Из терема во власть

Новый царь

Софья после похорон царственного брата забилась в свой кабинет, покидая его днём лишь для трапезы и, чтобы посетить храм. С утра до вечера она размышляла о произошедших событиях. Царевна догадывалась, что зачинщиком возведения на престол сына ненавистной ей мачехи был вовсе не патриарх, поскольку он по своему характеру был весьма осторожным человеком. Не зря его недоброжелатели утверждали, что в начале своего патриаршества Иоаким однажды заявил царю Алексею Михайловичу:

– Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велит начальство, то готов творить и слушаться его во всём.

Наверняка настоящими инициаторами беззаконного наречения Петра царём были царедворцы, добившиеся высокого положения при Фёдоре Алексеевиче и пользовавшиеся у недавно скончавшегося царя доверием. Многочисленные князья Долгоруковы[16 - Князья Долгоруковы и Долгорукие – потомки жившего в XV веке князя Ивана Андреевича Оболенского по прозвищу «Долгорукий» (их еще в начале XVII века называли в некоторых документах Оболенскими), а вовсе не князя Юрия Владимировича Долгорукого, как многие считают.] поднялись за последние несколько лет так, как им не удавалось возвыситься, несмотря на всю их знатность, ни в одно из предыдущих царствований. Но Долгоруковы хотя бы Рюриковичи, а боярин Языков и братья Лихачёвы не могли похвастаться родовитостью, что не помешало никому из них войти в ближайшее окружение государя. С кем у царя совсем испортились отношения, так это с его родичем, боярином Иваном Михайловичем Милославским, из-за самонадеянности последнего. Когда Милославского изгнали из Кремля, он обвинил в этом Языкова, князей Долгоруких и братьев Лихачёвых, хотя сам был более всех виновен в своих неприятностях. Если бы царевич Иван взошёл на престол, он наверняка приблизил бы к себе изгнанного старшим братом родича, и тот, конечно же, принялся бы мстить своим недругам. Многие царедворцы, страшась возвышения Милославского, готовы были лечь костьми, чтобы не подпустить его к власти.

«Иван Михайлович умом не блещет, – думала Софья. – Он, поди, не скрывал своих помыслов – вот его враги и всполошились. Языков уж три года стелил себе соломку, на случай смерти царя Фёдора: даже за Матвеева хлопотал. Прочие бояре тоже словно забыли, как они при моём отце, государе Алексее Михайловиче не ладили с Артамоном. Вот дураки! Лучше бы они попытались с Милославским помириться: его легко обвести вокруг пальца. А Матвеев – хитрая лиса: он своими радетелями попользуется и избавится от них за ненадобностью».

Мучаясь от собственного бессилия, царевна пыталась убедить себя в необходимости смириться с происходящим:

«Не дозволяется мне, девице, вмешиваться в государственные дела. Нельзя нарушать обычаи, ибо на них зиждется порядок в царстве».

Но тут же внутренний голос принимался ей доказывать, что Господь считает иначе, если наделил её умом и способностью к познанию различных наук. Ведь не зря же Софья, в отличие от сестёр, много читала и знала науки. Да и в делах она неплохо разбиралась: не зря царь Фёдор обращался к ней за советами.

«Но и что с того толку», – вздыхала царевна.

Ум и образованность не спасали её от участи теремной затворницы. До недавнего времени она с этим мирилась, но во время последнего приступа болезни царственного брата нарушила давно существующий уклад и принялась ухаживать за ним. В кремлевских палатах шелестел ропот: мол, негоже царевне торчать сутками на глазах множества мужчин – бояр, окольничих, дьяков, лекарей и слуг. Однако Софья из любви к родному ей человеку махнула рукой на приличия. А под влиянием племянницы осмелела и Татьяна Михайловна.

Обе царевны не обратили тогда внимание на то, что патриарх, относившийся обычно с неприязнью к нарушению заведённого порядка, ни разу не упрекнул их за предосудительное, по мнению многих, поведение. Такая снисходительность стала понятна Софье, когда грянула присяга сыну царицы Натальи Кирилловны. Судя по всему, Иоаким, зная о предстоящем недовольстве любимой сестры и любимой тётки царя Фёдора (Татьяна Михайловна хотя внешне ладила со второй женой царя Алексея Михайловича, не любила в душе ни её саму, ни тем паче Нарышкиных), постарался усыпить их бдительность.

«Обставил нас богомолец всея Руси, – злилась Софья. – Положим, мы, царевны, в теремном затворничестве и нас нетрудно обмануть. А куда же глядел наш родич, Иван Михайлович Милославский? Хотя он всегда был дурнем».

9 мая к ней утром явилась Татьяна Михайловна и с порога жалостливо сказала:

– Зря ты, Софьюшка, поедом себя ешь. Ничего от твоей печали не решится, да и грешно впадать в уныние.

Софья как будто очнулась от долго сна.

– Что слышно? – поинтересовалась она.

– Не особливо до нас слухи доходят. Вроде бы неспокойно в Москве.

– А как поживает боярин Языков?

Софья сама не знала, зачем спросила о ставшем ей с недавних пор ненавистном думном постельничем.

– Нет здесь более боярина Языкова, – огорошила её тетка. – Он более седмицы не показывается.

– Уж не помер ли, Иван Максимович?

– Господь с тобой! Живой он! Да токмо ему по указу Петруши нельзя более бывать в царских палатах.

– Но не сам же Медвежонок опалу на Языкова наложил?

– Вестимо, не сам, – подтвердила Татьяна Михайловна. – Сказывают, владыка патриарх и бояре изгнали Языкова, чтобы стрельцы успокоились.

Софья с сомнением покачала головой.

– Сдается мне, стрельцы – лишь повод. Вскорости Матвеев ворочается, а двум медведям в одной берлоге не ужиться.

– Еще и Лихачёвых изгнали, – сообщила Татьяна Михайловна.

Софья удовлетворённо хмыкнула:

– Поделом всем троим!

– Не злорадствуй, Софьюшка, – упрекнула её тётка. – Господь, не любит, когда радуются чужой беде. Каково ещё нам придётся? Чай, Матвеев и нас не жалует.

– Не жалует, – печально согласилась Софья.

– И царевичу Ивану, поди, тоже будет нелегко, – добавила Татьяна Михайловна.

– Как он поживает?

– По-прежнему: то книжки читает, то хворает.

«Ну, почто Иван такой у нас бесхребетный? – подосадовала Софья. – Князь Яков Никитич сказывал, что он сразу согласился отдать власть Натальину сыну. А ведь мог бы и воспротивиться. Вот тогда мы поглядели бы на Петькиных радетелей!»

– Не навестить ли мне его? – произнесла она вслух.

– Пожалуй, не стоит, – возразила ей тётка. – Не особливо-то он хочет тебя повидать. Совестно ему перед тобой.

– За что совестно?

– За свое безволие. Ты уж его покуда не трогай.

– Ладно, не буду трогать, – нехотя согласилась Софья.

– Ты навести царицу Марфу, – предложила Татьяна Михайловна. – А то она совсем одна.

Софья с трудом сдержалась, чтобы не поморщится, поскольку ей совсем не хотелось навещать вдову царя Фёдора.

– Не любишь ты её, я знаю, – добавила Татьяна Михайловна. – Мне и самой она не по нраву. Но что поделать, милая? Царица Марфа нам не чужая.

– Схожу я к ней, тетушка, – согласилась Софья. – Прямо сей же час и пойду.

– Ступай!

По дороге Софья вспоминала слухи про вторую жену царя Фёдора, по поводу рода-племени которой люди поговаривали, что она была на самом деле дочерью торговца всякой ветошью, носившего прозвище Ловчик, потому как он умел обвести вокруг пальца любого. Если верить молве, заметивший необычайную красоту девушки Языков предусмотрительно поместил её вместе с братьями и сёстрами в семью своего бездетного свояка, стольника Матвея Апраксина, записав их всех отпрысками последнего.

«Побыла Марфа царицей два месяца», – равнодушно подумала царевна.

Она не чувствовала к Апраксиной ни малейшей жалости. Необычайно красивая, но притом глупая и необразованная Марфа вызывала у Софьи лишь раздражение. Совсем иной была первая жена царя Фёдора, Агафья Грушецкая: она и книги читала, и языки знала, и беседу умела поддержать. А как царица Агафья одевалась! Это, беря с неё пример, знатные женщины и девицы Москвы стали носить красивые польские шапочки и прочие изысканные наряды. Что касается царевен, то они были благодарны первой жене царя Фёдора за то, что она убедила мужа дать им некоторую финансовую независимость. Если прежде сёстры и тётки государя не вправе были распоряжаться поступавшими на их содержание деньгами, то теперь они сами выбирали, на что потратиться.

Нововведения царицы Агафьи нравились далеко не всем. По словам боярынь, мамок и сенных девок, москвичи между собой всерьёз обсуждали возможность смены царём веры: дескать, как бы государь Фёдор Алексеевич не пожелал под воздействием жены-полячки обратиться в латинство. А ещё государя и его молодую царицу сравнивали с Дмитрием Самозванцем[17 - Дмитрий Самозванец или Лжедмитрий I – авантюрист, выдававший себя за погибшего в Угличе младшего сына Ивана Грозного, находился на московском престоле с июня 1605 года по май 1606 года, был женат на дочери Сандомирского воеводы, Юрия Мнишика.] и Мариной Мнишек. Эта молва не имели под собой никакой почвы: Грушецкие, несмотря на свои польские корни, были православными и сохранили свое православие даже тогда, когда служили литовским гетманам. Да и царя Фёдора никакая любовь не заставила бы изменить вере отцов, дедов и прадедов. Однако в народном восприятии поляки были прочно связаны с латинством, а доказательством сильного влияния молодой царицы на мужа служило, например, его решение заставить свое окружение сменить охабни на короткие кафтаны. На самом же деле, на затею государя с одеждой повлиял князь Василий Голицын, давно отказавшийся в обиходе от охабня. Но у народа на любой счёт имелось своё мнение.

Покои вдовой царицы Марфы соседствовали с покоями вдовой царицы Натальи.