Эмансипе

Суслова. Уж не побывал ли ты в какой-то редакции?

Розанов. Побывал и еще раз убедился: главный лозунг нашей печати: проклинай, ненавидь и клевещи.

Суслова. Не взяли статью?

Розанов. Надо писать только для себя. Не напечатают – не беда. Если написано хорошо, рано или поздно кто-нибудь оценит. А значит, написанное не пропадет.

Суслова. Ты стал логически тянуть мысль. Раньше были одни полумысли.

Розанов. Хочешь сказать – благодаря тебе? Отчасти, да. Подчиняюсь. Но мне это не нравится. Мне больше нравятся полумысли, получувства, догадки в двух словах.

Суслова. Ну понятно, мысли скачут или наоборот, как ты говоришь, столбняк в мышлении. Начал сейчас с лиц и улиц, а что на самом деле в голове?

Розанов (не сразу решаясь). Вот скажи мне на милость, Полиночка, сколько ты встречалась с испанцем Сальвадором? Три недели? А сколько других людей встретилось тебе в Европе? А сколько лет прошло с тех пор? Почти пятнадцать. Столько страстей и переживаний. У тебя так удалась биография. Для писателя это первое условие. Но твоя биография остается у тебя в голове, не ложится на бумагу. В голове не укладывается.

Суслова. Надо же, о чем у тебя болит.

Розанов. Да, душа болит за тебя. За твой талант. Талант должен развиваться. Я хочу быть нужным тебе.

Суслова. У меня до сих пор такое ощущение, будто я погрузилась с Достоевским в тину нечистую. И никак не могу выбраться.

Розанов. Это я понимаю. Когда девушка теряет девство без замужества, то она теряет все и делается дурною. Совокупление без замужества есть гибель девицы.

Суслова. Как ты можешь так говорить? Это жестоко.

Розанов. Полинька, а ты потерпи. Это ведь как горькое лекарство.

Суслова. Ты просто залезаешь мне в душу, причем уже не первый раз. Твои слова, что женщина без детей – грешница, теперь постоянно у меня в голове. От чего ты хочешь меня вылечить? А тебе не приходила мысль – вдруг я неизлечима? Если ничего не пишу – значит, больна. Если не пишу столько лет – значит, больна неизлечимо. Тебя вот в гении уже записали. Как же ты тогда не понимаешь?

Розанов. Я тебе не про себя, а вообще скажу: гении бывают не очень большого ума.

Суслова. Что ж ты себя жалеешь? Просто дураками бывают.

Розанов. Секрет писательства в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только сделать из себя писателя. Но он не писатель.

Суслова. Если ты все так знаешь, зачем делаешь вид, что у тебя болит за меня?

Розанов. А меня манят писатели безвестные, оставшиеся незамеченными. Я так радуюсь, когда встречаю у них необычную и преждевременную мысль.

Суслова. Опять семь пятниц. Иди к себе. Дай мне читать.

Розанов. Не обижайся, Полиночка. Твой незабвенный Федор Михайлович тоже пишет без музыки в душе, длинно, путано, повторяясь. Говорят, любит оправдываться тем, что он единственный из писателей живет на свои гонорары и потому ему все время приходится спешить.

Суслова. Это все отговорки. Даже если бы он был миллионер, он все равно писал бы непомерно длинные монологи и все тем же неряшливым слогом. Так уж его устроил Бог.

Розанов. Можно тебя спросить, почему у вас не сложилось?

Суслова. Он предчувствовал, что и после смерти жены не женится на мне. И тем не менее воспользовался, затащил меня в постель.

Розанов. Поля, подумай о себе строже. Тебе тогда было уже, сколько мне сейчас, 23 года. Ты берегла себя не просто так, абстрактно. Ты берегла себя для такого брака, который бы тешил твое самолюбие. Разве не так? И вот знаменитый писатель. Ты сама смотрела в писатели. Значит, не могла не думать, что он тебе поможет.

Розанов умолкает. Суслова насмешливо смотрит на него.

Суслова. Продолжай, я внимательно слушаю. Это неизбежный разговор.

Розанов. Я тайком прочел твои наброски. (Умолкает в нерешительности.)

Суслова. Говори же.

Розанов. Просто не знаю, с какой оценки начать. Как ты переживаешь… Значит, нет самодовольства. Отвратительное человека начинается с самодовольства. У писателя – особенно. Писательское целомудрие – это не смотреться в зеркало. Писатели значительные от ничтожных почти только этим и отличаются: смотрятся в зеркало или не смотрятся в зеркало.

Суслова. Но женщина не может не смотреться в зеркало.

Розанов. Тебе как раз удаются те места, когда ты не любуешься собой, а пишешь откровенно, списываешь с того, что было в жизни, хотя выглядишь при этом не очень приглядно. Ты признаешься в самом страшном для своего самолюбия – в том, что твой второй мужчина, Сальвадор, мало тебя любил, меньше, чем ты его. Это так привлекает. И когда ты дразнишь Достоевского, которому изменила с Сальвадором, ты тоже удивительно интересна. Но…

Суслова. Да что ж такое?

Розанов. Есть люди, которые рождаются «ладно» и которые рождаются «не ладно». От этого у меня нет никакого интереса к реализации себя. Я – самый нереализующийся человек. Полинька, я не смогу помочь тебе. Мои руки висят.

Квартира Голдиных.

На сцене Суслова и Софья.

Суслова (взвинченно). Я как мумия. Во мне нет желаний. Я совершенно не могу чувствовать любовь. Она мне почти не нужна. Я не испытываю счастья в наслаждениях. Ласки напоминают мне об оскорблениях во время любви. Такой знаток души, Федор никогда не понимал меня. С самого начала не понимал. Он подумал, что я увлеклась им не только как знаменитостью, но и как мужчиной. С чего он это взял? Даже его интеллект меня не возбуждал. Какая нелепость думать так. Я всегда возбуждалась, только когда сама удивляла своим интеллектом. Мне просто нравилось быть в его кругу общения, среди знаменитых умных мужчин. Я начинялась их мыслями, а потом изрекала их в своем прежнем студенческом кружке и выглядела необыкновенной.

Но он тоже начинялся мной. Иногда он прямо говорил, что опишет меня в своих героинях. То есть, что я для него материал. Но это не обижало меня. Наоборот, он как бы соблазнял меня этим. Разжигал во мне женское тщеславие, и это ему удавалось.

Но когда женщина видит, что мужчина в нее влюблен, что он ее хочет, перед ней встает выбор: либо отвергнуть мужчину, либо отдаться ему. Отвергнуть я не могла. Я уже вжилась в его круг и даже в него самого, в его жизнь. Я стала там своей. К тому же он все так обставлял… Он был очень умелый драматург. Он ставил сцены, как в театре. Он разжигал во мне страсти. Он говорил, что с одним рассудком люди недалеко бы ушли. Мол, нужны безумства. А я видела, что это постановка, и все же подыгрывала ему. Он раздразнивал во мне желание играть вместе с ним. Я просто не могла не доиграться.

Он гениален, как писатель, но не мог понимать элементарных вещей. Он хотел завести детей, но как я могла родить от него? Падучая – болезнь наследственная. Он писал моей сестре, что я невозможная эгоистка. Чего он тогда добивался, зачем в жены звал? Зачем ему такая жена? Либо у него не хватало ума понять это, либо все его предложения руки и сердца – тоже постановки с предсказуемым концом – я откажу ему, и тогда у него будет основание обвинять меня в эгоизме. Притворство его бывало гомерическим. А ведь он еще самоубийством угрожал, если я не выйду за него.

Это были припадки истерики. Он вообще не знал, что такое сдержанность. Он был несдержанным, как простая баба. Он не стыдился своей истеричности. Он не понимал, что он истерик.

Он считал, что он лучше Сальвадора. Он считал, что Сальвадор – этот молодой, красивый зверь – меня обманул, а в его отношении ко мне не было никакого обмана. Он обличал и обвинял меня, что я ему якобы изменила, хотя безусловно догадывался, что я никогда, ни одной минуты не любила его. Да, в какой-то момент я потребовала, чтобы он оставил свою первую жену. Но он и здесь разыгрывал спектакль, изображал благородного мужа. Будто бы совесть не позволяет ему оставить ее, смертельно больную. А сам, в сущности, бросил, отправил в другой город, где сам появился только однажды, уже перед ее смертью. Не угрозы совести мешали ему, а страх за свою репутацию, страх Божий, если хотите.

Розанов подходит к другой стороне двери и прислушивается.

Суслова. Однажды мы обедали в гостинице. За соседним столиком сидели молодые французы. Они, конечно, сразу заметили наш мезальянс и стали насмешливо на меня посматривать. Федора это взбесило, он делал страшные глаза, чем не смутил, а только еще больше развеселил молодых французов. Но что еще он мог сделать? Мне было очень обидно. Федор в ту минуту как-то упал в моих глазах окончательно.

Софья. А что он мог сделать, в сущности, больной человек?

Суслова. Ну да. Развлекаться с девушкой в меблированных комнатах – был здоров, а защитить девушку – больной.

Розанов (входит, не скрывая, что подслушивал). Говорят, он болен и совсем плох. Эмфизема легких – это серьезно. Император наверняка оплатит его долги. Это у нас теперь традиция со времени Пушкина.

Суслова. О, сколько было у него рулеточных долгов!

Розанов. Значит, и они будут оплачены. Семья должна жить спокойно. Это по-христиански… Между прочим, его повесть «Игрок» я несколько раз перечитал.