Светлейший

– Вот и я хочу знать, откуда. Купцом представлялся заграничным, обещал жалованье по двенадцати рублёв на человека. Вещал людям, что у тебя на границе схоронено до двухсот тысяч рубликов да товару на семьдесят тысяч. Обещал коштовать всякого, а на границе, мол, людишек русских встретит турецкий паша. А коль придёт нужда войску в поход на царицу русскую идти, то и пяти мильёнов на благостное дело тот не пожалеет. Говорил сие, поди, тварь подлая!

– Врал я, господин секретарь. Хотел похвастаться перед мужиками.

– Ага, болтал языком, значится. Таки признал. Ты, подлец, и сейчас врёшь. Откуда знал об оной сумме в двенадцать рублёв? Сумма верная, примерно такую платит турецкий султан своим наймитам продажным. Чего по Польше шастал, с раскольниками близ слободы Ветка якшался, что супротив церкви и правительства государева? Говори, антихрист, кому ты продался?

Арестованный опустил голову и понуро ответил:

– Сам я по себе. Дети у меня малые, жёнка Софья из станицы Есауловской. Грех был, не скрываю, в бега подался. А там, може, и наболтал спьяну, так бес попутал, вот те крест, господин секретарь. А раскольники пригрели меня, опять же, кормили, и не боле того.

– А зуб не они тебе выбили за воровство и безбожие?

– Не-е… то салазками еще в малолетстве в игре, а с того времени и доныне не вырастает.

– Бог шельму метит, – вставил помощник.

– Пригрели, говоришь?! Что же ты, антихрист, болтал посредь своих благодетелей, что тебя, подлеца, в деревне Малыковка жители сами же и сдали властям? – возмутился секретарь.

Пугачёв молчал. Его лицо выражало полное недоумение. Потом выговорил:

– Сам не знаю. Говорю же, може, чё спьяну сболтнул, а може, избавиться от меня хотели. Лишний рот кому охота просто так кормить?

Секретарь нервно зашагал по комнате.

– Спьяну болтал, говоришь? – Абрамов перебрал листы допросов, вытащил нужный и продолжил: – Ага, вот! – он потряс листком перед арестованным. – Обещал ты, подлец, старообрядцам в дальнейшем жаловать их «крестом и бородой» и вольности всяческие. Супротив архиереев выступал. Благословение ихнего настоятеля старца Филарета, что с Польши утёк, получил. И что, спьяну всё это?!..

Переминаясь с ноги на ногу, арестованный твердил:

– Брехня, господин секретарь. Ей богу, брехня! Куды мне так сказывать, слов-то таких не ведаю, выдумали люди, поди.

Допрос продолжался. Пугачёв всё по-прежнему отрицал. Наконец секретарь не выдержал, сплюнув от досады, приказал помощнику распорядиться, чтобы с рук арестанта сбили железо и послали в общую камеру.

– Пущай сидит в общей, а то в одиночке с голоду подохнет, отвечать-то кому охота. Придёт решение из столицы, тогда и порешаем, куды этого враля деть.

Прошло время, и в мае 1773 года, за несколько дней до получения из столицы от князя Вяземского приговора о наказании арестанта плетьми и ссылкой, Емельян Пугачёв с подельниками из общей камеры бежал из тюрьмы.

Первое время он скрывался в казанских слободах у купцов-раскольников. Был он быстроглаз, проворен. Только вроде бы пониже ростом, пошире в плечах, зубы все на месте и, кажется, моложе. Однако ж поди разберись…

Позже, одевшись в цивильное, выправил он с помощью тех же купцов себе паспорт, а уж с паспортом направился в старообрядческий скит старца Филарета.

И вновь власти получают донос, что беглец Емеля Пугачёв скрывается в Филаретовой часовне… Не арестовали… Понять можно: расстояния-то какие! Да и расторопность местных слуг государевых, сами знаете… Успел уйти Емельян, но перед этим разговор имел со старцем Филаретом.

Появление Емельяна Пугачёва в этом старообрядческом центре – предтеча многих кровавых событий, и о нём надо рассказать подробней.

***

…Окрестности вокруг рек Большой и Малый Иргиз уже с начала XVIII века стали местами поселения старообрядцев[57 - Отвергающие предпринятую в 1650-1660 гг. патриархом Никоном и царём Алексеем Михайловичем церковную реформу.]. Земля необжитая, вольготная, весьма рыбная, однако неспокойная, даже опасная: кочевники часто нападали на небольшие и редкие поселения.

Убегая от преследования, раскольники селились в этих местах вместе с жёнами и детьми. Уже с первой трети XVIII века власти с помощью воинских отрядов нет-нет да и предпринимали поиски таких поселенцев. Но места эти всё равно привлекали новых переселенцев.

Вольные края постепенно заселялись, и через тридцать лет там проживало около тысячи людей одной веры. То тут, то там возникали слободы[58 - Вид поселения.]. Жизнь постепенно стала налаживаться.

«Что-то надо делать!» – раздумывали в столице империи. А тут на престол заступил Пётр III, и из тех краёв, из деревни Малыковка, предложение одного из крестьян-старообрядцев пришло, и вовремя. Новому императору на глаза попалось оное предложение, и он тут же отправил в Сенат на утверждение указ о дозволении всем старообрядцам, бежавшим ранее за границу, беспрепятственно возвращаться из Польши в Россию с правом свободы вероисповедания.

Екатерина II пошла дальше. В декабре 1762 года она подтвердила прежний указ, дополнительно пообещав переселенцам освобождение от податей на шесть лет и земельные наделы. Желающих бесплатно получить эти наделы, да ещё и льготы, нашлось немало, и в следующем году из польской слободы Ветка, бывшей старообрядческим центром, на Иргиз переселилось около двадцати тысяч поляков. Дальше – больше: потекли переселенцы и из Европы, втайне потянулись на Иргиз старообрядцы из глубин необъятной России – всем хотелось собственного кусочка земли. Так в этих местах появился польский отрок Филарет…

Однако вернёмся к началу августа 1773 года на речку Иргиз, к старообрядцам.

На фоне садившегося за горизонт солнца на небольшом возвышении у озера Старичьё стояли два человека. Они мирно беседовали. Говорил больше тот, что был постарше, – старец Филарет, второй слушал рассеяно и, видимо, думал о чём-то своём, но нить разговора не терял, разговор поддерживал.

– А мне больше озера по нраву. Особливо вот такие – лесные. Бывало, замрёшь, глядючи на эту тихую, спокойную водицу, и будто один ты на этой земле – тихо-тихо, ни радости, ни горести, ни забот, ни беспокойства окаянного. Словно никогда ничего не было, нет и не будет, окромя этих берегов озёрных и влаги Господней. Как думаешь, отрок? – тихо произнёс старец.

Так же тихо, словно боясь нарушить тишину вечерней зорьки, отрок возразил ему:

– Реки, поди, лучше. В озерах вода болотцем подпахивает, а в речке всегда проточная, аки слеза.

– Каждому своё, Господь так решил! – недовольно согласился Филарет и зло добавил: – Да вот слуги его, помазанные на власть земную, забыли заветы Всевышнего, – и глаза Филарета загорелись особым огнём, какой обычно выдаёт фанатиков.

Небольшого роста, с густой шевелюрой волос и бородой, отчего возраст старца не поддавался определению, он негромким глухим осипшим голосом заговорил о гонениях на церковь, тяжелой доли и чаяниях народа:

– Ещё царь Пётр Алексеевич на церковь наступал, да явно побороть не смог. Исподтишка и нонешние правители разоряют, гноят. А по мне – ломать, так ломать! Что делаешь, делай быстрее. Это лучше, чем кривое православие. Без веры правильной откуда жизнь счастливая у мужика будет? Ты же знаешь, поди, мужикам-крестьянам и пожаловаться-то некуда. Челобитные государыня Екатерина запретила подавать на своё имя. Енти жалобы обратно помещикам отсылают, а те, изверги, кнутом бьют до полусмерти тех же самых жалобщиков.

– Плетьми, – машинально поправил отрок. – Отменили кнуты лет восемь назад. Да хрен редьки-то не слаще.

Старец кивнул головой и, с заметным усилием превозмогая боль в горле, не спеша продолжил свою речь.

Тёплый августовский вечер располагал к приятному общению, старец говорил и говорил; разговор был, видимо, серьёзным, не до больного горла. Монолог Филарета, однако, затянулся, отрок устал и откровенно зевал. Беседа прервалась.

Вокруг стояла вечерняя тишина. Не было слышно даже кваканья надоевших за день лягушек, а плеск рыбёшек в зарослях камыша не мешал естественной, первородной тишине, наоборот, подчёркивал её, и только комары надоедливо звенели над ухом.

Уходящие лучи солнца высвечивали за спинами беседовавших людей водную гладь излучины реки Иргиз, блестевшую вдалеке желтоватым отсветом. Вдоль излучины виднелись кельи иноков, чуть далее – небольшая рубленная из брёвен часовня, построенная Филаретом. В удалении от неё была видна верхушка ещё одной часовенки, основанной другим старообрядцем, иеромонахом Пахомием, в 1764 году.

– Раз уж решился ты, Емельян Иванович, на благое дело, знай: народ в тех краях, куды ты пойдешь, возмущён крайне. И то ж как не возмущаться, коль люди живут промыслом, дарованным Господом Богом, – ловом рыбы и добычей соли. А ещё Лизавета, покойная императрица, царство ей небесное, своим указом монополию на эту добычу соли ввела. А жить-то как? Как без соли сохранить уловы? Как добывать и продавать соль и икру?..

Любуясь закатом, Емельян вяло кивнул головой.

– Ну да ладно, давно это было, попривыкли. Так ведь всё хуже и хуже царская петля сжимается на горле мужика. Поди, помнишь Кижский бунт три года назад крестьян из Заонежья. Почитай, сорок тысяч мужиков, приписанных к казённым заводам, взбунтовались. Во какая сила! Невмоготу стало им жить от поборов царских. Управляющие заставляли почти задарма работать от зари до зари. А как семьи кормить? Челобитную подали государыне Екатерине… и что? Тут же войска, следствия. Арестовали зачинщика и – в кандалы. Ты, поди, слыхал об нём, Соболеве Климентии?

Емельян отрицательно покачал головой:

– Откудова мне знать? Турка бил в то время.

– Вот-вот! Народ восстал и освободил Соболева. Тысячи поднялись на борьбу с карателями царскими. Да не случилось тогда победы: куды супротив пушек попрёшь? Не стал мужик до конца бороться. Не было у них вожака достойного.

Филарет замолчал. Делая вид, что рассматривает горизонт, он незаметно разглядывал отрока. Однако по лицу Пугачёва трудно было понять, насколько тот проникся сочувствием к бедам народным. И старец, вздохнув, продолжил свою беседу:

– Или вот, Емельян Иванович, совсем недавно, года не прошло, казаки в Яицком городке тож восстали. Солдаты стреляли в них из пушек, но казаки, не то что мужики Заонежья, не испугались, захватили орудия да стали палить супротив войск царицыных. Побили и солдат, и своих ненавистных старшин, что оброками разными обложили казаков… Дело, конечно, опять плохо закончилось, да недовольство в людях осталось. Оно, почитай, двадцать лет как зреет, пухнет, растёт и копится. Знать об этом тебе потребно, коль в дело праведное идёшь.

– Ведаю об этом, отче, люди говаривали. Народ дюже недоволен жистью такой, – отвечал ему Емельян.