Когда зазвенит капель

– Батя всегда с собой возит. На всякий случай, – кивнул он на канистру, – вот случай и представился.

Даша мелко и часто закивала, боясь сказать лишнее слово, а Эдик вставил пистолет в бензобак. Когда с заправкой было покончено, они сели в машину, хлопнув дверями и молча поехали. Вероятно, дурацкий Дашин вопрос испортил им обоим настроение.

Город встретил их пробками на площади, машины двигались медленно, дергаными движениями, и Даша успевала разглядеть сквозь окна хмурые уставшие лица. Это рваное движение укачало, странный, полный открытий и переживаний день навалился на нее, красные и оранжевые габариты десятков гудящих автомобилей расплылись перед глазами и она даже не заметила, как город закончился не сразу, съезды еще были обозначены названиями улиц, а потом трасса потемнела и по обеим сторонам дороги стали попадаться неосвещенные дачные домики, и провалилась в сон. Она неудобно повисла на врезавшемся в в куртку ремне безопасности, свесив голову вниз и почти касаясь лбом передней панели.

Глава 21

Вера Васильевна сквозь окно проводила взглядом черный «Вольво», медленно сдающий задом и оставляющий глубокие колеи в рыхлом, нечищеном неделю снегу. Она подняла правую руку и медленным, будто вымученным движением, перекрестила удаляющуюся машину. О чем она думала, стоя у окна и теребя сухими сморщенными руками пуговку своей вязаной разноцветной кофты? Пришло ли ей в голову, что если бы она в свое время решилась на такое же безумство, то смогла бы спасти и мужа, и старшую дочь? Боялась ли она совершить другой отчаянный поступок, ведь ей кто-то однажды сказал, что искупить проклятье можно собственной смертью? Или ей казалось всю жизнь, что она не имеет на это права, особенно после гибели мужа? «Не смей умирать, не смей замыкаться в себе», – твердила она как молитву каждое утро, – «Ты обязана жить ради них». Долго, слишком долго она закрывала глаза на то, что реяло над нею и ее семьей, на то, что ломало судьбы ее дочерям, делала вид, что проклятия не существует, играла в игру под названием «нормальная жизнь». Но сейчас ее гнев, унижение и боль захлестнули с новой силой, прорвали плотину, тщательно выстраиваемую годами, и вырвались наружу. Даша, Дашенька… Она все пыталась представить себе, что чувствует эта девочка, решившая голыми руками бороться за свое счастье. Как же ты справишься, милая? Откуда в тебе столько отваги?

Вера Васильевна прижала рукой внезапно заколовшее сердце, сощурила сухие глаза и упрямо поджала губы. Потом повернулась и пошла в сени, накинула на голову шерстяной платок, застегнула рабочую куртку, ноги сунула в валенки в черных, заляпанных грязью галошах, выволокла на улицу и поставила на санки сорокалитровую флягу с чуть плескавшейся на дне водой. Она покатила их в сторону колодца, тяжело ступая по снегу.

У колодца все та же толстая баба по прозвищу Морковина тяжело прокручивала ручку барабана, ухватила ведро за дужку и плюхнула его на обледенелый сруб колодца. Рядом стояла ее хромая соседка Галка Рупьдвадцать и они оживленно что-то обсуждали. То ли Морковина пришла за водой уже второй раз, то ли так зацепилась языком с Галкой, что никак не могла уйти, было неясно. Вера Васильевна тяжело вздохнула, понимая, что расспросов не избежать, но вода была нужна срочно, поэтому она помедлила секунду и двинулась к женщинам.

– Васильна, а Васильна. Здорово, – добродушно протянула Морковина, расплываясь круглым одутловатым лицом в улыбке.

– И вам не хворать, – как-то неестественно и торопливо ответила Вера Васильевна, хотя ей хотелось молча отвернуться, как будто от одной только доброй воли этой коренастой женщины с помятым лицом зависело ее право находиться здесь.

– А кто это приезжал-то? Дашкин хахаль чтоль?

– А тебе то что за дело? – досадливо отмахнулась Вера Васильевна, втягивая санки на обледенелый, посыпанный песком бетонный пригорок вокруг колодезного сруба.

– Значит, хахаль. – сказала Галка Рупьдвадцать, сощурив один глаз. – Вот жеж молодежь шустрая-то, а! Мы такими не были!

– Да уж чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала!

Ведро звонко плюхнулось в воду, зачерпнуло краем воду и дернуло цепь. Вера Васильевна двумя руками крутила ручку барабана, потом вытащила ведро на свет. Тонкая дужка больно врезалась в пальцы, вода выплескивалась мимо фляги. Галка Рупьдвадцать открыла было рот, чтобы что-то сказать, но, по-видимому передумала и закрыла.

– Все-то у тебя не по-людски, Васильна! Дичишься что твой сыч, того и гляди – помрешь, а мы и знать не будем, – крякнула Морковина и зашагала прочь.

Вера Васильевна зло сверкнула глазами из-под седых бровей, молча набрала еще три ведра воды, с лязгом закрыла флягу и покатила ее к дому.

Дома, в перетопленной душной кухне, Вера Васильевна раздраженно гремела посудой, ставила нагреваться в ведре воду на печку, заливала миски с присохшим тестом. Ноздри у нее были раздуты, и дышала она тяжело, напоминая в эту минуту остановленный на полном ходу поезд. Мысли уже ускакали прочь от назойливых любопытных соседок туда, где ее единственная внучка собиралась исправлять ее ошибку. Она вспоминала все подробности той весны, непостижимое в своей простоте и очевидности дело, жуткие фотографии с места преступления, суд, безобразную, вызывавшую тогда только брезгливость и визжащую проклятия женщину, и несчастья, обрушившиеся на ее маленькую семью после. И как только это горькое воспоминание оформилось и набрало вес, Веса Васильевна ощутила покалывание в затылке, как всегда бывало, когда у нее поднималось давление. Она загнала это ощущение поглубже внутрь, стараясь не обращать на него внимания, взяла подойник и направилась в хлев. Там, в тусклом свете желтой лампочки, одиноко свисавшей с потолка на длинном проводе, пахло навозом и сеном, шумно вздыхала и переминалась с ноги на ногу корова. Она увидела хозяйку и просунула мокрый розовый нос сквозь щель в деревянной загородке.

– Сейчас, сейчас, моя хорошая.

Вера Васильевна отворила калитку и вошла внутрь, и, придвигая скамеечку поближе, тяжело уселась на нее. Зарылась нетвердой ладонью в густую, теплую шерсть на круглом боку, похлопала, потом намочила чистую тряпицу в принесенной с собой миске и обтерла огромное тугое вымя.

– Потерпи, Апреленька, потерпи. Не буду сегодня за тобой убирать, сил моих нет. Старая стала, беспомощная, того и гляди Богу душу отдам.

С этими словами Вера Васильевна потянула и сжала розовые соски, и в ведро звонко ударили белые струи, молоко шипело и пенилось на дне. Вера Васильевна болтала всякую ерунду, Апрельку успокаивал этот монотонный монолог, и она расслабленно жевала сено. Когда ведро до краев наполнилось, бабушка поднялась, качнувшись, словно подброшенная пружиной, и подняла ослабевшими руками тяжелое ведро, врезавшееся до белых полос в костяшки пальцев, затем вышла за дверь, впустив в хлев струю морозного колкого воздуха. На улице уже стемнело совсем и всего в одном шаге не было видно ничего.

Дома она достала из буфета чистые трехлитровые банки и, накрывая каждую по очереди сложенной в несколько слоев марлей, разлила в них молоко из ведра, закрыла тугими полиэтиленовыми крышками и убрала в приземистый пузатый холодильник. Сегодня все у нее получалось медленно, будто через силу. Боль в голове пульсировала, набирала силу, простирая свои щупальца с затылка на виски, в глазах плясали черные и радужные пятна.

Несмотря на боль, посуду, которая все стояла после готовки и обеда с Дашей, нужно было помыть еще сегодня, это был обязательный ежедневный ритуал, отказаться от которого даже на день было непозволительной роскошью. Склонившись, Вера Васильевна пыталась оттереть в тазу закопченные на огне кастрюли нагретой на печи водой, пальцы ее при этом покрывались жирной несмываемой копотью, которая буквально впитывалась под кожу, окружая ногти темной каймой. Каждый раз после этого она смазывала свои сухие, с обломанными ногтями, руки растопленным сливочным маслом, но кожа все равно оставалась страшной и старческой.

К этому времени дрова в печи прогорели и Вера Васильевна, с трудом уже переставляя ноги, вышла на улицу, набрала в поленнице полную охапку холодных, тонко пахнущих березовых поленьев, вернулась в кухню. Она свалила дрова на оцинкованный пол напротив печки и принялась искать верхонки. Но их не было нигде. «Как сквозь землю провалились», – пробормотала она. Тогда она стянула пониже рукав кофты, прикрыла им пальцы и повернула ручку дверцы. Даже через вязаное полотно горячий металл обжег пальцы, Вера Васильевна охнула, отдернула руку и прижала пальцы ко рту.

«Как же так вышло», – в тысячный раз думала она, подставляя пальцы под тонкую струйку ледяной воды из рукомойника, «как же так получилось? Чем Даша заслужила эту ежедневную пытку, почему за ее грехи должны расплачиваться дети и внуки, каждый день, каждую минуту? Как будто мало для Даши было похоронить мать, потерять учебу, едва выжить под колесами автомобиля, потерять даже надежду на достойную человеческую жизнь? Ладно бы я смогла это все принять как должное, но девочка? Моя хорошая, маленькая девочка, неужели и она вынуждена обречь себя на одинокую, полностью лишенную мужского внимания жизнь? Нет, она не такая, моя девочка, иначе бы не поехала сейчас туда».

Вера Васильевна неловко и неаккуратно затолкала несколько поленьев в печь и кочергой разворошила угли. Маленькие огонечки вспыхнули ярче, увеличились в размере, осмелели и стали лизать еще холодные желтые бока березовых дров. То ли поленья были больше, чем надо, то ли так неаккуратно сложены, но только печная дверца больше не закрывалась на задвижку, и Вера Васильевна мысленно махнула на нее рукой, оставив большой, сантиметра в два, зазор, через который в кухню просачивался душный белесый дымок.

Вера Васильевна поднялась и достала из кухонного шкафчика ручной тонометр, она давно уже привыкла держать его под рукой. Стянула один рукав, приладила манжету и стала качать резиновую грушу. В районе цифры сто восемьдесят стрелка заплясала, а в ушах застучали ритмичные сердечные удары. Дальше слушать Вера Васильевна не стала, сняла манжету и пошарила в кружке, где хранила самые нужные лекарства. Последняя таблетка каптоприла в блистере. Она осторожно выдавила белый кружочек на ладонь, но пальцы не слушались ее, и поэтому то, что случилось в следующую секунду оказалось неожиданность для нее самой, она успела только почувствовать, как таблетка касается ладони, а потом выскальзывает и укатывается на пол к самой печке. От досады Вера Васильевна почувствовала, как злость, не контролируемая, разрушительная злость на собственное бессилие и старость, захлестнула ее до самых глаз. Она нагнулась, чтобы поднять таблетку, но в глазах потемнело и пол, покачнувшись, ушел из-под ног. Падая, она зацепилась рукой за табуретку, но та не выдержав веса, свалилась и задела приоткрытую печную дверцу, распахнув ее полностью. Словно со стороны она наблюдала за тем, как взметнулся внутри из потревоженных поленьев фонтан искр, угольки медленно описали в воздухе дуги и шлепнулись на черные, изъеденные временем доски далеко за пределами металлической обшивки.

– Помогите, – услышала она собственный шепот, искаженный, свистящий, – Помогите!

Пол вокруг выпавших угольков почернел и задымился, а потом оттуда родились крошечные, верткие огоньки. Они росли, набирали силу, отвоевывали себе все новое и новое пространство, становились размером с мышку, с белку, с зайца…

Вера Васильевна лежала и не никак не могла подняться; чудовищной силы боль словно пригвоздила ее к полу; она кажется даже кричала, негромко, но раздельно: «Помогите!» и эти отрывистые выкрики, едва сорвавшись с губ, седлали волны обжигающего воздуха, уносились к потолку, но так и остались никем не услышанными. Она лежала и кричала, чувствуя, как вместе с криком распрямляется у нее какая-то заржавевшая, закисшая пружина и освободительные, жаркие слезы катятся вниз по щекам, затекая в уши. Последнее, что она увидела, было измученное, старое лицо обиженной ею женщины, той самой, которая пришла к ней в зал заседаний, но в этот раз она не плакала, а хохотала, мерзко и ехидно, как гиена.

Глава 22

Глаза ее открылись ровно за минуту до того, как Эдик остановил машину и сказал: «Приехали». Она проснулась резко, без перехода, просто открыла глаза и увидела перед собой высокие решетчатые ворота кладбища с изображением летящего ангела. За ними чуть покачивался фонарь, но его света хватало лишь осветить небольшой кружок снега напротив административного здания.

Даша посмотрела на Эдика, а он на нее. Эдик заглушил двигатель и они, не сговариваясь, одновременно открыли дверцы и вышли из машины. Где-то недалеко залаяла собака, и из темноты в освещенном пятачке появился вдруг сторож – мужчина средних лет, в очках и толстой засаленной телогрейке, с криво нахлобученной ушанкой и оттопыривающимся карманом. В руках он держал ружье и щурился на непрошеных гостей. Он сделал еще один шаг вперед, махнул ружьем куда-то в сторону и неприветливо сказал:

– Закрыто. Завтра приезжайте!

– Закрыто… – неуверенно повторила Даша, – а разве не в любое время приходить можно?

– Посещения с девяти до пяти, а сейчас закрыто, – сторож кивнул в сторону таблички с графиком работы, – уезжайте, ну!

Даша разочарованно помедлила, а потом они вернулись к машине. Лишь когда Эдик завел мотор, развернулся и медленно отъехал, сторож махнул рукой и скрылся в темноте.

– Давай попробуем вокруг объехать. Вроде должен быть еще один вход?

– Вроде говорил Мавроди. Вряд ли он тут есть. Скорее всего забор по периметру. Ну давай попробуем.

Эдик вырулил на дорогу и поехал прочь от неверного качающегося света фонаря. Справа забор, уходящий далеко вперед и теряющийся в обступившей их темноте, слева потянулись темные сонные домики, ждущие весны и своих хозяев. Сугробы вокруг низких строений доставали порой почти до подоконников. Какое-то время они медленно ехали по пустой дороге. Машина двигалась как-то странно, и присмотревшись, Даша увидела, что дорога завалена снегом, только узкая полоса, давно оставленная грейдером. По ней они и ехали, раскачиваясь из стороны в сторону. Дорога оборвалась через несколько метров. Видимо, снег зимой здесь чистили последний раз месяц назад – не для кого. Эдик остановился и сказал:

– Все, детка. Дальше ехать нельзя. Увязнем в снегу и никто нас не вытащит, так и помрем тут ледяными истуканчиками.

Эдик заглушил мотор и завозился на сиденье, застегивая куртку. Они оставили машину прямо посреди дороги, потому что обочины здесь никакой не было.

Он вытащил из багажника тяжелую канистру с бензином, лопаты, лом. Даша прихватила сумку и верхонки, и они пошли к забору, утопая по колено в снегу. Здесь заканчивалась высоченная решетка и дальше кладбище было обнесено простой сеткой высотой в человеческий рост. Никто из них не говорил ни слова, но они подумали об одном и том же: Эдик воткнул лопаты в снег, поднял канистру над головой и сбросил ее по другую сторону забора. Она упала почти беззвучно, пронзив снег до самой земли, и оставила после себя зияющую черную дыру. Таким же образом Эдик перекинул все остальное.

– Ну, – сказал Эдик бодро, – теперь твоя очередь, детка.

Даша подошла к забору совсем близко, зацепилась руками за его верх и, упершись ногами в сетку, попробовала подтянуться. Но ноги соскальзывали по замерзшему металлу, руки дрожали и у нее ничего не получалось. После нескольких попыток она уперлась лбом в сетку и тяжело задышала.

– Блин… так вот зачем нужны нормативы по физ-ре!

– Аха, чтобы зимой кладбища грабить, – рассмеялся Эдик, – иди-ка сюда детка, иначе ты упадешь прямо на лопату.

Он отвел ее на несколько шагов вправо, и Даша снова схватилась руками за верхнюю перекладину. На этот раз Эдик не очень-то вежливо уперся руками ей в ноги, поддерживал и не давал соскользнуть вниз. В конце концов он толкнул ее вверх под зад и Даша взгромоздилась на забор. Она распласталась на животе по перекладине, крепко вцепившись в нее руками, и застыла.

– Ой, мамочки… Эдь, мне страшно. Ааа, как слезать-то?

– Ну, пупсичек, если тебе уже страшно, то я не знаю, что ты будешь делать дальше! Просто прыгай и все.