Светлейший

Не считаясь с потерями, османы теснили ряды русских пехотинцев. Кругом хрипы, стоны… Турки яростно теснили русскую пехоту. И вот передние шеренги пехотинцев центрального каре дрогнули, попятились. Наступил ответственный момент.

Перепачканный грязью, в залитом кровью кафтане, без головного убора, со всклокоченными волосами Потёмкин бросился к оврагу. С криком «Ура!» он повёл солдат резерва в штыковую атаку.

Сражение достигло апогея. Бой продолжался до вечерних сумерек. Русская пехота выстояла, османы не прорвались к реке. Конница Подгоричани, Текели и Ржевского завершила бой. Турки разбиты, остатки войск неприятеля отступили.

Наступившая ночь дала передышку: бой прекратился…

В ходе дальнейших военных баталий «столичная штучка», Григорий Потёмкин, проявила храбрость и полководческий талант в сражениях за Днестровскую переправу и в битве под Хотином. Командуя вверенными ему войсками, Потёмкин героически сражался в битвах у рек Ларги, Кагуле, Кили. Под Крайовой он разбил турецкие войска, взял приступом и разрушил турецкую крепость Цыбры, захватив в плен множество торговых судов неприятеля.

За храбрость, мужество и воинскую доблесть Екатерина II удовлетворила прошение Военной коллегии и присвоила Григорию Потёмкину чин генерал-поручика с вручением ордена Святого Георгия III степени.

Военными успехами молодой генерал ещё раз обратил на себя внимание государыни. На этот раз она наградила его по-царски: удостоила правом личной с ней переписки и, более того, первой написала ему письмо на фронт.

***

А на турецких фронтах русские войска имели явный перевес. Между Россией и Османской Портой второй год шли переговоры по условиям мирного договора: дипломаты сражались за столом переговоров.

Но неожиданно в России вспыхнул крестьянский бунт под предводительством Емельяна Пугачёва, бунт быстро охватил огромные территории, горели города и сёла. Разорялись фабрики и заводы. Назрела реальная опасность захвата повстанцами Москвы. Надеясь на положительный для себя ход событий, турки всячески стали тормозить ход переговоров.

Кто он, этот Пугачёв? И как так получилось, что больно вовремя вспыхнул этот бунт…

***

Неприметный заключённый

Казань. Гостиный двор.

Январь, 1773 г.

Раннее утро. Шаркающие шаги надзирателя гулко разносились в тишине коридоров полутёмного каземата. Закреплённая на его поясе связка ключей в такт шагам позвякивала, напоминая обитателям тюрьмы о заутреней в церквах. Для прокорма заключённых особо доверенные обитатели тюрьмы должны идти за подаяниями: на церковных папертях места надо занять повыгоднее. И голодные арестанты рыскали с самого утра по улицам, заставляя прохожих быть настороже.

Ещё издали завидев заросших, подвязанных верёвками под пояс и с потёртыми засаленными котомками в руках сидельцев, торговки живо накрывали чем придётся пироги и бублики, вяленую рыбу, семечки из тыкв и прочую снедь. По-другому нельзя, иначе эти бедолаги встанут перед тобой с протянутыми руками и будут молча стоять, пока хоть что-то не дашь. Какая тут торговля?! И в то же время женщины понимали и жалели их: а кто им, сермяжным, даст? А на казённый кошт жить, поди, только с голоду не подохнуть… И давали понемногу.

Бормоча под нос, немного прихрамывая, надзиратель остановился у одной из одиночных камер. Поставил на каменный пол лампу со свечой и ловко вставил ключ в замочную скважину. Зябко поёжившись, пробормотал:

– Не спится господам и людям спать не дают, – от досады сплюнул на пол и открыл дверь. – Выходи, Емеля. Губернаторский секретарь кличет, в канцелярии дожидается. Торопись, злой он нынче.

Тюремщик осветил полутёмную камеру. Через небольшой квадрат зарешёченного окна с грязными снаружи на стекле подтёками дневной свет проникал внутрь с трудом, освещая лишь часть пространства, и оттого камера выглядела мрачной и зловещей. Словно из подземелья, потянуло затхлым запахом плесени. Надзиратель поморщился.

С грубо сколоченных нар поднялся заспанный арестант. Звякнув цепями, он потянулся, отхаркался, нехотя сбросил с плеч что-то похожее на одеяло: потрёпанное, с лоснящимися сальными пятнами и, зевая, направился к выходу.

– Опять не жрамши, опять допрос, – недовольно пробурчал арестант.

– Вот милостыню насобирают твои дружки, тады и пожрёшь, – успокоил его надзиратель. Потом насмешливо добавил: – Коль останется.

– Да уж, останется, гляди-кось! Ладно, пойду лаяться голодным, что поделаешь?!

Секретарь губернатора Казани Андриян Абрамов действительно был не в духе. Давеча губернатор Брандт устроил ему выволочку, мол, в казематах Гостиного двора порядку нету: заключённые толпами ходят по торговым рядам двора и клянчат милостыню. Ладно бы только на папертях церковных попрошайничали али по знакомым домам ходили, вроде как положено, так ведь нет, вчерась и в таможню забрели, нагло требуя у чиновников подаяния на прокорм.

– Нашли, у кого клянчить… У таможни! Те последнее вытряхнут, своего не отдадут ни в жисть. А тож посмотреть, куды арестантам деваться, кормиться-то надо, – защищая больше себя, нежели обитателей тюрьмы, прошептал секретарь, выкладывая из сюртука на стол карманные часы в форме луковки.

Его худое лицо, вытянутое, словно пасхальное яйцо, было преисполнено важности и величия. Он неторопливо раскладывал бумаги на столе, что-то совсем неслышно бурчал, и бросал недовольные взгляды на часы. Усы секретаря при этом смешно шевелились в такт движению губ, щекоча ноздри и кончик носа, и он постоянно шмыгал. Сие действия важности персоне секретаря не добавляло, Абрамов это знал и оттого злился ещё больше.

– И вообще камеры переполнены, местов не хватает, – пожаловался он сидевшему в углу кабинета за небольшим столом помощнику. – Сколько раз напоминал я губернатору об ентом?!.. Вот и этот раскольник в одиночке сидит, чего, спрашивается? Его бы в общую, и пущай сидит со всеми, решения со столицы дожидается. Допросы ему устраивай… Так нет, не моги в общую переводить, уважаемые люди города послабление для него просят. Как не уважить?

Помощник, зевая, согласно мотнул головой. В ожидании арестованного секретарь нетерпеливо перебирал стопку документов. Наконец он наткнулся на нужные протоколы допросов, снятые с арестанта ранее, и облегчённо вздохнул.

В дверь постучали. Хромой тюремщик ввёл арестованного. Бренча цепями, арестант поклонился, затем поздоровался. По канцелярии разнёсся запах немытого тела. Секретарь и помощник брезгливо поморщились.

– Что, во Христа веруешь, аль как? – спросил вместо приветствия Абрамов.

– А куды же я денусь? С ним и родился.

– И в Троицу Святую веруешь?

Заключённый кивнул.

– А ну перекрестись!

Арестант поспешно перекрестился.

– Фамилия, имя, где и когда родился, – недовольно произнёс секретарь, пристально разглядывая арестованного. – А ты, голубчик, иди, позову, коль нужен будешь, – махнул он рукой в сторону надзирателя.

«Жалкая рожа, страхом перекошенная. Лет 40-42, глядишь, будет. Росту приличного, худощав. Спереди верхнего зуба во рту нету, конопатины на лице, смуглый, волосы тёмно-русые, борода клином, – составил для себя портрет арестанта секретарь. – Ничего интересного. Неприметный, обычный блудливый мужик. Вон, жену с детьми бросил…»

– Пугачёв Емельян я. В 1729 годе от Рождества Христова родился, господин секретарь, в станице Зимовейской, что на Дону.

Помощник секретаря удивлённо вскинул голову:

– О как! Зимовейская! Один бандит ужо родился тама – Стенькой Разином его звали, слышал, поди. Вас смутьянов и болтунов, что, в тех местах специально разводят? Тьфу…

Пугачёв пожал плечами и продолжил:

– Вероисповедание… говорил ужо, православное, а какое ещё могёт быть?

– Врёшь, поди. Все вы там старообрядцы. И ты такой же… – тем же недовольным голосом пробурчал секретарь и почесал нос.

Пугачёв не ответил, он медленно оглядывал кабинет, пока его взгляд не наткнулся на листки на столе секретаря. Узнав в них протоколы своих прежних допросов, неожиданно выпалил:

– А то, что писано в ентих бумагах, неправдою будет, возвели на меня напраслину. Не сказывал я плохого ничего. Оговор это.

Секретарь вскочил со стула.

– Не говорил, тварь подлая, людишкам яицким в хуторах, мол, уйти надо за Кубань к турецкому султану, а? Мол, пропустят вас татарские орды и даже рады будут встретить и проводить. Деньги сулил немалые. Кто тебе эти подлые мысли внушил, поганец?

– Поганец, он и есть поганец!.. С турком воюем какой год, а ентот за спиной нас ножик держит. Тьфу, пропади ты пропадом, паразит, – тихо, но чтобы арестованный слышал, произнёс помощник.

– Говорю же, напраслину возвели, господин секретарь, – упрямо повторил Емеля. – Я тож турка воевал ранее, хорунжего получил. Заболел немочью, не отпустили, в бега подался. А деньги… Да откуда у меня деньги?!