Эмансипе

Щеглова (шутливо). Ну что, мне поработать над собой? Ладно, стану садисткой, так и быть.

Розанов. Неужели сможешь? Клевещешь на себя.

Щеглова (сдерживая слезы). А что мне остается?

Розанов. У тебя Миша в резерве.

Щеглова. Не ожидала от тебя. Ты, оказывается, можешь быть и циником. Не боишься окончательно меня разочаровать?

Розанов. Боюсь. Бог не простит мне этого.

Щеглова. На все предметы у тебя тысяча взглядов, а сколько же на Бога?

Розанов. Ты вот поповна, дочь попа, а попов не любишь. Так и я. Люблю Бога в своем личном отношении к нему. А все, что о нем написано, не признаю и не люблю.

Щеглова. Ладно, ты свободен, и я не вправе осуждать тебя.

Розанов привлекает к себе Щеглову, но это с его стороны братское объятие.

Розанов. Будем как брат и сестра.

Квартира Голдиных.

Михаил сидит за фортепиано, перебирает клавишами. Розанов расхаживает туда-сюда с папиросой. Он возбужден переменой в жизни.

Михаил. Я знал, что ты увлечешься ею. И я рад за тебя.

Розанов. А мне страшно. Ей нельзя верить. Мне кажется, она сама себе не верит. Она какая-то больная. Но я не могу отказаться. В какой-то момент я понял: если бы она предложила мне совершить покушение на императора, я бы не отшатнулся в ужасе, не бросился бы прочь. Я бы ее выслушал. Какой же у нее стиль!

Михаил. Что ты называешь стилем?

Розанов. Лицо, голос, жесты, позы во всех сочетаниях и в комплексе. Она завораживает. Она соглашается жить со мной «так», но ты знаешь наш мальчишеский героизм, я потребовал венчания. Хотя вижу: ее стиль – для гостиных, лекций, вообще для суеты; и никакой способности к семейной жизни. Хочу семью, освященную в церкви. Хочу детей. Она может родить красивых, умных детей. Но она против категорически. Хотя… я пока тоже против. Будут говорить, что я женился на деньгах. Она – дочь купца, а я – сирота почти нищенская.

Михаил. Тебя никогда точно не поймешь. Не понимаю, зачем тебе венчание при ее отношении к религии? Она ж безбожница. И она просто боится иметь детей. В ее возрасте умирают при родах.

Михаил играет что-то бравурное, как бы заглушая какую-то свою печаль.

Розанов. Не понимаю. И мне теперь не будет покоя, пока не пойму. Решительно не понимаю, как мог отказаться от нее Достоевский.

Михаил. А я не понимаю, что ее привлекло в Достоевском. Про таких, как он, в народе говорят – шибздик. Бороденка, бородавка на щеке. Папиросы не выпускает изо рта, прикуривает одну от другой. Так о нем говорят.

Розанов. Совсем как я. Частое курение – это нервное.

Михаил. А его падучая? Как можно полюбить эпилептика?

Розанов. Из жалости можно и эпилептика полюбить, если он – талант. А талант – это душа.

Михаил. Душа у Достоевского?! (Саркастически усмехается.) Согласен, русская женщина может влюбиться в талант. Еще как может! Она одна в этом мире и может. Но душа у него темная, Василий, преступная даже.

Розанов. У него только чувство преступности. Он хотел, но не мог. За него совершали его герои. Если я пойму, зачем ей был Достоевский, то станет ясно, зачем ей я. Что она нашла во мне? Как мне вести себя с ней?

Михаил. Василий, ты всерьез влюбляешься в эту старуху! Опомнись! Это невозможно.

Розанов. Поздно, у меня уже горячка. А ты лукавишь, брат. Сам-то какими глазами смотришь на нее.

Михаил. Ну нравится она мне, не скрою. Историческая женщина. Любуюсь ею, как экспонатом.

Розанов. А она, думаешь, не видит это, не чувствует?

Михаил. Вася, Бог с тобой! Ты ревнуешь? Прекрати. Это невозможно.

Розанов. Миша! Это как раз возможно, потому что ты красив, как бог Дионис. (После паузы.) В мужчине должно быть что-то оправдывающее его недостатки. То, за что можно простить все дурное, даже невзрачную внешность. Оправдание это у Достоевского было. Он был ее первым мужчиной, с которым у девушки, отдавшейся ему, образуется особая связь. А я у нее не первый. И я не вижу в себе никаких оправданий. Если меня не за что любить, если меня нечем оправдать, то зачем я ей? Что она задумала?

Михаил. Боже милостивый! Да все просто. Ты много моложе, и ты – талант. Вот и все объяснение. Ваша связь – это как ее связь с Достоевским. Только он был много старше ее, а теперь она много старше тебя.

Розанов. Неужели она видит во мне его?

Розанов подходит к большому зеркалу, всматривается в свое изображение.

Розанов. Сколько я гимназистом простаивал перед большим зеркалом в коридоре и сколько тайных слез украдкой пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся, не сухая. Волосы прямо огненного цвета и торчат кверху, но не благородным «ежом», а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все – не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало – маленькое, ручное: «Ну кто такого противного полюбит». Просто ужас брал. В душе я думал: женщина меня никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя.

Михаил. Так внешняя непривлекательность стала причиной самоуглубления.

Розанов. Но меня замечательно любили товарищи…

Михаил. И я тебя люблю.

Розанов. И я всегда был коноводом против учителей, особенно против директора. В зеркало, ища красоты лица до выпученных глаз, я, естественно, не видел у себя взгляда, улыбки, вообще, жизни лица и думаю, что вот эта сторона у меня – жила, и пробуждала то, что меня все-таки замечательно и многие любили, как и я всегда, безусловно, ответно любил.

(Продолжает.) С детства я любил худую, заношенную одежду. Новенькая меня всегда жала, теснила, даже невыносима была. Просто я не имею формы. Какой-то комок или мочалка. Я наименее рожденный человек, как бы еще лежу в утробе матери и слушаю райские напевы, вечно как бы слышу музыку – это моя особенность. На кой черт мне интересная физиономия или еще новое платье, когда я сам в себе бесконечно интересен, а по душе – бесконечно стар, опытен, точно мне тысяча лет, и вместе – юн, как совершенный ребенок…

Михаил подходит к Розанову, обнимает его.

Михаил. Ты в самом деле так бываешь похож на дитя.

Квартира Сусловой.

Суслова сидит с книгой. С улицы входит Розанов. Снимает верхнюю одежду.

Розанов. Эти заспанные лица, немощеные улицы. Русская жизнь так грязна, так слаба.

Суслова. Вчера ты говорил, что она тебе противна.

Розанов. Слаба, противна, но как-то мила. Не милы только болтуны. Русский болтун – теперь самая главная сила в нашей истории. Русь молчалива и застенчива, и говорить почти что не умеет. На этом просторе и разгулялся русский болтун. Воображать и чесать языком – легче, чем работать. На этом и родится ленивый русский социализм.

Суслова (с иронией). Зато мы – духовная нация. Что-то ты все чаще ругаешь русских.

Розанов. Но при этом ненавижу всякого, кто тоже их ругает. Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен.