Грибники 1,5. Вложенное пространство

– Чем? – не оценил шутки Эйзен.

Джафар кивнул в сторону балкона.

– Дебил ты, – всхлипнул герцог.

*

Джафар понял, что на этой ноте разговор заканчивать нельзя.

– Как ты познакомился с Августиной? – спросил он.

Эйзен вытер глаза, высморкался в салфетку и начал рассказывать.

– Как-то раз по окончании рабочего дня вахтёрша заперла меня в подвале, в лаборатории, – сказал он, отвернувшись к своему книжному шкафу. Джафар, чья усталость перешла в фазу третьего дыхания, снова вытянулся на своей половине кровати и пытался расслабиться. Его футболка с облезлыми черепами была старой и застиранной, словно негласный манифест его верности людям и вещам – это был один из немногих его собственных предметов одежды, переживших Африку, тундру и заключение. Джафар это осознавал. И если раньше ему был безразличен его внешний вид в присутствии Эйзена, то теперь он старался выглядеть как можно чище и нейтральнее. Иное герцога иногда сбивало с мысли смущало, а Джафар этого не хотел. Отдавая себе отчёт в том, что Эйзен, в сущности, прекрасно функционирует в абсолютно прагматичном режиме, когда ведёт бизнес, он замечал и другого Эйзена – утонченного идеалиста, романтика, совершенно ангельский образ, в который Джафару хотелось верить, и который не хотелось осквернять ничем, особенно своим непотребным внешним видом. Или наоборот, слишком ярким, потому что он вызывал желание соперничать, а соперничать с этим человеком Джафару не хотелось.

– У нас в институте часть лабораторий размещалась в подвале. Без внешнего света чувство времени выключается. И вот я отвлёкся, смотрю на часы, а на них, стало быть, полночь. Но я точно знаю, что за стенкой кто-то есть… Зашёл, вижу – девица… я смотрел, как парализованный. Но потом нашёл какие-то слова, мы пошли к выходу и выяснили, что нас заперли в блоке. Связи в подвале нет… ну, разговаривали до утра. Я потом отправился домой спать, днём просыпаюсь, а мои обычные мысли ко мне не приходят. Все предметы кругом напоминают только о ней, все, что не о ней, выглядит безысходно. Стало ясно, что тяжело инвазирован чужим образом.

Как ты правильно заметил, я тогда был тощий очкастый задрот, каких одно время любили воплощать в советском кино, и понимал, что такая девушка едва ли вспомнит, с кем ее заперли… тем более, что у неё тогда был какой-то богатый жених. Я на тот момент полгода как вышел из муторных отношений и уже почти согласился на какую-то малохольную невесту, подобранную мне родителями… а тут такое. Семья у нас была бедная. Бедная, но гордая, знаешь. Обедневшие аристократы с маковой росинкой – в душе не ловлю, что это – в виде родового герба.

– А выглядишь так, словно всегда был богат, – заметил Джафар.

– Притворяюсь, – объяснил Эйзен. – Почти как в той цитате, которую любили приводить мои предки (источник не помню): «Сегодня на приеме у графини Т. лорд М. поцеловал мне руку. Врожденное чувство такта заставило меня остаток вечера притворяться женщиной»… Так что мой стартовый капитал был всего лишь брачной долей альфонса. Это уже потом я продолжил этот бизнес… из чувства приличия, наверно. Собрал сведения о грибах тридерисах, отремонтировал базу… заново наладил сбыт. Ася же просто исследовала окрестности в своё удовольствие. У неё очень много статей про этот край… ее с бабочек штырило, она знала почти всю местную фауну чешуекрылых, включая молей. Но я вообще хотел не об этом… Если надо пережить…

Эйзен вернул взятую было книгу, облокотился о шкаф и протер глаза. Потом подошел к заваленному бюро и сбросил на пол лежащие там книги.

Джафар теперь тоже сел, удивленный: под крышкой этого странного предмета интерьера оказались нормальные синтезаторные клавиши.

Придвинув ногой табуретку – это оказался такой специальный стульчик для музыкантов – Эйзен наиграл мелодию и запел «Fenesta ca lucive»[1 - Неаполитанская песня], последние два куплета.

Насколько помнил Джафар еще со школьных уроков музыки, это было окончание неаполитанской песни про окно, за которым жила девушка. Она умерла, и теперь лирический герой песни хочет воссоединения с ней на кладбище. Отпускать Эйзена на кладбище не хотелось, даже ради его личного счастья, которое в этом месте выглядело сомнительно.

Когда последняя нота отзвучала, он осторожно сказал:

– У тебя красивый голос. Я когда-то тоже занимался музыкой. Результатом недоволен. Но Эйзен, эта песня не заканчивается смертью, а с неё прямо и начинается. А у тебя все-таки сначала была жизнь, про которую ты мне рассказал. Только потом она наполнилась скорбью. Более того, – Джафар встал с кровати, подошёл к герцогу и положил ему руки на плечи, – эта жизнь… она у тебя есть и сейчас. И ещё, между прочим, есть моя…

Он помолчал и еле слышно закончил:

– …если она тебе нужна.

Заметив, что в нагрудном кармане герцога торчит платочек, Джафар вынул его оттуда, вытер Эйзену глаза, сложил и вернул обратно. Потом поднял покорного, деморализованного искусством Эйзена, развернул, уложил в кровать и накрыл одеялом.

