Из терема во власть

– Так наведи войско, изничтожь ересь силой.

– Кажись, терпение и смирения не в чести у вашего брата, архипастыря. Не обессудь, отче, но порой я, на тебя глядючи, расстригу Аввакума поминаю. Есть меж вами схожесть.

Патриарх аж побагровел.

– Чем же мы схожи? – тихо спросил он.

– Тем, что крови людской не страшитесь. Аввакум желает пережечь и перепластать всех православных, а ты готов изничтожать всех без разбору раскольников. Может быть, среди заблудших овец немало тех, чьи души спасутся от мудрых наставлений?

– Не больно они души берегут! Жгут себя ироды целыми сёлами! И вечные муки им не страшны!

– Воистину раскольники свершают тяжкий грех. Но главная вина лежит не на простых людишках, а на их пастырях. Значит, наши пастыри должны быть лучше.

Багровый цвет лица Иоакима приобрёл синеватый оттенок.

– По-твоему, пущай Аввакум с братией здравствуют, а мы же будем с ними в велеречии состязаться. Их погаными языками сам нечистый, прости Господи, вещает. Покуда его словесами одолеем, ещё немало народу себя пожгут.

– Ладно, отче, дам я согласие на казнь Аввакума, Лазаря, и Епифана, – устало сказал Фёдор.

Патриарху сильно не понравилось явное нежелание государя чинить расправу.

– Ты царь али не царь? Коли мнишь себя царём православным, должен защищать основы Веры и казнить беспощадно врагов наших, инако падет истинное христианство, придёт всеобщий соблазн и настанет конец Мира.

– Уж больно много ты, отче, тьмы нагоняешь. Бог милостив! Он нас спас даже в Смутное время.

– Тогда спас, нынче покарает, за то, что науку не усвоили, иноверцев сызнова привечаем, слушаемся их, да еще и походить на них хотим, а взамен рушим во имя мирских соблазнов древлепреданное церковное устроение.

– Ну, положим, устроение церковное не древнее: российскому патриаршеству нет и сотни лет.

– Перемены не возбраняются, когда они крепят Святую Церковь, но нельзя допускать разорения единого храма Божьего.

– Ты, отче, страшишься, что при великом числе епархий, власть твоя уменьшится, – раздражённо сказал государь.

Иоаким опять покраснел.

– Смиренный раб Божий не ради власти принял постриг, но ради служения Господу.

– Прости, отче, за обидные слова – заговорил Фёдор уже помягче. – Царь тоже человек и не всегда умеет совладать с неправедным гневом.

– Бог простит, – откликнулся патриарх уже с обычным своим спокойствием.

– Поставьте архипастырей хотя бы туда, где учинили епархии. Ступай!

Глядя вслед уходящему старику, Фёдор невольно ему позавидовал:

«Ишь, как бодро ступает!»

Скоро царь совсем слёг, после чего даже князь Василий Голицын перестал что-либо делать, не говоря о прочих царедворцах. Все выжидали. А двадцатилетнему государю Фёдору Алексеевичу становилось все хуже и хуже.

Глава 1

Первое стрелецкое брожение

23 апреля 1682 года Москва была окутана ненастьем. Беспросветные тучи, закрывая собой всё небо, высыпали на город непрерывный мелкий дождь. Вода была повсюду: она капала с уныло свисающих веток, падала с навесов над воротами и крыш, текла по земле ручейками, собиралась в лужи, висела в воздухе и, смешиваясь с дымом из печных труб, образовывала мрачную туманную мглу.

Редкие прохожие спешили убраться с улиц в тёплые помещения, чтобы возле топящихся печей обсуждать с родными последние московские новости. А говорили москвичи в основном о тяжёлой болезни государя Фёдора Алексеевича, причём многие не теряли надежды на то, что он и в этот раз сумеет выжить. Уж очень народ любил этого доброго и благочестивого царя.

Взошедший на престол подростком Фёдор Алексеевич замысливал немало добрых и полезных дел, однако одни из его замыслов совсем не были воплощены в жизнь, другие воплотились лишь в виде начинаний без продолжений. Наследником умиравшего молодого царя считался его брат Иван, имевший такое же, как у Фёдора слабое здоровье, но не обладавший столь же крепким духом, поэтому вопрос о власти, как говорится, повис в воздухе. Вокруг освобождающегося трона уже вовсю плелись интриги. Царедворцы сплачивались, разъединялись, предавали друга ради того, чтобы занять наиболее выгодное место при новой власти. Никто из них ни разу не подумал о существовании в Москве ещё одной силы, зато сама она впервые грозно о себе напомнила именно в этот начавшийся слякотью день.

Дождь прекратился после полудня. Как-то сразу вдруг раздвинулись тучи, и сквозь мутный просвет несмело выглянуло солнце. Москва по-прежнему оставалась погруженной в тишину и покой, пока из стрелецких слобод и солдатских Бутырок[3 - Бутырки – историческое название местности на севере Москвы, где в описываемое время располагался регулярный солдатский полк.] не послышался вдруг многоголосый гомон. А скоро затрещали барабаны, и раздался стройный топот множества ног.

В это время на Красной площади открывались после дождя лавки, понесли свой товар торговцы всякой мелочью, появились и первые покупатели. Народ с удивлением прислушивался к приближающемуся шуму. Не успел никто опомниться, как появились шагающие стройными рядами стрельцы и солдаты.

Когда царь окончательно слёг, положение низших воинских чинов заметно ухудшилось. Служивые не получали жалованье, зато обретали у начальства немало новых тягот. В стрелецких слободах роптали всё больше, о чём в Кремле, конечно же, было известно. Но бояре не обращали на этот ропот никакого внимания. Не в первый раз служивые волновались, и всегда всё успокаивалось само собой. Каково же было изумление обитателей Кремля, когда под грохот барабанов государева надворная пехота[4 - «Государевой надворной пехотой» стрельцы сами себя называли.] вошла в Никольские ворота. И, судя по цветам форменных кафтанов, в этом вторжении участвовали все стрелецкие и солдатские полки.

Думный постельничий, боярин Иван Максимович Языков, выскочив на боярскую площадку, столкнулся нос к носу с главой Стрелецкого приказа, престарелым князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым.

– Тебе, старый хрен, давно служба в тягость! – рявкнул думный постельничий. – Ты что же, все дела своему сынку препоручил, а сам бока на печи греешь? Да и твой сын, оса ему в седалище, тоже, кажись, не справляется! С вас обоих будет спрос за то, что стрельцы перепились и шумят под окнами хворого государя! Немедля наведите порядок: высеките зачинщиков, иначе сами кнута отведаете!

Князь Долгоруков обиделся:

– Придержи коней, боярин! Кто ты таков, чтобы грозить князьям Долгоруковым? Что, высоко забрался? И покрепче тебя мужи с той высоты падали!

– Что там творится, князь? – умерил свой пыл Языков.

– Стрельцы взбунтовались, – ответил ему Юрий Алексеевич. – Они явились сюда жаловаться царю на своих полковников.

Думный постельничий опять взбеленился:

– Значит, жаловаться они явились? А ты будто не знаешь, как полагается поступить с жалобщиками? Возьми главных смутьянов под стражу и закуй их в железо!

– Я что ли, буду хватать стрельцов? – огрызнулся князь. – Али ты возьмёшься их заковывать? А больше и некому!

Только теперь до Языкова, наконец, дошло, что Кремль охраняют такие же стрельцы, как и те, которые явились с жалобами. Никаких иных сил у государя и бояр не имелось. А стрельцы, конечно же, не дадут своих товарищей в обиду.

– Нынче надобен не кнут, а пряник, – сказал со вздохом князь Долгоруков.

– Не позвать ли патриарха? – нерешительно предложил думный постельничий.

Глава стрелецкого приказа с сомнением покачал головой.

– Не больно-то речист наш патриарх. Пригрозить он ещё умеет, а умасливать не особливо у него получается. Как бы хуже не вышло…

Не успел он договорить, как громкий топот множества ног возвестил снизу о том, что стрельцы сумели-таки добраться до царских палат.

Языков растерянно уставился на своего собеседника, а тот побелел, как полотно. Главе Стрелецкого приказа сейчас менее всего была желанна встреча с собственными подчинёнными: ведь служивые вполне могли спросить за вину своего малого начальства, на которое они явились жаловаться, с начальства большого.

Оба придворных мужа, отбросив степенность, приготовились спасаться бегством, но неожиданно сверху послышался знакомый тихий голос: