Светлейший

Но вот то ли подействовали лекарства и лечение, то ли могучий организм фаворита сам разобрался с недугами, но Григорий Александрович пошёл на поправку: обмороки, рези и приступы прекратились.

После бессонной ночи Потёмкин заснул. Сны его были далеки от всяких болезней, придворных интриг и столичных слухов. Снились ему обозы и шеренги солдат, спешащие с турецкого фронта на подавление Пугачёва, дорожная пыль и дороги, дороги, дороги… Так велика была его Новороссия, так велико было государство российское…

Сквозь неплотно прикрытую дверь из соседнего зала за спящим наблюдал дворецкий. На диванах дремали уставшие от ожидания лекари.

– Будить их сиятельство не можно – осерчает. Ждите, пока проснётся и вас позовёт. Сами лучше не суйтесь – по мордам отхватить можете. Злой он нынче. А тут вы со своим кровопусканием… – бурчал дворецкий, косо поглядывая на медный таз в руках одного из них.

Ближе к полудню Потёмкин проснулся. Перекрестился на образа и нехотя поднялся. Он был не в настроении, мрачен и раздражён, вынужденное затворничество его угнетало.

В широком атласном шлафроке[98 - Теплый халат.] с шалевым воротником и вышитыми на груди звёздами, заложив руки за спину и что-то бормоча, больной, словно заведённый, то медленно, то ускоряя шаг, расхаживал из угла в угол своей спальни. А то неожиданно останавливался посреди и стоял в немом оцепенении несколько минут… и опять пускался в монотонный шаг: два десятка шагов в одну сторону, два десятка обратно. Таким образом Потёмкин давал волю своему раздражению.

И этим маршрутом он маршировал до обеда, от которого, кстати, отказался, запустив в дворецкого тапком. На повторные напоминания слуги «Ваше сиятельство, пора обедать! Всё стынет» Потёмкин отрицательно мотал головой. Но когда слуга попытался произнести свою фразу в очередной раз, в его лицо угодил и второй тапок хозяина. Григорий Александрович зашагал по спальне босиком.

Неожиданно бледный луч солнца пробился сквозь тучи, светлый четырехугольник от оконной рамы протянулся по полу до стены и как бы преградил путь больному. Потёмкин остановился, хмыкнул и осторожно перешагнул мнимую преграду.

Так радовавшая ранее тишина стала его угнетать. Энергичный организм требовал действий. Ничегонеделание добивало окончательно.

Из соседней залы послышались голоса. Потёмкин открыл дверь: двое слуг поругивались между собой, копошась возле камина, тыльная сторона которого обогревала его спальню. Один из них небольшим совочком собирал в ведро золу, а второй, закрывая ладонью глаза от жара, старался аккуратно положить поленья на раскалённые угли. Завидев его сиятельство, слуги заторопились: вид босого неразговорчивого хмурого хозяина не предвещал ничего хорошего. На лекарей Потёмкин посмотрел с ненавистью, но, обречённо вздохнув, махнул им рукой: мол, давайте, заходите. Слуга подал хозяину тапки.

Пугливо озираясь, помощник дворцового цирюльника с медным тазом в руках первым вошёл в спальню. Сам цирюльник нес небольшой кожаный саквояж с хирургическим инструментом. Замыкал тройку лекарь, скромный старичок с глубокомысленным лицом, в очках, в докторском наплечнике из тёмно-лилового бархата на беличьем меху. Доктор шёл налегке: прикосновение к хирургическим инструментам считалось унизительным для достоинства дворцового эскулапа.

Дневной послеобеденный свет освещал спальню фаворита и большое овальное углубление в одной из стен, отгороженное напольными вазами. В этом алькове стояла тахта, на ней поверх шерстяного пледа лежали газеты «Санкт-Петербургские ведомости», письма с донесениями; напротив тахты – два кожаных кресла.

По сравнению с кроватью необъятных размеров тахта выглядела маленькой и убогой, она напоминала скромную кровать капрала конногвардейского полка, где когда-то по молодости служил Потёмкин. Чего не скажешь о креслах: большие, добротные, в них часто сиживали вельможи и иностранные дипломаты и считали это за большую честь. Все знали: получить доступ к всесильному Потёмкину, когда он случался в столице, было труднее, чем к самой императрице. Сколько требовалось рекомендательных писем, беготни и хлопот… Да что там говорить, не единожды и сама Екатерина присылала ему записочки с просьбой дать аудиенцию очередному просителю и принять «умненькое» решение. Но, даже согласившись на встречу, Григорий Александрович мог в последнюю минуту запросто отказаться от нее.

Как правило, фаворит принимал посетителей в халате, под которым не было ни брюк, ни кальсон, – срамота одна. Те делали вид, что их это нисколько не смущает, заискивающе лебезили и пытались выговорить для себя выгоду, намекая на существенную благодарность. Однако уговорить фаворита случалось крайне редко: всесильный Потёмкин повода им не давал, куртажей[99 - Проценты со сделок (откат).] и взяток не брал.

