Из терема во власть

Вечером 5 мая в заставленном столами помещении висела смрадная мгла от чада, исходящего из кухни, и от дыма, испускаемого курящими трубки чужеземцами. Слышалась громкая брань, порядком набравшийся ярыжка пытался петь песню, но забывал слова, а мрачный мужичок наигрывал на свирели. Среди заполнивших кабак мужчин вертелись растрёпанные женщины в непристойных одеждах. Служивые то щипали бабёнок, то подзывали к себе, чтобы вместе выпить.

– Эй, Ульянка! – окликнул один из стрельцов чернявую красотку с пышными бёдрами.

– Чего тебе? – не очень любезно отозвалась она.

– Полюбила бы ты меня, – предложил он.

Женщина хмыкнула:

– Даром что ли? У вашего брата, служивого, с деньгами нынче худо.

– Худо, – согласился её ухажёр. – Отколь взяться у нас деньгам, ежели нам жалованья не платят.

В кабак вошёл статный красавец лет около тридцати пяти, в коротком пепельного цвета кафтане, небрежно наброшенной на плечи, отороченной лисьим мехом ферязи[11 - Ферязь – русская одежда с длинными рукавами, без воротника и перехвата, носилась порой наброшенной, как плащ.] и сдвинутой набок высокой шапке. За этим видным собой мужчиной следовал молодой, долговязый стрелец в красном кафтане и серой шапке.

Появление новых посетителей не осталось незамеченным. Со своего места поднялся тонкогубый, кривоносый стрелец в зелёном кафтане.

– Мое почтение Фёдору Леонтьевичу Шакловитому!

Шакловитый был сыном боярским родом с брянщины и служил дьяком в Разрядном приказе.

– Здравствуй, Цыклер! – откликнулся он.

Цыклер имел чин стрелецкого капитана, в просторечье – сотника. Его отец, уроженец Пруссии, прибыл в Москву за лучшей долей, принял православие, женился на русской, однако мало чего сумел выслужить.

– Давненько тебя не было видно, – заметил Цыклер.

Шакловитый недоверчиво хмыкнул:

– А ты никак по мне соскучился?

– Почто же не соскучиться по умному человеку? С тобой завсегда приятно потолковать.

«Врёшь ты, немецкая твоя душонка, – подумал дьяк. – Но лесть всё одно приятна».

– Некогда мне было шататься по кабакам, – сказал он. – Перед Рождеством я жену схоронил, царствие ей небесное. Да и по службе мне нынешней зимой пришлось немало потрудиться: ты, поди, слыхал о составлении родословной книги. А уж когда благолепный государь Фёдор Алексеевич, упокой его, Господи, совсем занемог, нашему брату, служилому человеку, и вовсе стало не до гулянок. Вот токмо нынче я решил проветриться да Ефима Гладкого с собой позвал.

Шакловитый говорил ровным голосом. Даже о смерти жены он упомянул, как о чём-то обычном и будничном. Было понятно, что ему её ничуть не жаль. В душе он даже чувствовал облегчение, оттого что избавился от той, на которой женился лишь, потому что мужчине полагалось иметь семью, и которая, не родив мужу детей, порядком успела ему надоесть.

Кабацкий слуга принёс новым посетителям сулею[12 - Сулея – сосуд наподобие фляжки.] с водкой, чарки и блюдо с пирогами.

– Чего там в Кремле творится? – поинтересовался Цыклер, когда все выпили и закусили.

– А тебе будто неведомо? – отозвался Шакловитый. – Чай, ты сам в Кремле бываешь.

– Бываю, вестимо. Но мы, стрельцы, не вхожи туда, где дозволено бывать вам, дьякам. Мне вон не довелось попасть на похороны государя Фёдора Алексеевича, а ты, как слышно, стоял у его гроба.

Шакловитый кивнул.

– Стоял в заднем ряду.

– А правду люди бают, – подал голос коренастый и вислоухий стрелец в жёлтом кафтане и серой шапке, – будто царевна Софья Алексеевна шум подняла? Вроде бы она винила Нарышкиных в том, что они зельем царя извели…

– Не возводи на царевну напраслину, Ларион! – прервал его Шакловитый. – Не шумела она, а вела себя вполне достойно.

Он вспомнил, что на самом деле происходило на похоронах царя Фёдора. Уж если, кто и вёл себя там неподобающим образом так это Наталья Кирилловна и её родственники Нарышкины – это они, не дождавшись отпевания, собрались покинуть Успенский собор и увести с собой малолетнего царя Петра. В возникшей ситуации Софья вовсе не поднимала крика (не могла она себе позволить шуметь на похоронах брата), а тихим голосом упрекнула мачеху за неуважение к покойному государю.

– Дитё голодное и стоять устало! – прошипела Наталья Кирилловна.

– Покойный пущай себе лежит, а наш царь живой, – дерзко усмехнулся Иван Нарышкин.

Это было столь вызывающе, что даже патриарх не сдержался и укоризненно покачал головой. Однако царица всё-таки ушла вместе с сыном и родственниками.

Но обо всем этом Шакловитый сейчас не стал рассказывать.

– Царевна Софья Алексеевна вела себя вовсе не так, как ей полагается, – вмешался щербатый стрелец в такой же, как и Ларион, форменной одежде. – Ей нельзя свой лик народу показывать, а она нарушила старинный обычай.

– А тебе что с того? – ворчливо спросил Шакловитый.

– И впрямь, Ворбин! – поддержал его с усмешкой Цыклер. – Почто ты так на царевну Софью Алексеевну взъелся? Её в Москве никто не осуждает, окромя тебя и, вестимо, Нарышкиных.

– Да я вовсе не осуждаю царевну Софью! – смутился Ворбин. – Кто я таков, чтобы её судить?

– А винила Софья Алексеевна Нарышкиных в смерти брата али нет? – поинтересовался Ларион.

– Нет, не винила, – буркнул Шакловитый.

– Про зелье и без того вся Москва толкует, – заметил Цыклер.

– У нас в слободе токмо о том и слышно, – сказал Ларион. – А мне сомнительно: неужто родичи царицы Натальи Кирилловны решились на великое злодейство?

Неожиданно в разговор вмешался коротконогий мужичок с жидкой бородкой и толстым брюшком:

– Вестимо, государя извели, не будь я Ерохой! Ему же от роду было всего двадцать лет. Рано ему ещё было помирать…

– На все воля Божья! – сердито перебил его Ворбин. – Люди помирают во всякие лета, ежели Всевышний пожелает их прибрать! А государь Фёдор Алексеевич сколь жил, столь и хворал.

– Есть же медленные зелья, – настаивал на своём Ероха. – Сказывают, что Нарышкины лекаря государева подкупили, и он травил потихоньку доброго Фёдора Алексеевича…

– А ты никак под дверью стоял, когда царя травили? – ехидно спросил Ворбин.

– Стоять не стоял, а земля слухом полнится.

– В слухи пущай бабы верят, – отрезал Ворбин.

Эта беседа не остался без внимания прочих обитателей кабака.

– Правду ты, добрый человек, говоришь! – воскликнул здоровенный молодец в потрёпанном суконном кафтане и потёртом грешневике[13 - Грешневик – высокий головной убор простолюдинов.].