Светлейший

Присутствующие пали ниц. Султан сел на трон и небрежно махнул рукой, разрешая подданным подняться и сесть на низкие табуреты.

Государь оглядел присутствующих и, остановив взгляд на министре иностранных дел Ибрагиме Минюбе, кивнул ему головой. Министр встал.

Робко, с поклонами в сторону повелителя он монотонно начал доклад. Его узкое лицо с небольшими оспинками, несмотря на холод, от волнения было красным. Тощая фигура, раздутая толстым халатом, делавшим министра почти богатырём, всегда вызывала у остальных вельмож усмешку. Они в тайне лелеяли надежду, что гнев государя сегодня обрушится именно на этого «толстяка».

Свою речь хитрый Минюб начал издалека. Он долго и витиевато прославлял достоинства султана: ум, его доброту к своим подданным в великой Османской империи и только потом приступил к главному – о трудностях на переговорах с русской делегацией в болгарской деревушке Кючук-Кайнарджи.

Привычно поглаживая бороду, с недовольным видом султан изредка задавал вопросы министру, при этом он возносил руки вверх, призывая Аллаха в свидетели. Минюб отвечал односложно, расплывчато и так же часто обращался к Аллаху, призывая последнего в свидетели. Туманные ответы докладчика, как видно, султана не устраивали, и он, грозно сдвинув брови, по очереди поднимал с мест остальных, заставляя их говорить свою версию неудач на фронтах, и тут же высказывал в их адрес едкие упрёки.

С каждой минутой недовольство султана становилось всё резче, гневный взгляд – жестче. Члены Дивана со страхом поглядывали на расположенную позади трона небольшую дверцу. Стоит повелителю приоткрыть её и шепнуть вовнутрь имя, как сидящие там албанцы тут же выйдут и накинут на шею одному из них жёлтый шёлковый шнурок, а затем выволокут из зала. И неизвестно, сколько голов, обрамлённых седыми бородами, ляжет сегодня на плаху. Дело привычное… Весь вопрос: чьи?

Для смиренно сидящих на оббитых бархатом с золотым тиснением табуретах вопрос был далеко не праздным. Каждый со страхом глядел на повелителя.

Сжав губы в тоненькую ниточку, государь злым пристальным взглядом опять уставился на Минюба. Взор его напоминал взгляд голодного крокодила на повернувшегося к нему спиной рыбака. Султан стал медленно поворачивать голову в сторону зловещей дверцы. Минюб замер.

Однако повелитель неожиданно для всех оставил в покое министра и сам начал говорить о бездарности своих приближённых, алчности и трусости воинов Аллаха. Он уже не призывал Всевышнего в свидетели, не возносил руки к небу и, главное, не поглаживал, как обычно, свою бороду. И это был плохой знак, очень плохой.

Наконец, устав от длинной речи, прислонившись к спинке трона, султан произнёс:

– Продолжай, Минюб.

Повелитель с грустным взглядом всматривался в лица своих министров. Как обычно, его рука обхватила стойку трона из слоновой кости, поддерживающую балдахин над ним. Покрытый золотом, инкрустированный перламутром, украшенный горным хрусталём и драгоценными камнями, трон являл собой символ могущества падишаха, утверждал его власть над огромной Османской империей. И вот эта власть оказалась под угрозой…

Печальные мысли одолевали султана. Уже не обращая внимания на доклад Минюба, он размышлял:

«Болезнь забирает последние силы. Сколько мне осталось, одному Аллаху известно. В империи неспокойно. В захваченных городах русские наводят свои порядки. Татары в Крыму не хотят мне подчиняться. Не успокоились египетские провинции: пашей моих изгоняют со своих территорий. В Алжире, Тунисе, да и в Триполи тоже моя власть стала чисто номинальной: нет перед Блистательной Портой былого страха. Даже в Анатолии, самой надёжной моей территории, не спрашивая дозволения, местные беи заводят у себя собственные войска. К чему это приведёт, нетрудно догадаться. Всё плохо…»

Султан презрительно посмотрел в сторону своего придворного биографа, называвшего своего владыку «новым Александром Македонским», и опять медленно перевел взгляд на таинственную дверцу. Биограф, низко склонив голову, замер. Он понимал состояние своего повелителя и был готов к смерти. Но Мустафа и на этот раз отвёл свой взор от страшной дверцы и повернул голову в сторону докладчика.

Видя пропавший интерес султана к его докладу, тем не менее, не забывая кланяться государю, Ибрагим Минюб с той же монотонностью стал бубнить про героические действия турецкой делегации на переговорах.

– Да продлит, мой господин, Аллах бесконечно сверкающие дни твои на благо и радость народа, тебя любящего. Наши споры на переговорах приводят к дракам с русскими дипломатами. Нужны взаимные уступки, мой повелитель. Время уходит, договор в Кючук-Кайнарджи необходимо подписывать. Не скрою, не все члены Дивана согласны на требования русской делегации, но другого выхода у Блистательной Порты нет. Уважаемый хранитель печати Рейсми-бей подтвердит мои слова, – уже внятным языком, наконец, резюмировал министр. Султан молчал.

– Денег для армии не хватает, – пугливо добавил Минюб, – седьмой год воюем с Россией, мой господин.

– На войне с московитами продолжают настаивать французы, государь, – хриплым, простуженным голосом вступил в разговор верховный визирь Мегмет-паша. – Деньгами они помогают, конечно, но и их уже совершенно недостаточно. Бывший посол Шарль Вержен сообщает мне из Стокгольма, что он вот-вот станет министром иностранных дел Франции, и это хорошая весть. Обещает вместе с Австрией увеличить помощь в войне с русскими. Опять же, мой повелитель, неспокойно и на Руси, бунтует народ, недоволен своей царицей.

– Русский бунт – это хорошо… Помощь французов?!.. Австрийцев?!.. Да хватит ли её? – чуть слышно произнёс султан.

– Это известно одному Аллаху, мой господин. Мы два года ведём переговоры с русскими о прекращении военных действий на Дунайском фронте. Однако у нас есть надежда на смуту в России: мужицкий бунт вот-вот разгорится, мой господин. Некий Пугачёв силу набирает, воскресшим императором Петром представляется, и народ верит ему. Мы немало денег Пугачёву отправили через наших посланников, французы – тоже. И поляки клянутся: деньгами мол, помимо своих советников и добровольцев, помогают мужику этому, да я мало в сие верю. Мы на переговорах тянем время в надежде на бунт, но наши бездарные сераскеры… – Мегмет-паша пренебрежительно махнул рукой в сторону военных, – не хотят, а может не умеют воевать. Коль будем дальше тянуть, многое потерять можем.

К разговору опять подключился министр иностранных дел:

– Мой господин, мы молимся и трудимся день и ночь, мы прославляем твою добродетель, да ниспошлёт Всевышний тебе счастья и здоровья, а нам, ничтожным, – удачи. Надо подписывать договор. Порта[64 - Правительство Османской империи.] всё больше теряет свой политический авторитет. А там посмотрим!

– Аллах велик, мой господин, – подал голос мулла, самый старый участник совещания. – Он вернёт нам славу и мы молитвами вернём былую удачу.

Султан усмехнулся.

– Истинная добродетель, – вымолвил он, – не нуждается в славе. Что же касается молитв, то у Аллаха есть много ангелов, извещающих его о благочестивых поступках. Если же ангелы нерадивы, – султан обвёл взглядом присутствующих, – и спят где-нибудь на мягких облаках вместо того, чтобы вести счёт благочестивым и богохульным делам на земле, то молитвы ваши всё равно не помогут, ибо Аллах был бы просто глуп, если бы верил людям на слово, не требуя подтверждения от доверенных лиц.

Длинная речь опять утомила султана. Он погрузился в свои мысли. Возникла неловкая пауза.

Министр вопросительно посмотрел в сторону Мегмет-паши. Тот развёл в стороны руки и вздохнул.

Верховного визиря тоже одолевали невесёлые мысли:

«Османская империя слабеет. Провинции наглеют, нет былого страха у них перед нами. Султан болен и сколько протянет, только Аллаху известно. Государь не владеет ситуацией в стране и мире. Он постоянно находится в своих покоях в окружении наложниц. Из дворца редко выходит: боится, что отравят. Кто займет трон? Сын от любимой грузинской наложницы? Не думаю, мал ещё, тринадцать лет. Робкий и мягкосердечный брат султана Абдул Хамид? Тоже не лучший вариант».

Чтобы разрядить гнетущую обстановку, Мегмет-паша встал, намереваясь поддержать Минюба, но султан остановил его поднятием руки. Затем криво усмехнулся и едва заметным движением бровей подал знак хранителю печати, который, хотя и уступал Мегмет-паше в длине своей бороды, но зато превосходил его размерами и пышностью тюрбана. Однако верховный визирь проявил неслыханную настойчивость и, не давая заговорить хранителю, говорить стал сам. Султан удивился этой дерзости, но промолчал.

– Мой господин, да светится имя твоё на небесах! Да пошлёт тебе Аллах ещё много лет здоровья и благоденствия. Лучи солнца, что светят твоим подданным, не в силах растопить печаль в твоих глазах. Но, мой повелитель, тебе нужно принять решение.

Ты слышал доклад своего слуги Ибрагима Минюба. Он, как лев, борется с русской делегацией по каждому пункту мирного трактата. Однако наши неудачи на фронтах, – визирь опять презрительно кивнул в сторону главного сераскера, – ставят под угрозу многие наши требования. И в Фокшанах, и ранее в Бухаресте гяуры[65 - Этим именем турки презрительно называют язычников.] не идут на существенные уступки. Русский сераскер Румянцев и бывший посол московитов Обресков-паша требуют позорных для Блистательной Порты условий. Причём Обресков-паша, глядя на победы своих войск, теперь лишь насмехается над нами. Ещё недавно этот гяур был послом у тебя, мой господин, и ты посадил его в тюрьму за нарушение Россией границ Польши, ты помнишь это, мой повелитель.

– Зря, мой господин, мы выпустили его из заточения. Этот гяур хорошо изучил наши внутренние порядки и проблемы, он на всё находит ответы, – вставил хранитель султанской печати Нишанжи Ресьми-бей.

– Мы выпустили его по настоятельной просьбе Франции и Пруссии, – недовольно произнёс султан. – И король Фридрих письмом своим лично просил меня освободить посла. Вы все знаете об этом.

Султан злорадно усмехнулся и с презрением в голосе добавил:

– Им всем надо показывать вид, будто помогают России. Шакалы!

Присутствующие в знак согласия сделали поклоны в сторону своего государя.

– Да, мой господин, – за всех ответил верховный визирь. – Эти господа, видимо, исполнили просьбу русской государыни к ним, и те не захотели обострять отношения с Россией, а нам тут же партию оружия поставили…

– По неслыханным ценам. Действительно, шакалы! – пробурчал хранитель печати.

– Так чего теперь хотят московиты? – чуть слышно произнёс султан.

– Опять они ссылаются на Карасубазарский договор с татарами, мой господин. Настаивают, что татары теперь независимы и вольны сами решать все вопросы. Русские требуют свободного плавания по Чёрному и Средиземному морям. Настаивают на передаче им города Керчи, крепостей Еникале и Кинбурн. И это не всё, мой повелитель, они требуют без пошлин проходить проливы Босфор и Дарданеллы.

– Какая наглость! – подал голос брат султана Абдул-Хамид.

Султан не обратил внимания на реплику родственника. Он грозно посмотрел на начальника вооружённых сил, затем медленно обвёл взглядом сидящих перед ним советников.

– Не вы ли, слуги Аллаха, были против просьбы русской царицы, когда она хотела, чтобы мы добровольно разрешили её судам свободно плавать по нашим морям и проливам, да ещё деньги сулила немалые? А теперь из-за бездарных и трусливых моих военачальников, не способных воевать, мы должны добровольно с этим согласиться, да ещё в придачу отдать наши территории и города?!

Истинно мудрый Господь наш говорит: «Коль подданный предан государю своему и в его сердце есть мужество и решимость, успех всегда приходит на помощь ему». Как я вижу, нет сердца у моих воинов! Султан опять с ненавистью взглянул на сераскера.

Стало совсем тихо. Все посмотрели на сераскера. Последний, втянув голову в халат почти по самый тюрбан, обречённо потупил взор, разглядывая пол. Глаза Мегмет-паши злорадно блеснули.

«Жить ему недолго. Султан не простит позорных поражений», – решил визирь. Он поклонился своему повелителю и как можно печальнее тихо произнёс:

– И это ещё не всё, мой повелитель. Русские уже в категорической форме требуют рацифицировать Карасубазарский договор: признать независимость Крымского ханства, а также признать право защиты и покровительства христиан в наших Дунайских княжествах.

– Видно, крымские татары вам ватой уши заткнули, потому и не слышите их речи подлые за моей спиной. Крымское ханство стало бременем Блистательной Порты, и ханы давно уже сговорились с московитами – объявили себя самостоятельными. Татары ослеплены гордостью, а не смирением и скромностью, ибо пышные цветы присущи благородному миндалю, но не присущи степной убогой колючке.