Два царя

Засмеялся, не поверив, Юшко, пуще прежнего подзадорив мужика, – и тот молча схватился за ложку.

Авдотья, улыбнувшись, заступилась за мужа:

– Прокоп и рыбарь, и охотник добрый. Бьёт зверя сохатого, и волку и медведю спуску нет. А тот медведко-купальщик ногу-то ему и приломал, хромает теперь.

Саин-Булат одобрительно глянул на бывалого охотника: он и сам любил звериный бой, не раз ходил на медведя. И мужик, поймав взгляд, тут же забыл пустяшную обиду, поднял чарку:

– Ну, как говорится, первая колом, вторая соколом, прочие мелкими пташками.

По вековому обычаю выпили и без лишних слов, не суетно, помня о святости стола, наперебой застучали ложками.

Юшко быстрее всех осушил свою миску и обтёр губы:

– Ай да сударынька! И дом ровно птичье гнёздышко, и еда – что ни в рот, то спасибо!

– Ничего, живём помалу, Бог подпитывает. Да и Прохор искусный на всякое ремесло, – довольная похвалой, зарделась жёнушка.

Хозяин же и вовсе осмелел, заговорил со всей своей прямотою:

– Бывало и у нас доброй жизни, какую-никакую молочинку и мясинку имели, а ныне в нужде живём, тянем тягло[13 - Тягло – государственная повинность крестьян и посадских людей.] непомерное. А прислужники государевы ездят из деревни в деревню на подводах, скотину засекли, товару и конских кормов с пашенных людей сверх указанной пошлины грабежом да насильством берут. Те, кто должен защищать свой народ, сдирают с наших тел последний лоскут, из ртов вырывают последний кусок, терзают людей, злые волки!

Авдотья с тех слов палец иглой до крови уколола, охнув, уронила шитьё на колени. Лицо её стало бледным от волнения:

– Гостейки добрые, не слушайте вы эти пустые речи, всякую бессмыслицу! – И принялась укорять мужа: – Погубит тебя язык твой, Прокоп! Спаси Христос, что будет! За твои слова бездельные в Разбойном Приказе все плети, всю спину сполосуют – молчи!

Спохватился тут хозяин, схватился за сердце:

– Простите, ради всего святого! Не подумайте что! Я ж ненарочным делом, а вот такой прямой человек, не какой-либо ябедник или злорад, хмелина бросилась в голову,[14 - Хмелина бросилась в голову – о лёгком опьянении.] и рассказал всё безгрешно. Думаю, хоть бы человек нашёлся, доложил обо всём царю. В душе его состраданье и жалость – пущай бы узнал о муках народа.

Опечаленный Саин-Булат помолчал и вздохнул:

– Нечто не понимаем? Вопль сей – от обиды. Только сборщики-то не для своих корыстей, а по приказу свыше действуют. Что государю остаётся? Казна пуста, войско содержать надо. Солдатам даётся ружьё, мушкеты, порох, фитиль, бердыши, шпаги, пики. Всё из казны. А сборщики что… Службу свою со всею добросовестностью и усердием несут, а сплошают, не выполнят, как велено, – под суд пойдут. Если ж для лошадёнки корм сверх нормы возьмут, так что ж… Им животину жалко: не имеет отдохновения, от темна до темна в хомутине. Нет тут умысла воровского, с этим строго: случись что – другие тут же донесут. Спуску не будет. Государь правит жесткой рукой. А за малые бесхитростные вины – милостивое рассмотренье.

Добрый тон гостя, спокойный взгляд, неторопливая речь возымели действие. Расслабился доверчиво большак семьи, вздохнул:

– Милостивое – говоришь? А как же брат Володимир Ондреевич и его супруга, Евдокия, с сыновьями и юными служанками? За что их – ядом, а инокиню Офросинью, Володимирову матушку, вместе с невинными монашками – в реку, а? – перекрестился Прокоп и впился взглядом в лицо воеводы; а глаза-то уже не те: без искорки весёлой, требовательные, суровые.

Саин-Булат пристально посмотрел на мужика, приниженного жизнью, однако непреклонного, и не обиделся; заговорил сдержанно, но не властно:

– Не можно царю без грозы быть, ибо многих врагов имеет. Только сильный и строгий может управлять страной. Володимир подбивал толпу на бунт, хотел быть на троне, умышлял Ивана Васильевича отравить, а сам замышлял поддаться Сигизмунду Августу. Это дело следованное, розыск по нём был. Вот на гнев государя и сподвиг. А его гнев – посыл смерти…

– Вон оно как… – пробормотал Прокоп. – Что ж, прищемят изменнику в аду хвост. А Грозный-то ведь, властитель Иван Васильевич, всякие дела по Боге делает, христианство исправляет и утверждает, и при нём по всей нашей державе святые церкви цветут, как в старину в Иерусалиме. И как солнцу всех не угреть, так и государю-батюшке на всех не угодить, – согласился мужик и вдруг вскинул на гостя острые глаза: – Сам-то хрещёный будешь?

Саин-Булат, качнув головой, проговорил задумчиво:

– Не утвердился покамест в вере. Страшусь недостоинством своим оскорбить величие Божие.

Прокоп внимательно поглядел в спокойные карие очи.

– Ну а что на войне слыхать? – помолчав, переменил он разговор.

– Литовцы свободно злодействуют в наших землях. Сёла в огне, и кровь жителей льётся рекой. Дерзнули мы их крепостцу взять, да не пришлось: на ах да рукою мах врага не одолеешь, – прямиково ответил воевода.

– Что так? Аль пушек не хватает?

– Пушек-то хватает, лучше наших не найти: у иной ядра по двадцати пуд. И пищалей, и сабель, и бердышей. И народ русский упрямый, драться лют. Да только в рати безлюдство, служилых не хватает. А многие военачальники в великих изменных делах замешаны, к литовцам подались.

– Князь Курбский во всём повинен! Он, змей, первым оставил святое отечество, гробы родительские и государя своего! Бежал к врагу и науськал недругов на Русь! – снова загорячился Прокоп. – Да… никакой спокоины нету! То татары терзали, лили кровь христиан, то теперь Литва. А вся тягость войны ложится на народ. По грехам ли нашим такая жизнь состоялась? – тяжко вздохнул спросливый крестьянин.

Все замолчали.

Воевода, потупив взгляд, думал, как завтра предстанет перед стражем земли Русской: сия первая его военная неудача должна оскорбить царя.

Хозяин, раскрасневшийся от вина и сытости, стал широко зевать.

Юшко и вовсе задремал; свесилась безвольно его головушка, на лице забродила счастливая улыбка.

Глава 3. Брачный сговор

Наглядись-ка, родимый батюшка,
На меня, на молодёшеньку.
Хорошо ли я снарядилась
По-Божьи в церковь ехати,
Под златой венец ставати,
Закон Божий принятии
Со чужим-то со чуженином?

Видя, что гости устали, хозяйка начала прибирать со стола. Дочка помогала матери, и Юшко, оторвавшись ото сна, загляделся на неё.

Прокоп, заметив, свёл брови:

– Не женатый?

– Безлюдный, – кивнул Юшко.

– Чтоб шкоды какой не вышло… – по-отцовски строго предупредил мужик.

Девица за щёки схватилась, вспыхнула, сорвалась с места, убежала. А Юшко прямо посмотрел на родителя:

– Если посватаюсь, отдашь дочку за меня? – улыбнулся, враз показав сплошные, белые, что чеснок, зубы.

Насуровился хозяин, окинул цепким взглядом задорного хлебоеда, как на весы положил:

– Эва чего захотел! – ухмыльнулся. – Какой с тебя жених? Служилые люди нынче оскудалые, безлошадные и безоружейные.

– Вовсе не так! Не бездомок[15 - Бездомок – не имеющий своего дома.] я и не обсевок в поле[16 - Не обсевок в поле – и я стою того, что другие стоят.], – обиделся Юшко. – У батюшки моего торговое промыслишко – сало возит, свечи и всякую утварь в Старый Холопий городок на Мологе-реке. Раньше и меня брал с собой. Вот, скажу, ярмарки бывали! По четыре месяца! На реке Мологе столько судов скоплялось, что по ним перейти можно было с одного берега на другой!

Оживился мужик, тряхнул башкой: