Два царя

– Что так? – недобро прищурился государь, пронзив острым, словно копьё, взглядом. – Русскому воину непригоже отступаться, а надобно за города до смерти стоять, всем заедино, и князьям, и мужикам, как братьям, ревностным ко благу отечества!

Посмотрел в царские очи Саин-Булат и защемило у него сердце: были они лучистые, ясные, насмешливые, а ныне провалились, – блёклые, серые, недоверчивые.

– Ратные люди мои с удалью шли и бились крепко, не щадя животов своих, и уже теснили неприятелей, но стоять против них было невмочь и в осаду города сесть не с кем и не с чем, – с горечью поведал царю воевода, ожидая его живейшего неудовольствия.

Однако не обрушил Иоанн свой гнев на него, а вскочив, стал мерить шагами палату.

– О, тяжкие мои грехи! – заговорил со срывом. – Корона Польская и княжество Литовское представляют уже неотделимое тело. Кичливый лях вместе с предателем Курбским почал великое гонение на церкви Христовы, на веру православную, хочет видеть под ногами своими всю землю русскую! Но не бывать этому! За истовые молитвы Бог подаёт победу над врагами.

Молча Саин-Булат выжидал, пока самодержец выговорится и буря стихнет. В такие часы с ним трудно бывало: становился несоюзный, ссорливый. Чем прилежней его унимаешь, тем он пуще сердится. Оно и понятно: потомок от Кесаря Августа; не кровь у него, а смола кипучая!

Успокоился Иоанн, сел и посмотрел на воеводу уже без раздражения:

– От Бога я принял царство; отцы и деды соблюли землю русскую, и я обязан хранить границы державы, как сокровище нерасхищаемое! Сигизмунд же отнял часть земель и предлагает вечный мир, вернув только Полоцк и в Ливонии все места, занятые русскими. Хочет, чтобы вместе с ним изгнал я шведов из Эстонии, половину добычи забрал себе, а вторую отдал Польше. Что скажешь? Предложение Сигизмунда несомненно выгодно, уж не принять ли его?

Помолчав, вздохнул Саин-Булат:

– Смею ли я давать государю советы? Для решения такого важного дела, надо бы собрать Земскую думу и спросить духовенство, бояр, дворян, помещиков и купцов, как быть: мириться или воевать с королём? Знаю лишь: ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому её искать.

Потеплело лицо государя. Предложил сесть воеводе и заговорил мягким голосом:

– Разве Макарий не сравнивал меня после взятия Казани с Александром Невским? Ливонская земля – моя законная собственность, а её жители – мои подданные, возмутившиеся против своего помазанного государя!

Не раз слышал Саин-Булат от Иоанна эти митрополичьи слова и понимал, как великий самодержец всегда хотел оправдать данное ему название. Знал и то, что Ливония словно девица, вокруг которой все танцуют: многие страны склонны спорить за обладание этой страной. Значит, предстоит запутанная борьба противников: Польши, Дании, Швеции и России. Только для Саин-Булата война и связанные с ней убийства далеки, чужды его уму и сердцу. Для Иоанна же они были совершенно ясны.

– Что молвят князья и бояре? – не дождавшись ответа, спросил Иоанн.

Воевода пожал плечами:

– Недовольны, что неправо обиды им творишь, избирая в Думу людей не от благородного рода.

Тень набежала на лицо Иоанна:

– Не из ненависти к ним возвышаю честных и добрых подданных родом из простых, а чтобы смирить всех в едином церковном служении, единой вере и единой любви, соединить Царствие Божие и человеческое! Разве не одинаково над всеми распростёр Бог небо? Разве луна и солнце не всем сияют? – Иоанн глянул искоса, но, видя на лице Саин-Булата спокойное согласие, смягчил голос: – Ну, а что простой народ?

Почти не изменился в лице воевода, лишь притуманились его тёмные глаза да виднее просвечивала в них скрытая боль:

– Ропщет, что караешь жёстко: по твоему государеву указу опричники нещадно бьют людишек не за дело – за грубое слово да по неправедному письму, а иным персты секут и многих казнят.

– За их воровские дела, за ослушание и небрежение, – едко ухмыльнулся Иоанн и довесил: – То и разумно, и больно, и страшно, и здорово. Кнут не архангел – души не вынет, а правду скажет.

– Бить – добро, а не бить – лучше того, – как всегда, примирительно подсказал воевода.

Задумался царь всея Руси. То же самое не раз говаривал Филипп, обличал государеву светлость – опричнину и жалел о невинных, а он за это в гневе вверг митрополита в тюрьму на вечное заточение. Помолчав, спросил Иоанн с тревогой:

– Пригоже о самодержце своём молвит народ или непригоже?

Подумал тогда Саин-Булат о Прокопе, для которого истина выше живота, и о его семействе.

– Поминает с горечью князя Володимира Ондреевича и его супругу Евдокию, яд вместе с ним принявшую, скорбит по матери князя, Ефросинье Старицкой, и по монахиням, утопленными вместе с ней. Речёт, что кострами и плахами любовь народную не завоюешь, только милосердием.

Страшная болезнь – гнев. Опламенилось[26 - Опламениться – охватиться огнём.] сердце царя, лицо сразу помрачнело:

– Казним одних изменников – и где же их щадят? – точно судорогой, искривило его уста. – Володимир отрёкся от присяги мне и наследнику престола, царевичу Димитрию! Я болел, а он с матерью своей праздновали мою близкую смерть! Но я не держал к ним ненависть: выздоровев, не мстил, а простил князя под крестные целовальные клятвы! В знак милости дал большое место в Кремле для постройки дворца и богатые поместья в придачу. Брат же, лысый бес, преступив крестное целование, ковы строил отравить меня! А супруга с его матерью всё знали, умертвить меня хотели ядом!

Государь задышал глубоко и часто, но, сделав над собой усилие, заговорил спокойнее:

– Многие судачат, что я зол. И правда, я таков, не хвалюся, однако пусть спросят меня: на кого я гневаюсь? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я тоже, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье.

И снова воевода прибег к молчанию, чувствуя, что оно лучше речи. Преклонив голову, терпеливо выслушал тяготы царя, внутренне смущаясь, что не удержал язык свой. И утишилось сердечное пламя Иоанна, пропала тоскливость, снова вглядывались в Саин-Булата глаза быстрые, цепкие.

– Хан-Керман[27 - Хан-Керман – в переводе с татарского Дворец Хана, первоначально городок Мещерский, более позднее название – Касимов.] остался без правителя, – заговорил он с привычной деловитостью. – Звал я Девлет-Гирея[28 - Девлет-Гирей – крымский хан.], давал ему в жёны Казанскую царицу, обещал честь и богатство, но он отказался и потребовал невозможного: Астрахани и Казани! Посему за верную службу жалую тебе Касимовское царство. Ступай, отбери сотню ратных человек на конях и завтра же поезжай. Я же пошлю вперёд людей.

Опешил ордынский царевич: и помыслить он не мог о таком возвышении! Но, помня о своём обещании, поклонился в пояс:

– Прошу, государь, за доблестных воинов своих, ибо в братском единодушии себя не щадили.

– Быть тому. Спускаю живыми в белый свет, – благоволил Иоанн и громко позвал телохранителя:

– Сзывай кравчих[29 - Кравчий – придворный чин; боярин, ведающий царской трапезой.], стряпчих[30 - Стряпчий – должностное лицо, выполняющее хозяйственные обязанности при царском дворе.] и стольников[31 - Стольник – придворный чин знатного происхождения, прислуживающий за царским столом.]. Напоите, накормите дружину, не жалея кушаний и напитков! Да поднесите семь чаш романеи и два ковша мёда высшего качества, – громогласно распорядился Грозный.

И слуга кинулся со всех ног исполнять указ.

Глава 6. У ворот

Что у нас было на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
Среди-то торгу, братцы, среди площади,
Тут бьют добра молодца на правеже,
Нагого, босого и разутого.
Поставили его на бел горюч камень.
Стоит молодец – сам не тряхнётся,
Русы его кудри не ворохнутся,
Лишь из глаз горючи слёзы…

Тем часом дружина ждала своего воеводу. Кремлёвский стражник-вор?тник – долгомощный, чернобородый детина в кумачовом кафтане и с ружьём, стоя на вахте, косо поглядывал на ратников. Голова его в шапке с толстым подбоем и опушённым мехом казалась неохватной, что котёл. Наконец он отвернулся и, достав из кармана тугое яблоко, захрустел зрелым плодом.

– Морда – решетом не накроешь, – сплюнул под ноги Фрол. – Дрых тут на мягких подушках, пока мы врага били, голодая да кое-как ночуя под открытым небом, положа под голову камень!

– У иного жизнь как сани по песку, а у иного колесом катится, – поддакнул Ерёма – возрастом средний человек, волосом рус, малобород, зуб крив изо рта: – Ишь ты, разрядился, как петух: сапоги новые, сафьяновые, а мои совсем квёлые: не обувка, а какая-то охлябина.

– Перед таким умирать будешь – ничего не даст. Хоть бы лошадей подкормиться да выстояться пустил, – довольный поддержкой додал Фрол и с нежностью погладил своего боевого друга: – Смаялся-то как, уморился.

– Потише там, будоражники[32 - Будоражник – беспокойный, тревожный, шумливый и суетливый человек, никому не дающий покоя.], не ровён час, донесёт Малюте, не то что без сапог – без головы останетесь, – шикнул некто из старших. – Ныне ведь как: сунется кто-либо со стороны, пустит небылицу – и пиши пропало. Кричи после, что не состоит на тебе никакой вины, – кто услышит? Изболванился народ от подозрительности…

Примолкли ратники для сохранения живота своего: имя Малюты, ровно имя сатаны, на каждого наводило ужас; из-за него ныне мужик пугливый: тележного скрипа боится.

Слышно стало, как шумит тревожно рядом стоящее дерево да смачно хрустит яблоком неприветливый караульный стрелец…