Грибники 1,5. Вложенное пространство

Эйзен, аккуратно завернувшись в простыню, встал и начал отдирать от себя подстилку.

– Я тебе руки не обработал, – вспомнил Джафар, глядя на бледного, похожего на кокон герцога.

– Ну это я сам, – Эйзен сделал шаг и пошатнулся.

– Нет уж, – сказал Джафар. – Ты сесть можешь?

Герцог сел. Это было так больно, что у него снова потекли слёзы.

Опустившись на колени, Джафар взял его стёртые о камни руки и осторожно оттирал их перекисью, капая на себя и на клеенку.

Года в четыре он был жесток: кидал камнями в птиц и убивал лягушек. Потом мать научила его сопереживать всему живому, и он стал таскать домой котят и птенцов. Он спасал все, что видел. Когда отец его женил, Джафар очень сильно пытался понравиться собственной жене: перечитал массу книг на тему как доставить женщине удовольствие в постели, весьма в этом преуспел и даже научился отличать ее настоящие эмоции от имитаций. Какое-то время он даже пытался спасти собственную жену от ее собственной фальшивой личности, но вскоре сдался. И вспомнил, что жестоким и холодным быть легче. После тюрьмы в его душе все перемешалось, накопленное сострадание включалось по любому поводу, и вот теперь, при виде серого от боли лица Эйзена, захлестывало до полной потери соображения.

– Судьба явно противится нашей экскурсии за Ворота, – сказал он. – Придется мне остаться здесь и охранять тебя от нее.

Эйзен закрыл глаза. Он был согласен с чем угодно и руки больше не выдергивал.

*

Швы с герцога Джафар снял через десять дней, и Эйзен тут же уехал на большой научный конгресс, с которого вернулся на двое суток позже запланированного – невыспавшийся и слегка отёкший.

– Мы с Сашкой за тебя волновались, – с упреком сказал ему Джафар. – Ты не предупредил даже. И телефон выключил.

– Я потом написал, что со мной все в порядке, – нехотя отвечал Эйзен. – Просто коллеги… пообщаться надо было.

– И побухать, – снова упрекнул его Джафар.

– А как без этого обойтись, – парировал Эйзен, – если в обществе дамы, и в числе них та, которая мной заинтересовалась? Пришлось с ними пить.

Джафар поднял бровь.

– Надеюсь, все было не зря? – светски поинтересовался он.

– Формально – да, – вздохнул Эйзен, – но… как-то… тускло. То есть, дама довольна, но про самого себя я не уверен.

Джафар усмехнулся. Армия некогда одарила его огромным количеством социальных связей разного рода и разной степени близости, поэтому он мог бы многое объяснить затворнику Эйзену про то, как могут выглядеть дамы на фоне его немного истерического траура. Траура, в который он явно загонял себя насильно. Однако тот же опыт научил его, что опыт чужой, облечённый в слова – последнее, что от него хотят услышать. И что лучше молчать, если не спрашивают. Ибо бьющиеся головой о стену делают это не для того, чтобы ее пробить, а чтобы полнее ощутить реальность.

– Хорошо, что это была хотя бы дама, – не удержался он.

– Такая оценка была бы уместна в случае достижения мной эволюционного преимущества, – съязвил герцог. – Но я его не планировал, так что в принципе все равно, дама это, кушетка, амфора или забор.

– Не всегда, – сощурившись, Джафар на секунду посмотрел налево и вверх – туда, где у людей обычно хранятся воспоминания. – Иногда прочие варианты… э… вполне приемлемый переходный вариант между ступенями… как его… психического онтогенеза. Он ведь не останавливается, пока ты не умрешь, Эйзен, – теперь Джафар смотрел в глаза собеседнику. – Говорят, – изобразил он назидательный тон, – движение – это жизнь.

– Это смотря, куда двигаться, – заметил Эйзен, удивлённый словосочетанием «психический онтогенез». Оно выглядело покушением механика на его, биолога, смысловую территорию.

– Не обязательно куда-то, – глубокомысленно продолжал Джафар. – Иногда можно просто выбрать… некую… довольно короткую амплитуду. Тоже бывает неплохо.

И снова посмотрел на герцога невинным взором.

– У меня длинная амплитуда, – на всякий случай огрызнулся тот.

Джафар, все ещё пребывая с абсолютно каменным лицом, вытер левый глаз.

– Ваша светлость, я, конечно, по натуре питекантроп, но даже в моей пещере на стене была заповедь о том, что меряться амплитудами – последнее дело.

Эйзен нахмурился.

– Вот отведу тебя, распутника, за ворота, и там оставлю, – пообещал он.

– Это ещё кто из нас распутник! – обиделся Джафар. – Моя аскеза, между прочим, куда длиннее… твоей амплитуды.

Герцог заржал первым.

– Завтра, – сказал он с некоторым усилием, – пойдём на экскурсию в другой мир.

– Пойдём, – кивнул Джафар. – Слушай, а эти браслеты… они правда мне?

– Да, – кивнул Эйзен все ещё ошеломлённо. – Пусть у тебя будет что-то… помимо самого Джафара.

Глава 5. Барьер

– И где тут нужно встать, чтобы не исчезнуть?

– Да хотя бы вот… Раз, два…

– Нет, погоди. Может, нужно сказать «один»?

– Яша, не дергай меня. Теперь все заново пересчитывать. Один, два…

– Три.

Они шагнули за черту.

В тоннеле было сухо, прохладно и сумрачно; песок под ногами что перед чертой, что за ней не менялся, словно и не было никаких барьеров и вложенных пространств.

– Мы не исчезли, – сказал Джафар, вытирая кулаком вспотевший лоб и нервно приглаживая отросшие за полгода волосы.

– Или исчезли, но не заметили этого, – как и полагается ученому, дополнил вероятности Эйзен.

Они вышли и медленно двинулись по дороге прочь от выхода. Пока ничего, кроме травы и обрамляющих дорогу деревьев видно не было.

– Не, я б заметил, если б исчез, – не согласился Джафар. – Есть некоторая разница между тем состоянием когда ты есть, и когда тебя нет.

– Это разница надуманная, – обрадовался Эйзен возможности возразить. – На самом деле есть я, или меня нет – глобально ничего не поменяется.

– Эйзен, ты демагог, – продолжал Джафар моделировать переход дискуссии в бытовой спор. – Вот если я исчезну, а ты останешься, вашим собирателям будет не на чем летать из Солнечного.

– А если исчезну я, нашим собирателям станет незачем вообще приезжать в Солнечное.