***
Не всё в нашей жизни проверенно мерками,
на грудь я смотрю на свою в тихом зеркале.
Любимый мой помнит любую подробность,
тепло её, жертвенность, страстность и робость!
И запах ванильный! Плоды так упрямо
все благоухают умильно и пьяно.
И запах пшеницы, и спелого хлеба,
грибов и цветов, запах первого снега.
И запах дождя, запах пота и счастья,
корицы и мяты, охотничьей страсти.
Озона и кофе. Лаванды, мелисы.
Как грудь моя пахла, когда сын родился!
Молочным, крестильным, медовым искусом,
младенческой кашей, алмазным моллюском!
Два яблока – грудь моя, сладкие соки.
В сосок мой, вцепившись, ребёнок причмокнет…
Мы в снах Цареградских, мы в княжьих улусах,
в славянской мы вязи, калиновых вкусах,
архангельских мы, серафимных, мессийных,
мы в аргамедонновых связках российских.
В пучочках насушенных травок в прихожей,
в иконах Мадонны, названиях Божьих.
О, как хороша грудь кормящей мамаши
под бязевой майкою млечною пряжей
блеснёт, распахнувшись, цветастый халатик.
Грудь женщины – звёзды на фоне галактик.
И космосу светом она, округлившись,
открыта по-детски, в доверье, в затишье.
Не надо ни знаков, герба ей, ни флага,
нужна для защиты семьи ей отвага!
И крестик злачёный сияет в межгрудьи,
и родинка, как в Вифлеемском сосуде.
А правая грудь чуть поболее левой,
а левая чуть поупруже, напевней,
моя асимметрия дальнего севера –
кувшин розоватый душистого клевера!
ГЕКУБА
Спящей на ложе своём, в Греции, в каменных днях,
в глиняных городах. Бодрствовать нету смысла.
Где по поверью она, кутаясь в простынях
видела: Троя горит, дым летит коромыслом.
Милый, единственный мой, помнишь, что было тогда?
Снежно-песчаный курган, где Сириус пьёт из стакана
за одичалых собак – это же их звезда,
если одной из них после Гекуба стала.
В этих я снах из снов кости кидала: лови
мясо, остатки супов, хлеба, зерна немного.
Сколько столетий, эпох нашей с тобой любви
на миллион разлук битого камнем бульдога.