Скинув на пол газеты и корреспонденцию, больной улёгся на тахту, закатал рукава халата, подложил под голову две подушки и опять тяжело вздохнул: кровопускание – процедура привычная, но предполагает от пациента некоторого мужества. При виде скальпеля Григорий Александрович взглянул на иконку, перекрестился и отвернулся к стене. Цирюльник вскрыл вену. Кровь закапала в таз… Совершив своё дело, эскулапы удалились. Немного отдохнув, больной, придерживая перебинтованную руку, встал.

Свободной рукой Потёмкин отодвинул оконную штору из тяжёлого коричневого бархата и, покачивая перевязанной рукой, словно убаюкивая спеленатого ребёнка, стоял у окна.

Поздняя осень. Дни короткие и пасмурные. Солнце скрыто тучами. Дождь надоедливый, нудный и злой. Со стороны Невы – северный ветер.

– Брр… Мерзкая погода, – прошептал Потёмкин. – Тьфу… Хотя стоп, грешу! На природу зря наговариваю… Ветра-то нет, стих, слава Богу! Брюзжу… Старею, что ли? Как старики, которые всем недовольны: им и солнце не так, как прежде, светит, и вода раньше вкуснее была, и воздух прозрачнее… – мысленно, уныло рассуждал он.

Перед ним расстилался парк. Сквозь окна виднелось серое небо, на земле –небольшие лужицы, подёрнутые наледью. На голых схваченных инеем ветках деревьев сидели притихшие воробьи; прямо перед окном на разлапистых ветвях красавицы-сосны на удивление тихо сидела стая нахохлившихся ворон. Потёмкину даже показалось, что птицы внимательно наблюдают за его окном, не галдят, соблюдают тишину, давая ему возможность выспаться. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он стал разглядывать парк.

Его тусклый взгляд скользнул вдоль аллеи, убегавшей от террасы в глубину парка. Вот прямо от ступенек террасы – круглый бассейн, подле него на низком гранитном пьедестале белеет нестареющая статуя козлоногого сатира. Сколько в сластолюбце дикости, силы и страсти! Развратник стоит, скрестив на косматой груди худые руки. Большой жадный рот с толстыми чувственными губами искривлен от желаний, а выпуклые навыкате глаза нагло и дерзко смеются.

Потёмкин озорно принял выражение лица сатира, так же скрестил руки на груди и дико выпучил глаза. Затем повертел головой, ища зеркало… и чертыхнулся. Настроение лучше не стало.

В самом конце парка промелькнула фельдъегерская карета. Придерживая на бегу палаш, к ней бежал офицер из караульной команды. Карета остановилась, открылась дверь. Караульный отдал честь и махнул рукой в сторону его покоев. Потёмкин усмехнулся. Ему вспомнился подобный эпизод в далёком декабре 1761 года.

…Ночь. Холод. Костры на площади перед дворцом. Слышится скрип снега под колесами расфранчённых карет. Смерть императрицы Елизаветы… В его замёрзших руках – список приглашенных, подписанный канцлером Воронцовым…

Вспомнил Григорий Александрович и свой завистливый взгляд на эти самые дворцовые окна, и фантастическое желание оказаться в тепле среди гостей дворца…

«Господи! Как давно это было. Думал ли я тогда, что моё желание сбудется? Нет, конечно. А поди ж ты, ошибся! И вот я здесь, во дворце! И это не сон».

Потёмкин недоверчиво осмотрел спальню, для убедительности потрепал бахрому оконных занавесей, и губы его растянулись в самодовольной улыбке.

«Нет, не сон! В моих руках власть, власть огромная, власть желанная. И мне её вручила сама императрица. Дай Бог ей здоровья! А ведь все благодаря случаям. И один из них…» Перед глазами возник образ Алехана Орлова. Потёмкин слегка прикрыл глаза.

…В 1762 году, кажется, в апреле, оказался он в доме Кнутсена, где в то время жили Орловы. Пришёл рано утром по делу. Братья, как видно, были все в сборе, веселье – в разгаре: праздновали день рождения супруги императора, Екатерины Алексеевны. Встретил его не совсем опрятно одетый слуга. В комнате, куда этот паршивец его привёл, на стенах повсюду висели шпаги и боксёрские перчатки. Из соседней комнаты раздавались явно уставшие, видимо, от ночного кутежа, голоса:

– Петрушка вернул из ссылки Миниха, Бирона, даже шпиона Лестока простил. Да мало ли их с заморскими именами вернулось за это время, – басил простуженным хриплым голосом кто-то из гостей.

– Лесток ещё ладно, помог хотя бы в своё время Елизавете на престол взойти, а что шпионил в пользу Пруссии, Франции и Швеции, так по заслугам и получил, – пьяно растягивая слова, гундосил другой. Голос пытался ещё что-то добавить, но закашлялся.

