Светлейший

И за её спиной ворона с утроенной энергией опять заголосила: «К-а-р-р, к-а-р-р». Разгневанная такой беспардонностью, Екатерина вскочила.

– Чтоб ты сдохла, дура безмозглая, – закричала она.

Раздался громкий хохот. Из кустов выпрыгнул Потёмкин и, переваливаясь с ноги на ногу, словно хромая бегущая по земле ворона, с пронзительным карканьем запрыгнул на скамью.

– Тьфу… Всё дурачишься, батенька, – попыталась было сердито отчитать Потёмкина Екатерина, но не сдержалась и от души расхохоталась. – Ну копия вороны. Ну чем не большой ребёнок?!

И тут, словно по заказу, откуда-то сверху, серебряной дробью рассыпалась соловьиная трель. Екатерина недоверчиво посмотрела на Потёмкина.

– Теперь не я, душа моя! Боюсь, у меня так не получится. Самочку соловей зовёт, слышишь, Катенька! Нашёл, застолбил место и приглашает подружку: «Давай, – говорит, – гнездышко создадим. Весна, лето впереди». Вот и мы давай присядем.

Влюблённая пара сидела молча. Птицы продолжали резвиться.

– Зима, Гришенька, прошла. Медленно – для самых несчастных, чуть быстрее – для менее счастливых, быстро – для почти счастливых, – щурясь от солнца, томно, с некоторой ленцой в голосе произнесла Екатерина. Затем, будто что-то вспомнив, усмехнулась и добавила:

– И уж совсем быстро для медведей. А что им, Гришенька?.. Спят себе зимой в берлогах с лапой во рту. Если философски смотреть, весна, Гришенька, не только время для соловьёв гнезда вить, а и для людей надежда на тепло, на солнышко и зелень, а потом опять лето – короткая прелюдия к дождливой осени, за которой неумолимо подкрадётся зима и холод. И снова всё повторится… И так до бесконечности…

– Весна-то ладно. А счастливых-то пошто пропустила, душа моя, – прикрывая от солнца рукой здоровый глаз, с ленивой усмешкой произнёс Потёмкин.

– Друг мой! Счастливых людей настолько мало, что не стоит их помещать впереди медведей: обидятся и те, и другие. И потом, они ведь потому и счастливые, что не берут в голову проблемы несчастных. Для них любое время года – благодать.

Потёмкин расстегнул кафтан, рубашку и сидел, блаженно раскинув руки, оголённой грудью впитывая весенние лучи. Забытое за зиму ощущение тепла, лесных запахов и природная тишина разморили, клонили ко сну. В полудрёме и с некоторой ехидцей Потёмкин спросил:

– И много ль подле тебя таких счастливчиков?

– Как знать… есть, наверное. К примеру, сын мой. Не видит, точнее, не хочет видеть проблемы. Спит и видит себя на престоле. В уши ему жена его, Панины и прочие дуют, не успокоятся никак. Павел в отца – Пруссию любит, а не понимает: правитель подобен ветру, а народ – траве. Куда дует ветер, туда гнётся трава. Но народ, а уж русский-то тем более, нельзя долго гнуть в непотребную для него сторону. Не сломается, а силу наберёт и выгнется так, что никто сверху не удержится. Не любит наш народ пруссаков, не любит. Говорила об этом не раз ему, бычится, молчит, вроде согласный со мной, а сам губы сжимает и глаза отводит. Вижу: не согласен в душе. Тобою недоволен, опять же. Ты, Гришенька, поаккуратней с ним; Павел – наследник престола, как всё сложится далее, поди, знай…

Потёмкин криво улыбнулся, но промолчал. Екатерина вздохнула, посмотрела на Григория тем взглядом, которым мать глядит на своё неразумное ещё чадо, – с любовью и тревогой.

– Радуйся, Гришенька, верь и надейся. Поскольку все люди на земле нашей грешной гонятся за одним и тем же – за счастьем. Каждый хочет урвать себе кусочек оного. Так что не обольщайся, друг мой, вероятность того, что ты его обретёшь и станешь истинно счастливым, – крайне ничтожна. Раздели единицу счастья на число людей, живущих на земле… Вот видишь?!.. Не надо быть профессором Гольдбахом, чтобы догадаться о результате, который и подсчитать-то невозможно. А представь: вдруг получишь его под конец жизни?! И подумаешь: а стоят ли все мучения и лишения этого мизерного кусочка счастья, а? Лучше радуйся тем дарам, которые предлагает сейчас Господь тебе.

