или совсем без следов.
Любимому моему! (О, поцеловать бы его подмышки, особенно родинку слева,
которая снится,
от нежности тая, от слов,
от всех айсбергов и всех «Титаников» помнить частицы…)
Всем, в ком я ещё теплюсь, всем, в ком я ещё жива,
всем, в ком я ещё дышу, ещё говорю, пишу, надеюсь.
Им не обязательно помнить, им проще, чтоб трын-трава,
сходная с землетрясениям в аверс его и реверс.
Им всё равно не продолжить дело моё. Они
слишком тепличны, когда помнить меня обещали.
Я обращаюсь к тем, в коих мои огни,
махонькие, горят между иными вещами.
Между «прости и прощай». Между, где рвётся мной нить.
Между борьбой и уютом, выгодой и ленцою.
Не приносите букетов. В вас я не сбудусь. Не быть.
Не восходить. Не кружить. Не говорить в лицо мне!
Просто пищу я письмо вам. Рву. И опять пишу.
Я умираю в глагольных рифмах и недоподругах!
В чьих-то обидах не равных ломаному грошу,
в сплетнях, в закрытых дверях, в чьих-то свинцовых кольчугах!
Но вот такая – больная – видно, поэта судьба!
Но вот такая – большая – видно, в груди плещет рана!
Вечно себя отпеваю в чьих-то чужих я гробах,
в чьих-то чужих языках, на остриях, нирванах.
Видно, сама себе я – цель и сама – урок!
Вот я возьму и воскресну! В вас! И не в вас! И в похожих,
ибо я – не итог. И не ложусь под каток
этих чужих дорог, этих земель придорожных!
В сон свой любимый и в сок этих берёзок в лесу.
Пей, вспоминая меня, вдоволь, в исток напейся!
Письма мои, как глоток, словно у провода ток,
лейся в меня – спасу! Право же мир, не тесен!
Поутру в серебре пальцы от этих строк.
Как в серебре мой крестик.
***
К тебе иду я, к ним, иду ко всем,
чтоб стать щитом, бронежилетом, тем,
чем можно заслонить, спасти, отъять и вырвать
у смерти. Войны поменять на мир нам!
Наверно, где-то есть огромный диск, компьютер:
спасти в спогибших матерях малюток!
Спасти возлюбленных,
родных,
их жёны ждут!
Зефир, халва, вино, еда, пломбиры.
Не сабля, нож, не пули, не редут.
…Ты ночью снишься мне. Приходишь в сны, уют
налаженный, в мой быт квартирный.
Ты рушишь всё! Под песню, что гремит.