Свою лепту в разговор внёс очередной участник ночной попойки:

– Да что там Миних и прочие, наша армия как-никак за державу кровь проливала, а наш Пётр войну Дании объявил, чтобы свой сраный Шлезвиг вернуть. Спрашивается, на кой хрен? Мало того, что Фридриху все завоёванные нами земли Петрушка возвратил, так ещё пруссаки кругом командуют у нас. Убирать его надо, Екатерину сажать на трон.

В это время открылась дверь, в комнату вошёл Алексей Орлов. В руках он держал деревянный ковш. Настороженно оглядев гостя, тихо со значением произнёс:

– Сболтнёшь… тебе не жить. Ты нас знаешь! Зачем пришёл? – и неожиданно, словно что-то вспомнил, резко изменив интонацию, взмахнул рукой:– А, впрочем, не важно. На, выпей за Екатерину Алексеевну и наше, Орловых, здоровье. – Он зачерпнул из ведра почти полный ковш вина.

– Не пью я, да тем более утром, – опешив от подобного приветствия и предложения, смущённо ответил Григорий.

Орлов искренне удивился. Он с усмешкой посмотрел на гостя, перевёл взгляд на ковш, затем тихим обаятельно-любезным голосом, растягивая слова, словно батюшка в церкви, произнёс:

– Да что тут пить? Так, детская забава. Но… хвалю. Нам и такие нужны. Однако уважить нас надо, – видя нерешительность гостя, строго добавил: – Пей! Любезности в его голосе уже не было.

Потёмкин не стал перечить. Подчиняясь грозному обаянию, выпил ковш до дна. Затем рукавом камзола утёр губы и, копируя только что услышанный голос за дверью, тем же простуженным сиплым голосом витиевато поблагодарил Орлова. От изумления Алехан даже по сторонам оглянулся, но тут же уразумел и расхохотался. Он одобрительно похлопал Григория по плечу:

– Пошли, артист, к гостям. С братьями сведу…

Вот так и познакомились…

Из соседней залы потянуло дымком. Потёмкин настежь раскрыл окно. Скрип открываемой деревянной рамы привлёк внимание птиц. И тут же дружной хрипотой закаркали разом взлетевшие вороны. «Кар… кар…» – понеслось над парком. Григорий Александрович с удовольствием вдохнул полной грудью свежего воздуха.

После кровопускания слегка кружилась голова, подташнивало. Оставив окно открытым, он опять улёгся на тахту.

Пола его просторного с зелёными цветами яркого шлафрока с большими отворотами, между которыми виднелась волосатая грудь, задралась, показывая голые ноги. Концы широкого пояса, завязанного в узел, обвисли до пола. Волосы всклокоченные, лицо небритое. Правый глаз – голубой с зеленоватым отливом, левый – незрячий, полуоткрытый с чёрной повязкой. Повязка то и дело сползала, Григорий Александрович привычным движением постоянно её поправлял, но всякий раз недовольно кривился.

Было прохладно. Потёмкин набросил на ноги тёплый плед, по привычке посмотрел на образа: тусклый огонёк лампадки беззаботно мерцал перед святым и скорбным ликом.

Тихо, спокойно, боль улеглась. Потёмкин блаженно вздохнул. Пошарил рукой по полу, взял первую попавшуюся газету, рассеянно пробежал первую страницу, ища статьи о мужицком бунте. О Пугачёве – небольшие заметки с перечислением названий крепостей, поселений и городов, освободившихся после кровавых схваток правительственных войск с разбойниками: об ужасах, творимых пугачёвцами, – ни слова!..

«Государыня запретила, и правильно! Неча смущать народ», – мысленно согласился Потёмкин. Вот «Постановление казанского дворянства: для борьбы с разбойниками образовать за свой счёт конный корпус – по всаднику с каждых двухсот душ крепостных».

Потёмкин знал об этом почине. Государыня как помещица Казанской губернии тоже присоединилась к этому пожертвованию, чем вызвала одобрение и дворян, и простого люда. Чуть ниже – увещевательное послание командующего императорскими войсками к башкирам, составленное неким Гавриилом Державиным.

Дальше – статейки про столичные новости, слухи и разного рода сплетни. Недавно созданный публичный театр Елагина приглашает на пьесу «Именины госпожи Ворчалкиной». Потёмкин усмехнулся: «Вещь лёгкая, смешная. Ни для кого не являлось секретом, что сию пьесу написала сама императрица». Вот выделяется жирным шрифтом объявление: «Пожилых лет девка, умеющая шить, мыть, гладить и кушанья готовить, продается за излишеством; там же есть продажные легкие подержанные дрожки, а ещё семья людей: муж – искусный портной, жена-повариха, при них дочь 15 лет, хорошая швея, и двое сыновей 8 и 3 лет».

– Ленивые, поди! Вот и продают их, – зевая, пробормотал Григорий.

Дальше шли объявления о продаже крепостных актёров, музыкантов и даже целого хора из сорока четырёх человек. Ничего интересного.