– И ты, мой ангел! Чай, не последняя на этой земле. Счастье, говоришь?! Оно разное у всех, Катенька. Корочка хлеба для голодного и тыща рублёв для богатого – всяк одинаково возрадуется, всяк счастлив будет по-своему. А дай эту тыщу нищему, а корку богатому: один от такого счастья аль сопьётся, аль ограбят его, да ещё жизни лишится, другой – напрочь обидится. Вот и ты уразумей, душа моя, счастье-то у всех своё, только ему и понятное. Как же его делить на всех? Разное оно. Кому нужно чужое счастье?..

Лицо Потёмкина стало серьёзным и немного грустным. Он осторожно взял в руки ладонь Екатерины и, глядя ей в глаза, очень тихо, почти шёпотом произнёс:

–Ты моё счастье, и ради него я согласен на лишения. Жизнь моя принадлежит тебе, любовь моя!

Екатерина удивлённо посмотрела на фаворита. Сокровенные высказывания от него она и ранее слышала, однако ж мысли, сказанные сегодня, правильные, и речи – мужчины достойные. Даже дурачится он так, что не обидно, а смешно. Нет сравнения с предшественниками. И, словно боясь, что Потёмкин услышит её мысли, Екатерина отвела от него взгляд.

«Женщина способна пожертвовать всем ради своего мужчины, тогда как мужчина…» – Екатерина с некоторым сомнением опять посмотрела на фаворита. Тот, не выпуская её руку, с закрытыми глазами, с милой, блаженной улыбкой и не менее трогательной ямочкой на подбородке безмятежно продолжал наслаждаться теплом солнечных лучей. Екатерина улыбнулась.

«Увы, мужчины, как правило, умнее нас женщин, да вот незадача: счастливыми они оказываются только тогда, когда находят себе ровню».

Императрица усмехнулась, и в самом деле представив себя ровней капралу, которого сама нашла, сама и возвышает. «А что же остаётся мужчине?.. Ум, наверное! И, кажется, этого добра у моего молодого красавца в достатке. Дай Бог, чтоб не усох от власти и почестей».

Она осторожно освободила свою руку и, как и Потёмкин, закрыв глаза, откинулась на спинку скамейки.

«Надолго ли женщина может удержать своего мужчину? Красота женская – ведь лишь обещание её внутренних качеств, которые должны быть проявлены, и это опять зависит от мужиков, от ихнего умения вызвать в нас женщинах, эти качества и оценить. Всё от мужчин зависит, так уж природой создано. Везёт им…» – вздохнула Екатерина. И вдруг неожиданно для себя она вспомнила прусского короля Фридриха, дай Бог ему здоровья! И сердце её дрогнуло. «Не будь его, глядишь, в объятьях этого красавца сидела бы Марианна саксонская!.. Ревную!.. Нехорошо!..»

И сердце императрицы застучало, наполнилось нежностью к этому гиганту с большой и детской душой. Она покорно склонила свою голову к его плечу.

Её прикосновение вызвало у Потёмкина непередаваемое чувство нежности и мужской гордости за себя одновременно. Безмерная радость обладания любимой женщиной унесла его далеко – на небо, за облака. «И это чувство сравнимо лишь с удовлетворением, которое испытываешь, выполнив свой мужской долг, – лениво размышлял Григорий. – А болтают, что это преступление. Пусть так… Но это пленительное преступление, сладостное нарушение моральных законов, божественное злодейство!»

Потёмкин обнял Екатерину – он был счастлив.

Соловей затих. Замолкли птицы. Даже ветки деревьев перестали шуршать от лёгкого дуновения ветерка. Наступила благоговейная тишина. Влюблённые замерли, вслушиваясь в эту тишину…

Нет, дорогой читатель! Соловей, конечно, продолжал петь, птицы тоже не умолкали, ветки наоборот, стали больше шуметь: ветер усилился. Это наши герои слушали свою тишину, ту редкую, какую могут услышать только влюблённые. Длилось это состояние недолго. Дела, дела…

– По смерти Бибикова, царство ему небесное, – будто очнувшись, заговорила императрица, – Никита Иванович настоятельно намекает мне о назначении своего братца, Петра Ивановича, командующим над войсками, что с басурманом Пугачёвым воюют. Да, боюсь я, Гришенька. Больно власть большую под его начало отпишу, до беды недалеко. Якшаются братья с моим сыном, о чём говорят – понятно. А тут армия под началом у них будет?! Однако ж и командующего князя Щербатова оставлять боле нельзя: слабый, нерешительный; самозванец Емелька совсем распоясался. Ужо не знаю, что и делать.

