Асмодей нашего времени

– Эхъ, сказалъ старикъ, брякнувшись въ кресло всемъ корпусомъ, – на душ?! Мало ли что у меня на душ?! Да языкъ-то проклятый не ворочается.

– Ну, такъ я пособлю вамъ, сказалъ Софьинъ, усаживаясь противъ него.

– Пособите, батюшка, пожалуста, пособите.

– Вамъ угодно узнать отъ меня причину вчерашняго обморока Марьи Онисимовны.

– Не то!..

– Можетъ быть, потребовать объясненiй, почему я всл?дъ за т?мъ убрался такъ скоро отъ Клюкенгутовъ?

– Опять не то!

– Такъ чтожь такое?

– А вотъ что: Maria больна.

– Больна?!..

– Да, больна, и ч?мъ это кончится, не знаю. Я оставилъ дома доктора; говоритъ что у ней какая-то тамъ нервная чтоль горячка. И березовка не помогаетъ.

– Боже мой!

– Чего тутъ – Боже мой! Она все бредитъ какою-то дуэлью; твердитъ о васъ да о Пустовцев?, вотъ я прi?халъ къ вамъ!

– Что же вамъ угодно отъ меня?

– Эхъ, какiе вы, право, Владимiръ Петровичъ! Я жь говорю съ вами, какъ съ челов?комъ умнымъ и разсудительнымъ. Вы в?дь не чета тому в?трогону.

– Кому это?

– Изв?стно кому, – Пустовцеву.

– Давно ли вы такого объ немъ мн?нiя?..

– Всегда такъ объ немъ думалъ.

– Посл? этого я васъ не понимаю!

– Диковина, коли я самъ себя не понимаю.

– Скажитежь, пожалуста, Онисимъ Сергеичь… или н?тъ, ужь лучше помолчу.

– Чего тутъ молчать, коли д?ло само за себя говоритъ? Я дуракъ – вотъ и все! Ну, да вотъ какъ женитесь, батюшка, такъ узнаете, что значитъ жена-баба.

– Все таки я не понимаю васъ, Онисимъ Сергеевичъ.

– А я такъ понимаю васъ. Вы поссорилась съ Пустовцевымъ, наговорили ему дерзостей, впутали сюда Машу, да еще того… и на дуэль его вызываете.

– Кто я? Богъ съ вами! Чтобъ я сталъ ронять себя, говоря Пустовцеву дерзости! Чтобъ я осм?лился шутить репутацiей д?вушки! Н?тъ, Онимимъ Сергвичъ, вы, значитъ, худо меня знаете.

– Да помилуйте, батюшка! Вчера самъ же онъ разсказывалъ вс?мъ у Клюненгутовъ, что Маша вить не выдержала грубостей и колкостей, какiя вы отпускали тамъ на его счетъ, да и ее мимоходомъ вишь зад?вали….

– Га, коль скоро такъ….

– То что же?

– Позвольте умолчать объ этомъ. Вы увидите…

– Н?тъ, не увижу! сказалъ Неб?да, быстро поднявшись съ кресла; онъ былъ бл?денъ, глаза его гор?ли, губы дрожа?ли. – Не увижу, батюшка Владимiръ Петровичъ! Первый непрiязненный шагъ вашъ къ Пустовцеву убьетъ меня старика. Я вид?лъ и вижу только мою Машу… Я пришелъ къ вамъ, не какъ примиритель, и, какъ отецъ!.. Чего вы хотите? Драться? Но взяли ли вы въ толкъ то, что между вами двумя будетъ стоять глупая, несчастная д?вушка? Пули ваши, можетъ быть, не коснутся ни одного изъ васъ, а можетъ только оцарапаютъ праваго или виноватаго: но об? они вопьются въ честное имя д?вушки, и пропала она на в?ки в?чныя! Владимiръ Петровичъ! Я в?дь….. я…

Онъ еще хот?лъ что-то сказать, но волненiе было такъ сильно, что онъ долженъ былъ ухватиться за горло. Оправившись н?сколько, Неб?да вскрикнулъ: Эй, кто тамъ? Воды дай, болванъ!

– Успокойтесь, Онисимъ Сергеевичъ! сказалъ Софьинъ, усадивъ его въ кресло, – успокойтесь и будемъ говорить хладнокровн?й.

– Будемъ, пожалуй, почемужь, – отв?чалъ Неб?да, проглотивъ стаканъ воды,

– Вамъ худо передали д?ло.

– Да кой чертъ разобралъ бы въ этой кутерьм? что нибудь похожее на правду! Посл? б?гства вашего отъ Клюкенгутовъ поднялась такая, батюшка, катавасiя, что святыхъ вонъ выноси. Мошенникъ Пустовцевъ, только ухмылялся да подсм?ивался; ну, да постой, доберусь я до него! Барыни, какъ трещотки, ударили тревогу, а васъ чуть не произвели въ атаманы разбойниковъ ей-богу, правда!

– Теперь видите, Онисимъ Сергеичъ, каково мое положенiе?

– Плохо, нечего сказать.

– Не стану передавать вамъ т?хъ оскорбленiй, какими над?лилъ меня Пустовцевъ, пусть умрутъ он? въ душ? моей. Богомъ свид?тельствуюсь, что я получилъ ихъ незаслуженно! Вина моя лишь въ томъ, что съ н?котораго времени я зорко сл?жу за вс?ми поступками этого негодяя, что я м?шаю ему запутывать вашу дочь въ с?ти, которыхъ вы не видите, или вид?ть не хотите.

– Э, да когда мн?!

– Ахъ, Онисимъ Сергеичь! Не вамъ бы это говорить, не мн? бы слышать! Можетъ ли отецъ извиняться въ такихъ важныхъ случаяхъ недосугомъ?

– А не можетъ, ей-богу, не можетъ! Да вы, Владимiръ Петровичъ, хорошенько, хорошенько меня – стараго дурака!

– Отношенiя, Пустовцева къ вашей дочери слишкомъ… наглядны: они шепчутся вдали отъ васъ и отъ вс?хъ; они на публичныхъ гуляньяхъ ходятъ рука объ руку.

– Ну, да, да! Въ столицахъ это ни почемъ, а провинцiи нельзя – это точно.

– Они пересылаютъ другъ другу зам?тки въ книгахъ.

– Фу, ты пропасть! Въ книгахъ – прошу покорно! какъ нынче молодежь-то ухитрилась! Ну догадайся жь тутъ!

Почти оскорбленный простодушнымъ и холоднымъ тономъ, какимъ произнесены были эти слова, Софьинъ замолчалъ и въ душ? его на одну минуту родилась мысль: ужь жал?ть ли ему этого старика, который такъ легко принимаетъ р?зкiя его зам?тки? Ужь щадить ли ему д?вушку, которая сознательноо шутитъ и играетъ стыдомъ и мн?нiемъ св?та?

– Продолжайте, продолжайте, Владимiръ Петровичъ, чтожь вы остановились? Пожалуста, продолжайте, говорилъ Неб?да, не поднимая головы.

– Мн? кажется, что вы шутите, Онисимъ Сергеевичъ.

– Ахъ, батюшка! Да какъ у васъ языкъ повернулся сказать это? Шутите, – хороша шутка! Д?ло тутъ идетъ о моей дочери; пылкость-то ваша убьетъ и Машу и меня-старика! Н?тъ; тутъ не до шутки! Тутъ, батюшка, кровь говоритъ!