– Так расскажи мне, – попросил он, – как вы поставили ваши семьи в известность о вашем союзе?

Тема избегания семейного сватовства виделась Джафару очень актуальной. Однако Эйзену уже расхотелось пересказывать свою историю в лицах и подробностях.

– Да просто расписались, уехали сюда, а родичей известили письмом, – слабым голосом ответил он. – Мои предки сказали: «ты всегда пытался выделиться из толпы, вспомни свои фиолетовые дреды в школе». А ее хотели выкинуть из завещания, но когда познакомились со мной, передумали.

– Потому что ты повторил опыт с фиолетовыми дредами?

Джафар попытался себе это представить; выходило не очень. Все же у любой фантазии есть предел.

– Нет, просто хорошо оделся и поговорил с ними о Боге. Они его, как выяснилось, боялись. Ну а я был весьма искушён в проповедях.

– Это я заметил.

Эйзен помолчал.

– Прости. Я не могу принять твою жизнь… и все остальное… она нужна тебе больше, чем мне.

– Я уже понял, – вздохнул Джафар.

– К тому же меня это вряд ли утешит.

– Да понял я, понял, – раздраженно повторил Джафар, заворачиваясь в одеяло. – Сегодня я нечеловечески устал. Спокойной ночи, регент Эйзен.

– Я что-то не то сказал?

– Нет, это я что-то не то подумал, – пробормотал Джафар скорее себе, чем собеседнику. – Ну да не важно… Вообще ночь на дворе. Мы всё-таки спим или убиваемся о несбывшемся?

– Э… спокойной ночи… да, спим.

*

Утром, когда Эйзен проснулся, уже не было ни Джафара, ни его постели – видимо, унёс к себе в комнату. Когда Эйзен спустился к завтраку, Мария Семёновна сообщила, что он ушёл примерно час назад.

Эйзен наскоро запихнул в себя завтрак, сильно потерявший во вкусе, оделся и тоже отправился в долину.

Разумеется, они оба понимали, что скоро Джафар займет собственный дом. Это виделось логичным и понятным шагом, и даже отчасти желаемым, потому что делить жилище с такой неспокойной персоной для отшельника было тяжело. Герцог почти воочию видел разбросанные по дому кровоточащие клочья своего лишь недавно обретенного душевного покоя. Ими были помечены и те места, где вредный Джафар упрекал его в лицемерии, и те, где говорил о счастье. Эйзен чурался этих мест… и все же грустил. Он привык наблюдать Джафара где-то поблизости и разговаривать с ним о мироздании. Этот призрак схожей судьбы, неуловимый, рассыпался в его руках, как ветхая, но исполненная чуждой красоты ткань. Жаль, что в отличие от ткани, узор их бытия нельзя было зарисовать или сфотографировать. Вот разве что попытаться запомнить, заранее смирившись с неизбежными искажениями, которые память присвоит ему в будущем. Да и прорех в этом орнаменте было слишком много.

Но сейчас он понимал, что обидел Джафара. То, что другой человек счёл бы за благо – свободу – этот посчитал пренебрежением.

Ты знаешь его, упрекал себя Эйзен. Ты знаешь, как он видит мир, и что именно ему нельзя говорить. Но ты позволил себе раскиснуть, сожалея о прошлом, в котором ни он, ни ты уже не могут ничего исправить, и когда твой друг попытался вытащить тебя из омута сожалений, ты его оттолкнул. Да, он все равно не смог бы этого сделать. У него на этом свете нет ничего, кроме самого себя, и он… непонятно, зачем он это сказал. Конечно, он видел, в каком ты состоянии, и попросил… явно не вовремя. И даже довольно нагло. Но, возражал сам себе на это герцог, нельзя, наверно, требовать глубокого такта от того, чья душа которого ещё разбита, и кто знает, когда восстановится.

…Возле ангаров стояло человек десять. Эйзен старался подойти незаметно, однако Эстерхази выдал его громким воплем:

– О, а вот и наш прекрасный герцог! Привет, Лёша! Откуда ты узнал?

– Привет, – устало сказал Эйзен, пожимая ему руку. – Ниоткуда.

Внутренние терзания за время пути набили ему оскомину.

– Так слушай, – радостно сообщил Эстерхази. – Яшка сегодня доделал и решил обкатать самолёт. Я говорю – рано, но сказал, раз все работает, то без остального можно обойтись… Вон он. Ты туда?

Эйзен кивнул и направился к самолёту. Вот за что они оба, подумал он, любили Сашку – так это за то, что он не заморачивался всякой чушью типа своего места в мире, а с радостью занимал то, которое ему выделили, и старался сделать его максимально комфортным. Именно поэтому у него была семья, а у них – только экзистенциальный поиск и идеологические боестолкновения. Пора бы с этим завязывать. Но пока Эйзену это было не по силам.

Джафар действительно стоял рядом с открытой кабиной и что-то объяснял Борису Юрьевичу.

– Привет, Раунбергер, – обернулся управляющий. В глазах его была смесь ликования и беспокойства. – Вот, этот олух царя небесного лететь собрался. Я говорю, эта штука черт знает сколько не летала, но он упрямый, как ишак. Разобьешь, говорю, к чертям… не дай бог, конечно…