Потёмкин задумался. На роль спасителя Отечества претендовал его первый покровитель и командующий войсками – генерал-аншеф Пётр Румянцев, об чём ужо намекал ему. Благодаря Румянцеву вот-вот договор с Портой подписан будет.

«Обидится Пётр Александрович, ей-ей обидится, коль Панин командующим станет. С другой стороны, Никита Иванович сейчас поддерживает меня при дворе, никак пока не можно без него. Одно остаётся, Никиту Ивановича совсем от двора удалить. Тоже плохо. Будут с братом на стороне плести интриги супротив императрицы, сына её – Павла, на престол тащить. А при дворе пригляд какой-никакой за ним… Хотя… контроль гласный и негласный за братьями вести можно и на стороне. Ежели что, без огласки и утихомирить… – размышлял Григорий. – Нет, все же пусть Панин возглавит сию компанию, рано супротив себя настраивать братьев».

– Не легче ли отдалить от двора Паниных, душа моя? – на всякий случай, произнёс Потёмкин. – Никита Иванович ленивым стал, неповоротливым, пусть ужо отдыхает. А его братец и сам поймёт, что не стоит выпячиваться.

Помолчав немного, государыня покачала головой:

– Крокодил порой тоже кажется ленивым, однако ж, чуть зазеваешься, руку-то по локоть откусит. Вот такой и Никита Панин. Управлять – значит предвидеть, мой друг, а это… ох как трудно. Никита Иванович – честный, весьма искусный, самый смышлёный и ревностный человек при моём дворе, а таковых немного, ты мне поверь, Гришенька. Его даже враги уважают как личность гордую и неподкупную. Никак без него не можно. Без Никиты Панина я больше потеряю, чем приобрету.

– Тогда его надо уважить, радость моя. Однако ж ограничь полномочия его братца. Откажи ему в начальстве над Московским гарнизоном и в следственных комиссиях. Командующего Московским гарнизоном князя Волконского предупреди, как действовать, ежели что. А на следствии сидит мой родственник – Павел Потёмкин, ежель что – сообщит. Лишний пригляд и там не помешает.

Екатерина встала:

– Подумаю! А и впрямь условия свои поставлю. Следственную комиссию пущай твой родственник и дале возглавляет. Инструкции нужные дай ему.

Господи, как хочется хоть на день, на полдня, на час стать дурой. Забыть всех и вся, самой тащить втихомолку из казны деньги, а потом мило улыбаться всем: не брала, мол, господа, ей-ей не брала… разреветься от обиды, что не поверили… Легко жить возле кормушки государевой… Ежели и поймают, какой спрос с дуры?

– Так кто мешает, радость моя? Будь ею…

– Нельзя, Гришенька! За свою примут. А коль примут, столько грязи увижу вокруг, что голова сама в петлю полезет.

– Не так уж много их подле тебя, ваше величество, – насмешливо возразил Потёмкин.

– Может, и так, да расставлены они по-умному, часто натыкаюсь на них.

Ладно, пора обедать. Голод не тётка. Вон и Мария столбом стоит, нервничает, видать, опаздываем. Сенатор Кирилла Разумовский, да Никита Иванович Панин ждут нас, Гришенька. Панин, поди, проголодался, любит поесть.

– Подождут, – Потёмкин, не стесняясь наблюдающей за ними издалека Марии Перекусихиной, крепко обнял императрицу.

Она, отталкивая его одной рукой, крепко притягивала другой. Оба, затаив дыхание, молчали. Наконец Екатерина осторожно отстранилась от Григория, взяв его под руку.

Они шли рядом; она опиралась на его руку, оборки платья задевали его ногу. Медленно, не спеша они направились по дорожке мимо фонтана в направлении дворца.

– Ненавижу фонтаны, – оглядываясь на рыбу, неожиданно произнесла Екатерина. – Они мучают воду, заставляют её следовать противному ей естественному течению.

Государыня недовольным взглядом окинула идущую ровной линией дорожку, и добавила: