Гражданин Ватикана (вторая книга казанской трилогии)

– Неет…

Я поспешил убраться с кухни, пока мама меня ещё чему-нибудь не научила. Чёрт, а ведь не знал. А она знает… Я лёг на диван и постарался сосредоточиться на пресловутом позитиве. В предполночном затишье я услышал, как этажом выше кто-то обвинял кого-то во всех неудачах своей жизни. «Всегда есть что-то такое, чего не должно быть», – пришла в голову цитата какого-то писателя. Я начал мысленно повторять её на разные лады, как мантру. Что-то не давало мне покоя. Я не верил, что всё позади. Моё заявление подписано, а я скоро буду свободен. Можно, конечно, просто перестать ходить на работу, – мне плевать на трудовую книжку, но это как-то неправильно, всё равно что зажмуриться или спрятать голову в песок. Знаете, как ситуация с собаками или уличными хулиганами: если в страхе побежишь, они за тобой погоняться, а если спокойно уйдёт, то они не обратят на тебя внимания. Завтра суббота. Интересно, нужно мне ещё работать по субботам или мне дали отставку с этой должности. Раисыч сказал: «Работай как прежде». Значит ли это, что мне надо работать по субботам? Поставлю будильник как обычно, а утром позвоню Раисычу, – уточню. Вспомнилась фраза: «Нельзя одновременно бояться и ненавидеть». Похоже, что это правда. Я боюсь.

Глава 17

Суббота. Четвёртое августа. В девять утра я позвонил Раисычу, но не дозвонился. Выехал из дома. В половине десятого он мне перезвонил и уверил, что для меня всё остаётся в силе. Высказал сожаление по поводу моего решения об уходе. Так что… Еду на чеки и на массаж. Радуюсь, что инцидент исчерпан. Меня даже не уволили с подработки! Е-ху! Неужели всё позади?! Да, определённо, всё позади. Я сначала подумал, что следует отказаться от работы с Шамилем, но когда, выходя с «ближних» чеков, столкнулся с Шамилем в коридоре подвала, не смог открыть рта и принял товар и оплату. Жизнь показалась предсказуемой и пригожей. Раисыч, когда я привёз ему конверты, был подчёркнуто дружелюбный. Наверно, он сам не рад, что решил взгромоздить на меня такую ответственность, и сейчас тоже счастлив, что всё позади. Без всяких треволнений я сделал утреннюю субботнюю работу и вернулся домой. «Всё-таки нужно увольняться. Когда я продам обе машины, то, с учётом моих накоплений, мне хватит на то, чтобы купить не самую плохую комнату в Петербурге, с приличными соседями…» – размышлял я. Потом решил почитать. «Если девяносто девять из ста человек заботятся об общей, а значит и моей свободе, то мне, сотому, будет очень хорошо жить на свете. Но зато, если все девяносто девять человек будут думать лишь о своей личной свободе и ради нее угнетать других, а вместе с ними и меня, то, чтоб отстоять свою свободу, мне бы пришлось одному бороться со всеми девяноста девятью эгоистами. Заботясь только о своей свободе, они тем самым, против воли, насиловали бы мою независимость», – просвещал меня сквозь века Станиславский.

«Girl… юл би э вуман, сунн…» – зазвонил сотовый телефон. Этого номера нет в моих контактах.

– Павел? – спросил женский голос.

– Да, это я. Слушаю…

– Это Регина, выйдешь поболтать?

– А!? Регина Петровна?! – я сообразил, что она знает, что я дома, поэтому выглянул в окно, – около моей машины стоял её С–класс. – Да, сейчас выйду.

Я посмотрел в зеркало, примял немного волосы. Мне было страшно (потому что я трус) и любопытно (потому что я распутник). Когда я выпорхнул из подъезда, её машина уже переместилась из-под окон к подъезду.

– Залезай, – скомандовала она.

Я прыгнул в салон.

– Где тут можно припарковаться и побеседовать? – спросила Регина.

– Там, – ткнул я пальцем в сторону двух детских садов.

Через две минуты.

– Привет-привет, Полюшка, – она так склонила голову и так посмотрела, что я испытал ментальный (не путать с моментальным) оргазм.

Регина была одета в чёрный в тёмную полоску пиджак и такие же брюки, белоснежная рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, на шее массивное нечто на цепочке; для полноты образа не хватало шляпы и автомата Томпсона. В машине было не больше семнадцати градусов выше нуля, – почти в два раза прохладнее, чем на улице. Я мгновенно замёрз. Регина Петровна покрутила климат с моей стороны и сняла пиджак, повесив его на плечики за подголовником кресла переднего пассажира.

– Так… Что?.. – я глупо улыбался. – Жарко сего…

– Мне очень жаль, что так вышло. Тебе просто не повезло, – внезапно заговорила Регина; теперь она уже смотрела вперёд и держалась за руль обеими руками, как будто ехала.

– Вы о чём, Регина Петровна? В чём мне не повезло?.. – стало очевидно, что она явилась не по поводу спонтанной интимной связи со мной.

Регина Петровна снова заговорила, продолжая смотреть куда-то за горизонт.

– Посылочки, которые ты возишь, в том числе в рабочее время, – это максимум семь лет, но плюс «сто пятая» – это уже гораздо больше. Не обижайся, дружок, но в твоём случае даже пять лет – смертный приговор, – она нажала на прикуриватель и начала распаковывать новую пачку сигарет изящными и немного нетерпеливыми движениями пальцев; в фоновом режиме я не переставал любоваться её сущностью. Что это за металл на пальцах, – серебро или, всё-таки, платина?

– Простите, вы, наверное, что-то перепутали, – причём здесь убийство, я никого не убивал… – я ощутил слабость и тошноту, – желудок раньше мозга понял, что дело плохо; я растёкся в кресле, приоткрыв дверь на случай непредвиденного проблёва. Неужели Регина участвует в этой игре?! В игре, которую я считал оконченной с ничейным счётом. Прикуриватель щёлкнул, едва не вызвав у меня инсульт, поскольку я пребывал в страхе и напряжении. Регина Петровна прикурила, затянулась и, вместе с дымом, выдохнула следующие слова:

– Скоро в руки следствия попадёт пистолет, из которого в тёмной подворотне в ночь с завтра на послезавтра будет застрелен судья Петрик. Знаешь, чьи отпечатки обнаружат на рукоятке?

– Мои что-ли? – как дурак обрадовался я. – Но это, слава Богу, исключено, – я не собираюсь убивать Петрика… А что, Петрик будет убит?! – спросил я в последнюю очередь о том, о чём должен был спросить в первую.

Значит, Петрик всё-таки будет убит. Почему-то меня это не удивляет. Во всяком случае, – это уже не моё дело. Петрик сам виноват, что сикал против ветра. Пистолет? При чём тут пистолет? И я? Пистолет. Я. Я. Пистолет…

За восемь дней до аварии

«Величайшая мудрость – сознать своё неведение»

К. С. Станиславский

Я – пистолет?..

Не знаю, что произошло раньше, – приступ рвоты или чёткое воспоминание о том, как я героически щёлкал незаряженным пистолетом в учебном центре МВД. Проходящая в этот момент мимо моей двери мамаша с коляской резко ускорилась.

– Прошу прощения, Регина Петровна, у меня слабый желудок, – сконфуженно пробормотал я, вытирая губы нижней частью футболки.

Я сидел как комнатное растение и не замечал времени.

– О чём ты думаешь? – ласково спросила меня Регина.

– А? Я… думаю, что «хочу затеряться, как иголка в стоге сена, – и пахнет хорошо, и никто меня там не достанет». Это ведь не мои слова, Регина!..

– Ладно, мне пора, – сказала Регина и включила зажигание, при этом салон наполнился разными волшебными звуками, возвещавшими о том, что машина вот-вот будет готова ехать и, в случае необходимости, сделает всё, чтобы водитель и все пассажиры чувствовали себя комфортно и в безопасности.

– Сколько у меня времени?.. – прохрипел я, ступив одной ногой на асфальт.

– Не знаю, мне пора. Если надумаешь исчезать, то не пользуйся общественным транспортом, как минимум…

Забыв попрощаться, я пошёл в сторону своего подъезда, шатаясь как пьяный; не замечая ничего… на своём… пути.

Спустя какое-то время, в тот же день. Что я делаю – сижу, уставившись в компьютер, просматриваю список избранных фильмов, думаю, что бы такое посмотреть. Интуиция мне подсказывает, что времени у меня совсем не осталось. Новый звук в моей комнате: снова пошёл, сломанный много лет назад и служивший пресс-папье для салфеток, будильник. Он снова тикает, тикает после того, как однажды, ленясь стереть с него пыль сухой тряпкой, я искупал его под струёй воды. Он тикает, лёжа циферблатом вниз. Будильник завода «Слава». «Славик» – так я называл этот будильник в детстве. «Славик» будил меня в школу. «Твоя жизнь, – это долбанные часики… Тик-так… Тик-так», – сказал мне «Славик». День, два, может неделя, потом в каком-нибудь кабинете раздастся телефонный звонок и будет дана команда стереть меня с лица Земли. Самое обидное – этот кабинет будет начальника средней руки, а может даже самой короткой руки. Что я такое говорю, это не самое обидное. А что тогда самое? Какая, блин, разница! Что мне делать, чтобы сохранить себя как память для самого себя в будущем? Как мне избежать заклания? Бежать к Раисычу или сразу к Команданте, падать на колени, умолять о прощении, говорить что я сделаю всё, что мне прикажут… Раньше все мои проблемы решали мама и бабушка, но это не тот случай. Папик? Может бежать в газету и рассказать им свою душераздирающую историю? В какой-нибудь другой стране вариант с газетой может быть и выгорел, а из меня точно не выйдет Фрэнка Серпико. В какой момент моя скучная жизнь приняла такой оборот? Я имею в виду, когда все пошло в этом направлении, когда рельсы моей судьбы перешли на путь, ведущий к обрыву? Может когда я в разговоре с отцом сказал, что согласен на любую работу? Или когда завёл конфиденциальный разговор с Ильдаром? Фильмы-фильмы-фильмы, – я всё ещё смотрел на список моих любимых фильмов, которые я выделил из числа тысяч просмотренный мной и бережно сохранил на жёстком диске своего компьютера. «Донни Браско», «Человек, который плакал», «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» – все до единого фильмы с Деппом; «Правосудие для всех», «Путь Карлито», «Серпико», «Венецианский купец», – многие фильмы с Пачино; фильмы про воров, мошенников, наёмных убийц, торговцев наркотиками, проституток и учёных; военные фильмы, а также фильмы с Хамфри Боггартом; фильмы, снятые по книгам и пьесам, и фильмы, снятые и придуманные одним человеком; почти все фильмы Квентина и, мой любимый из его фильмов, снятый по чьей-то книге – «Джеки Браун», про стюардессу. «Полуночный ковбой», «Аптечный ковбой», «Девушки ковбои…» Ещё тут были фильмы Гая Риччи, – я припомнил их сюжеты и с горечью осознал, что к реальной жизни они не имеют никакого отношения. На память пришла цитата из книги современного писателя: «Умереть в моей ситуации было так же естественно и разумно, как покинуть театр, запылавший во время бездарного спектакля». Помнится, я ещё размышлял над самоубийством, – как и когда это лучше сделать: если насчёт «как» я пришёл к ответу, то вопрос «когда» так и остался неразрешённым, – в старости, когда сон разума сгладит впечатления, или при полной памяти, в расцвете всего? Вообще-то в старости редко кто кончает с собой, только Лиля Брик приходит на ум. События же моей жизни развиваются таким образом, что вариант со старостью не выглядит реальным.

Не знаю, сколько времени прошло, я всё ещё сидел и крутил список своих любимых фильмов туда обратно, туда обратно. «Коротая зиму», «Револьвер», «Мы из джаза», «Кожа в которой я живу», «Разомкнутые объятия», «Бассейн» Озона, «Неприкаянные»… Я отправился на кухню, – захотелось заварить чай каркадэ, выдавить в него лимон, затем остудить большим количеством льда, взять эту кислятину с собой в ванную, помыться горячей водой, затем включить холодную, встать под неё и выпить залпом чай. Но сначала я, как следует, дуну, благо запасы есть.

На этапе «горячей воды» я продолжил размышления о том, как я оказался в такой незавидной ситуации; пробовал убедить себя в том, что мы все умрём, так или иначе, – несколько скучных десятилетий плюс, несколько скучных десятилетий минус – ерунда в масштабах вечности, если конечно вечность оперирует таким понятием как «ерунда». У меня снова произошло лёгкое раздвоение личности, которое я всегда считал признаком большого художественного таланта, и голос в голове сказал: «Ты, парень, как-то не слишком серьёзно относишься к сложившейся ситуации». «А что я, по-твоему, должен делать?» – вслух произнёс я, отвечая на его вопрос. Я забыл мыл ли я голову и, на всякий случай, помыл ещё раз.

– Может мне начать кататься в истерике и рвать волосы на теле? Может совершить какой-нибудь отчаянный поступок? – продолжал я диалог, стоя с закрытыми глазами под душем.

«Ты всю жизнь приобретал какие-то теоретические знания и, было, как минимум, два человека, которые тебе постоянно говорили о том, что ты занят ерундой».

– Странно, что ты сейчас об этом заговорил. А кто эти двое?

«Самое смешное (кроме мексиканского фильма «В отчем доме») что эти двое – твоя бывшая жена и твоя нынешняя мать».

– Знаешь, а ведь я вовсе не против того, чтобы эти две бестолочи были счастливы.

«Знаю». Разговор явно зашёл в тупик, – мне и раньше этот внутренний собеседник ничего путного не советовал. Тетрагидро… как там его, знает своё дело, – я перестаю воспринимать происходящее как личную трагедию, хотя мысль о том, что реальность скоро навалится как пассажиры в метро в час пик, не исчезает полностью. Я приступил к холодным обливаниям. Мысль не стояла на месте. Я в этом дерьме, потому что я мужчина. Был бы женщиной – нашёл бы другой способ скоротать жизнь. Я – мужчина, поэтому рыл носом землю пытаясь заработать! Был бы женщиной – у меня была бы одна забота – найти лоха и нарожать ему кучу сопливых детей, влезть в ипотеку, мучить этого несчастного визитами своей мамы; при этом чувствовать, что всё делаю правильно, что живу не зря! А лошара пускай бы недоумевал! Что-то я перевозбудился, может «Луиса Корвалола» накапать, капель пятьдесят?.. Когда я думаю о Корвалоле, всегда вспоминаю Мерлин Монро, – она умерла от купажа алкоголя и фенобарбитала, а фенобарбитал как раз то самое вещество, за которое все бабушки (и я) любят Корвалол. Конечно, смерть Монро от фенобарбитала – официальная версия. Интересно, какая будет официальная версия моей смерти? Повесился, не дождавшись решения суда? Утопился в параше? Да, красивая женщина Монро… «Прекрасное дитя», – так назвал её в своём рассказе Трумен Капоте – один из особенных писателей двадцатого века. Да-да, он был дружен с Монро и как-то к слову сказал ей, – мол, ты, малышка, прекрасное дитя. Если бы я успел стать писателем, то попал бы после смерти в компанию писателей, – с Хэмом бы пообщался, с Бодлером и Селином, а что – французский я в школе учил, как-нибудь бы поговорили; перекинулся бы парой слов с Айн Рэнд, я бы ей рассказал, как выглядит её родной Петербург в наши дни, она бы мне рассказала, где в Нью-Йорке недорого снять жильё; зарубежные писатели меня спросили, не хочу ли я увидеться с русскими классиками, а я бы им ответил, что не для того перебрался на тот свет, чтобы смотреть на русские рожи, хотя с Пушкиным бы поговорил, сказал бы ему, что мы его называем «наше всё», – так-то Александр (можно Вас так называть), понимайте как хотите. Я лёг на дно ванной в позе эмбриона и заскулил. Кладу голову на колени Норме Джин и жалуюсь ей на жизнь, заливая её бедра своими слезами, а она гладит меня и говорит слова утешения. «Знаешь, Мерилин, я ведь фильмы с твоим участием почти не видел, даже «Ниагару» не смотрел. «Мы их джаза» только смотрел, но не меньше трёх раз» – говорю я сквозь слёзы. Вдруг я приподнимаю голову с её прекрасных колен и перестаю рыдать. Норма Джин перестаёт гладить мои волосы и вопросительно смотрит вниз на моё лицо. «Знаешь, о чём я сейчас подумал?» «Нет, милый» – она прелестно округляет глаза, наигранно изображая удивление. «Я подумал о том, что «Мы из джаза» – самый лучший твой фильм». «Спасибо, милый» – искусственное удивление на её лице сменяется искренней радостью. «А сейчас мне надо бежать, – у меня очень мало времени. Если всё получится, то после смерти я попаду не к писателям, а к актёрам, что само по себе неплохо».

Через десять минут я уже ехал в сторону ближайшего отделения банка «Армянский Стандарт», благо советский союз рухнул и, в условиях победившего капитализма, присутственные места с уклоном в сторону собственного обогащения начали работать без выходных. Я взглянул на часы: «тринадцать часов тринадцать минут» – удача при мне.

«Да, потребительский кредит». «На ремонт квартиры». «Ну, вообще-то рассчитывал на пятьсот». «Секретарь судебного заседания, ага…» «Да, в собственности автомобиль… Да, совсем новый – две тысячи одиннадцатый год выпуска, самый конец одиннадцатого. Залог – автомобиль? Не проблема». «В понедельник позвоните?» «Да, страховку жизни беру». «Спасибо, жду звонка».