Ярослав Мудрый. Князь Ростовский, Новгородский и Киевский

– У тебя отцова дружина и войско. Пойди, сядь в Киеве на отцовом столе.

Князь-рубака или викинг-варяг и ждать бы не стал такого совета, как никакого совета не ждал Святополк. Князь-рубака или викинг-варяг поднял бы дружину и войско ещё до рассвета, достиг бы Киева стремительным маршем и вышиб оттуда самозванного князя, ещё вчера отрешенного от власти отцом за измену.

Однако Борис не князь-рубака, не викинг-варяг, но и не государственный муж.

Он задумывается, в отличие от князя-рубаки, который не думает ни о чем, кроме меча, и попадает в безвыходное для него положение.

Какое право он имеет на киевский стол?

По домашнему праву русских землепашцев, звероловов и рыбарей дом, построенный отцом, отходит младшему сыну.

Но как распространить семейное право дворища, печища на всю Русскую землю от Киева до Великого Новгорода, от Владимира Волынского до Ярославля? Разве Русская земля одна большая семья? Разве едина большая семья отца его князя Владимира? Разве отец перед смертью выразил свою волю, кто должен занять киевский стол?

Владимир не только не выразил своей воли, то ли не успев её выразить, то ли не решив до последнего часа, кто достоин и в состоянии его заменить. Своей беспорядочной жизнью Владимир так запутал семейные отношения, что разобраться в них едва ли под силу и мудрецу, а Борис явным образом не мудрец.

В самом деле, если следовать домашнему праву русских землепашцев, звероловов и рыбарей, киевский стол должен принадлежать младшему сыну, но от какой жены, от первой, второй или третьей?

Похоже, голова у Бориса кругом идет. От последней, вернее, предпоследней, жены Владимира, болгарыни, от которой он имеет детей, тогда как от внучки германского императора детей иметь не успел, Борис старший сын, а младший Глеб и тогда Глебу надлежит занять киевский стол, а Глеб сидит в Муроме, за тридевять земель.

Сам Владимир явным образом следует новому праву, раздавая сыновьям столы по старшинству, Изяславу дал Полоцк, Вышеславу Великий Новгород, а младшему на то время Мстиславу Тмутаракань. И по этому новому праву Борис не может претендовать ни киевский стол: он старший только по последней жене, а по отцу младше и Изяслава, и Святополка, и Ярослава, и даже Мстислава.

Так как ему быть?

И Борис становится печальной жертвой сомнения. Он принимает решение не князя-рубаки, не государственного мужа, но слабого человека, у которого явным образом ум заходит за разум, и говорит воинам, готовым жизнь за него положить:

– Не подниму руки на брата своего старшего. Если у меня умер отец, то пусть этот будет мне вместо отца.

Что это глупость, становится ясно для всех. И что остается после этого дружине и войску? Дружина и войско возвращается в Киев, и все расходятся по домам, а закоченевший в нерешительности Борис остается на месте, под присмотром только личной охраны, которую обыкновенно князья набирают из юных, ещё не обстрелянных воинов.

Святополк может облегченно вздохнуть. Киевляне молчат. Дружина на его стороне. Борис не подает признаков жизни. Бориса можно теперь не бояться. И Святополк посылает к Борису сказать:

– Хочу с тобой любовь иметь и к полученному от отца владению ещё придам тебе.

Возможно, он и выполнил бы свое обещание, ведь точно так же он поступил с киевлянами.

Борис сам губит себя своей нерешительностью, ибо нерешительность худший из наших врагов. Он и на Киев войной не идет, и не отвечает на братское предложение Святополка. Он затворяется на Альте в своем походном шатре и ждет. Чего ждет? Неизвестно чего.

Молчание брата не может не напугать Святополка.

Святополк предатель, измену которого вовремя пресекли крутые меры Владимира, Святополк узурпатор, не правом, даже не мечом, но низкой подлостью присвоивший себе киевский стол. Такие люди и куста боятся, как пуганая ворона, а тут брат не принимает его братской любви и молчит. Е иначе как что-то задумал против него.

И Святополк призывает подручников, которых набирает из всякого сброда, какого-то Путшу, явно из русских, Тальца, Еловита и явного поляка Лешко, и, если верить монаху-летописцу, вопрошает с иудиным лицемерием:

– Верны ли вы всем сердцем мне?

Что могут ответить своему хозяину наемные убийцы, головорезы по обстоятельствам или призванию? Отвечают то, что и должны отвечать:

– Согласны головы свои положить за тебя.

Святополк, может быть, даже и верит таким же предателям, как и он сам, и отправляет головорезов на Альту:

– Ступайте, не говоря никому, и убейте моего брата Бориса.

Тут монах-летописец выходит за все рамки правдоподобия, подчиняясь уже сотворенной легенде о Борисе и Глебе.

Судите сами. Убийцы приходят на Альту ночью, не замеченными, видимо, глубоко заснувшей охраной, пробираются к княжескому шатру, и что? Как должны поступить подлинные, не вымышленные убийцы, которые извечно предпочитают совершать свои преступления под покровом ночной темноты? Они прямо-таки обязаны броситься на спящего князя, поскорее зарезать его и тихо уйти, чтобы ни одна душа не узнала о них.

Так нет, головорезы Святополка для чего-то дожидаются утра, а утром их ждет сюрприз. Оказывается, Борис уже знает о замыслах брата, но не бежит очертя голову, хотя бы в Муром, где княжит брат его Глеб. Нет, блаженный Борис терпеливо ждет, когда наемные убийцы прирежут его, и в ожидании своей бессмысленной смерти только молитвы поет:

– Господи! За что умножились враги мои? Многие восстают на меня.

Правда, против него восстает один только брат Святополк, однако он продолжает:

– Ибо стрелы Твои вонзились в меня, ибо я готов к бедам, и скорбь моя предо мною.

В сущности, это кощунство, которого не замечает простодушный монах-летописец, ведь нельзя же предположить, что сам Господь направил против него кинжалы наемных убийц. Похоже, монаху-летописцу до всего этого дела нет. Он продолжает с восторгом вкладывать в уста Бориса ещё новые нелепые причитания:

– Обступили меня тельцы тучные.

И ещё долго молится и ложится наконец на ложе свое, точно ждет, когда же наконец зарежут его. Тут убийцы врываются, пронзают беззащитного, готового на заклание копьями, а вместе с ним и холопа, который пытается прикрыть хозяина телом своим, однако пронзают как-то неловко, убивают, но не совсем, а оборачивают тело будто бы убитого князя полотнищем тут же разрезанного шатра, причем непонятно, куда делась охрана, погружают на телегу и везут в качестве вещественного доказательства в Киев, хотя и для Святополка и для них самих было бы лучше закопать его в первой попавшейся придорожной канаве.

И ведь надо же – Борис всё ещё жив. И убийцы не знают, за что им деньги платят и что им делать дальше. И доносят о своем промахе Святополку.

«Святополк же окаянный, узнав, что Борис ещё дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он ещё жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце. И так скончался блаженный Борис, приняв с другими праведниками венец вечной жизни от Христа бога, сравнявшись с пророками и апостолами, пребывая с сонмом мучеников, почивая на лоне Авраама, видя неизреченную радость, распевая с ангелами и веселясь со святыми. И положили его тело в церкви Василия, тайно принеся его в Вышгород. Окаянные же убийцы пришли к Святополку…»

Натурально, Святополк входит во вкус и решает прикончить после Бориса и Глеба, а для этого выманивает его из Мурома, послав облыжно сказать:

– Приезжай сюда поскорее. Отец зовет тебя. Сильно он болен.

5

Каким-то чудом узнает о черных замыслах брата Предслава и посылает предупредить почему-то не Глеба. Уже Ярослав, по прошествии немалого времени, посылает в Муром сказать:

– Не ходи: отец умер, а брат твой убит Святополком.

Ярослав не может не понимать, что если Святополк убирает братьев одного за другим, подобно тому, как убирали своих братьев чешский князь Болеслав и польский князь Болеслав, чего на Русской земле ещё не было, значит рано или поздно доберется и до него.

В отличие от Бориса Ярослав не собирается ни подставлять свою грудь под мечи и копья наемных убийц, ни дать себя победить в открытом бою. Он только что набрал воинов против отца, теперь он готов выступить против окаянного брата.

Одна беда: новгородцы перебили верхушку варягов, с таким трудом нанятых им, а он сам, лицемерием и коварством, перебил верхушку новгородского ополчения и тем навлек на себя гнев Великого Новгорода.

С кем же он выступит против окаянного брата?

И Ярослав поступает как государственный человек. Он видит, что совершил глупость, поддавшись безумию гнева, и находит в себе мужество исправить её, исправить не бегством, но покаянием.

Он сзывает новгородцев на вече и со слезами на глазах восклицает:

– О милая моя дружина! Вчера я её перебил, а сегодня она оказалась нужна.