента Военной коллегии, оный экипаж, дубина, – послышался насмешливый ответ.

На крыльце ехидно улыбались вышедшие встречать своего начальника младшие секретари Потёмкина.

Григорий Александрович не стал дожидаться окончания перепалки, вышел из кареты и важной походкой направился в здание. Секретари открыли дверь и почтительно склонили головы.

Большое количество людей в его приёмной Григория Александровича не удивило – привык. Очень многие вопросы теперь государыня не решала, не посоветовавшись с ним. Царедворцы, генералы, иностранные дипломаты, вельможи всех рангов подолгу ожидали аудиенции в его приёмной. Среди прочих просителей Потёмкин разглядел Дениса Фонвизина, а тот, не видя Потёмкина, о чём-то живо разговаривал со своим коллегой Остерманом.

Григорий Александрович громко поздоровался со всеми. Присутствующие склонили головы. Вице-президент вошёл в свой кабинет, следом – старший секретарь. Оба зашли в небольшую примыкающую к кабинету комнату, где Потёмкин скинул свой камзол. Секретарь подал ему парадный, на котором среди прочих наград на муаровой ленте выделялся орден Святого Александра Невского, полученный Григорием Александровичем из рук императрицы в день её сорокапятилетия. Потёмкин не удержался и любовно погладил дорогую награду, словно хотел почувствовать тепло от прикосновения к ордену руки Екатерины.

– Ты вот что, Василий, приготовь для начала чаю. Ежели есть что поесть, принеси, с утра не емши. Фрукту поставь на стол, сдобу, какая есть. После пригласи господ Фонвизина и Остермана. Видно, Панин прислал, что-то ему от меня надо, полагаю. Остальные пусть ждут, приму позже.

– Ваше сиятельство, реляцию князя Долгорукого фельдъегерь от государыни доставил срочную. На столе лежит.

– Посмотрю. Иди уже, есть шибко хочется, не томи.

Среднего роста, худой, на вид несколько флегматичный, Василий Григорьевич Рубан (так звали секретаря) был на три года моложе своего начальника, говорил всегда тихим, но твёрдым голосом, обладал прекрасной памятью, знал несколько языков. Учился он, как и Потёмкин, в московской гимназии, а затем и в университете.

Поел Григорий Александрович быстро, чай пить не стал и теперь сидел за помпезным богатой отделки рабочим столом, читая донесения, письма-жалобы и разного рода прошения. Вошедшим Ивану Андреевичу Остерману[95 - Член Коллегии иностранных дел.] и Денису Ивановичу Фонвизину лишь кивнул и рукой показал на стоявший в правом углу кабинета большой круглый стол. Секретарю бросил:

– Чаю налей господам.

Потом, видимо, что-то вспомнив, произнёс: