Из терема во власть

Дворы знати располагались вблизи Кремля – в Китай-городе и Белом городе. Большинство же торговцев и ремесленников жило в Земляном городе, где, за редким исключением, обитали и стрельцы, чьи слободы находились в Замоскворечье, рядом с Девичьим полем, на Пречистенке, у Петровских ворот и на Сретенке.

В военных походах стрельцы составляли костяк русской армии, а в мирное время они несли караульную службу в городе и охраняли царские палаты. В сравнении с посадскими людьми[18 - Посадские люди – городские жители (мелкие торговцы, ремесленники, промысловики), обязанные нести тягло: то есть, платить денежные и натуральные подати, а также нести многочисленные повинности.], их положение было привилегированным, однако и им тоже доставалось немало тягот, число которых с тех пор, как царь Фёдор слег, значительно увеличилось. Служивые роптали и пытались жаловаться, однако эти жалобы оборачивались против самих жалобщиков. Последние надежды стрельцов на справедливость рухнули со смертью государя. А тут ещё к прежним обидам прибавилось недовольство беззаконным возведением на престол малолетнего Петра, вместо взрослого Ивана. И всё-таки военное сословие, включая и самую беспокойную его часть, московскую, присягнуло новому царю без помех. Но после присяги волнение среди служивых неожиданно вспыхнуло с небывалой прежде силой, причём его застрельщиками стали, как уже было выше сказано, командиры полков и более мелкие стрелецкие начальники – в общем, те, на кого их подчинённые ещё недавно подавали челобитные.

Если рядовыми воинами становились сыновья стрельцов да гулящие люди[19 - Гулящие люди – свободное население России, не приписанное ни к служилому, ни к посадскому разряду. Они не несли государственных повинностей, не платили податей и обычно содержали себя работой по найму. С 1681 года из этой среды назначались часто палачи.], а в десятники и пятидесятники попадали из той же стрелецкой среды, то полковниками, подполковниками (их еще называли полуполковниками), а с некоторых пор и капитанами (бывшими сотниками), могли быть только либо дворяне, либо неродовитые дети боярские. Даже Артамон Сергеевич Матвеев когда-то служил стрелецким головой[20 - До 1678 года стрелецкие полки назывались стрелецкими приказами, а стрелецкие полковники – головами.]. Из этого слоя российского общества он единственный смог так высоко подняться, другие же командиры государевой надворной пехоты дослуживались в лучшем случае до должностей воевод где-нибудь в российской глуши. Полковники, подполковники и капитаны были крайне недовольны своим положением, почему они и решили добиваться для себя привилегий. Быстро столковавшись между собой, военачальники взялись налаживать отношения со своими подчинёнными, не скупясь на обещания стрельцам и на обвинения «бояр-изменников».

В начале мая стрелецкие слободы уже бушевали так, что это слышала вся Москва. Служивые собирались кучками, спорили до хрипоты и лезли в драки. Самым шумным местом была Сретенка, куда днём стекались стрельцы всех московских полков. Время от времени там появлялись староверы со своими проповедями. Обстановка напоминала тлеющий костер. Пока ещё вспыхивали только искры, но в любой момент могло разгореться пламя.

12 мая едва пасмурное утро сменилось солнечным днём, как и сама улица Сретенка, и окрестные переулки запрудились служивым людом. Большая толпа собралась возле храма Сергия чудотворца, возведённого из дерева в начале царствования первого Романова, Михаила Фёдоровича, а теперь строящегося заново из прочного камня. Церковь была вся в лесах и без креста, поэтому не вызывала у толпящихся вокруг неё людей должного почтения. В запале стрельцы порой бранились самыми скверными словами, чего они никогда не позволяли себе рядом с действующим храмом. А сразу после полудня возле церковной ограды возникла потасовка. Сначала подрались четверо, остальные же взирали на них, подбадривая дерущихся, но дурной пример заразителен, и драка постепенно разрасталась. Остановило эту рукопашную схватку вмешательство явившегося посмотреть, что происходит в храме, священника. Поскольку отца Василия стрельцы очень уважали, то, стоило ему начать говорить, как драчуны сразу же утихомирились. В закончившейся потасовке больше всех досталось невысокому и поджарому стрельцу со светлой бородкой клинышком. У него было разбито лицо, а из носа текла кровь. Он выругался и бросился прочь, размахивая оторванной полой жёлто-оранжевого кафтана.

– Ишь, как досталось Мишке Мельнову! – воскликнул прислонившийся к церковной ограде губастый крепыш в сером кафтане.

– Поделом ему! – откликнулся высокий, чернявый стрелец в кафтане клюквенного цвета.

К ним приблизился здоровенный детина в такой же форменной одежде, как и пострадавший Мельнов.

– А ты, Петров, как я погляжу, стоял в сторонке, – хмыкнул крепыш, обращаясь к детине.

Тот окинул его уничижительным взглядом.

– Кабы я, Сухоруков, вмешался, то мог бы кого-то и насмерть зашибить: рука-то у меня тяжёлая.

– Тяжёлая, – примирительно согласился Сухоруков.

– С чего все началось? – спросил Петров.

Крепыш пожал плечами.

– Я подошёл, когда ребятушки вовсю молотили друг другу морды. Вон Фролка Перфильев, – кивнул он на чернявого стрельца, – больше моего знает.

– Мишка Мельнов – главный виновник драки, – пояснил Перфильев. – Он поносно отозвался о государе Иване Алексеевиче.

– Ещё как поносно! – вмешался принимавший активное участие в потасовке Ефим Гладкий. – Мишка обозвал Ивана Алексеевича «убогим умом»!..

– Неужто? – ужаснулся Сухоруков.

Гладкий перекрестился.

– Вот те крест!

– Обозвал, – подтвердил Перфильев.

– Я ему за такие слова харю разбил бы! – воскликнул Сухоруков.

– Мы и кинулись ему бить харю, – продолжил Гладкий. – А приятель Мишкин, за него заступился, и пошло-поехало.

Петров покачал головой.

– С чего вдруг Мельнов взялся поносить государя Ивана Алексеевича?

– Скользкий он, Мишка, – ответил Перфильев. – Я ему не верю…

– А вот ещё один такой же – себе на уме, – тихо сказал Сухоруков. – Немец – он и есть немец, хоть и в православную веру крещённый.

Эти слова относились к проходящему мимо капитану Цыклеру. Словно учуяв, что говорят о нём, он остановился возле беседующих стрельцов.

– Мое почтение Ивану Елисеивичу! – поприветствовал его Перфильев.

– Куда путь держишь? – спросил Петров.

– А тебе что за дело? – проворчал Цыклер.

– Я просто полюбопытствовал. Ежели не хочешь отвечать, не отвечай. Мне чужие тайны не больно надобны.

– У меня нет тайн от своих товарищей…

Петров перебил его:

– Разве же ты нам товарищ?

– А почто же нет? – удивился Цыклер.

– Ты начальство, а мы простые воины.

– Стрельцы все одним миром мазаны.

– Разве? – возразил Петров. – Кабы оно так было, вы, наши начальники, не мучили бы нас.

Цыклер глянул на него осуждающе.

– Ох, Афоня! Опять ты свой норов выказываешь. Мало тебя за него секли.

– Мало, по-твоему? – взъерепенился Петров. – У меня милостью начальников вся спина исполосована!..

– А ты зря на нас серчаешь, – заговорил Цыклер тихим голосом. – Мы тоже люди подневольные: над нами бояре начальствуют. А стрельцам нынче надобно вместе держаться, дабы изменникам противостоять…

Сухоруков прервал его:

– Значит, правда, что бояре – изменники?

– Вестимо, правда, – подал голос Перфильев. – Иначе, почто же они государя Фёдора Алексеевича извели да братца его, государя Ивана Алексеевича от власти отрешили? Не зря молва их винит в измене!

– Не зря, – согласился Цыклер.

– Матвеев вчера прибыл, – задумчиво промолвил Гладкий.

– Вот то-то и оно! – отозвался Перфильев.

– Я был у дьяка Шакловитого, – продолжил Ефим. – Он сказывал, что бояре грозятся повесить самых буйных стрельцов, а прочих разослать по дальним гарнизонам.